Желание смерти – эхо жертвоприношения. Желание освободиться, прекратить, но и обрести, переменить, искупить. Обменять. Жизнь – на смерть. Выкупить. Смертью – жизнь. В принесении жертвы выражается теснейшая взаимозависимость жизни и смерти, основ Бытия. Поэтому жертвоприношение есть стержень мироустройства и в том или ином виде присутствует в каждом мифе, в любом ритуале. Однако если жертва не просто покорна необходимости, а сознательно принимает гибельный венец, тогда ее сакрализация достигает высшей точки, и обмен происходит по самому большому счету. Покончив с собой, Геракл поднялся на Олимп и стал богом. Один человек, добровольно взошед на крест, вернул нам бессмертие, тогда как толпы зарезанных безымянных пленников никак не оправдали надежд ацтеков.
Здесь мне непроизвольно вспомнился некто, найденный спустя шесть тысяч лет после погребения. Сначала его лишили пола, перебив лобковые кости. Когда раны заросли, то есть примерно через год, его подвергли огненной ордалии и вынули глаза, заменив их на угли, после чего умертвили посредством усекновения головы и похоронили, приставив голову обратно к телу. Чем больше ожидания, тем изощреннее процесс жертвоприношения.
Я отошел от портретов и приблизился к книжному шкафу, в котором продолжал рыться Базиль.
– Книги тоже все о смерти?
– В каком-то смысле, – ответил Базиль и продекламировал: - Все говорит о том, что час пробьет – и время унесет мою отраду!
– Ты притупи, о время, когти льва, – отозвался я и вынул из ряда книг один древний фолиант.
Готический переплет был превосходно сохранен. Старая кожа как-будто сообщала пальцам некие особые импульсы; касаться древней книги для меня было отдельным от всего прочего переживанием, имеющим с удовольствием столько же общего, сколько с ним имеет молитвенный экстаз.
Касаться древности – это само по себе прикосновение ко времени, но старинная книга привносит в категорию времени особый останавливающий смысл, ибо высказанная мысль навсегда пребывает в настоящем, как оконченная жизнь навсегда становится свершившимся фактом. Даже позабытая, она продолжает объективно существовать.
Ни прошлое, ни будущее не властно над изреченной мыслью, хотя и то, и другое у нее есть. Правда, совсем не такое, как у нас. Наше прошлое – рождение – всегда в прошлом. Наше будущее – смерть – всегда в будущем. По дороге времени мы идем только в одну сторону. Все конкретно, грубо, материально, тогда как…
- Ну! - крикнул Базиль. - Что ты там вытащил?
Я раскрыл книгу.
- «Pseudomonarchia Daemonum». Вейер. 1583 год.
- Вейер-Вейер, - задумался Базиль и вспомнил: - А! Милость к падшим призывал!
Можно было сказать и так.
Йоган Вейер, английский врач и гуманист, в самый разгар европейской охоты на ведьм выступил с призывом прекратить борьбу с последствиями и обратиться к причинам. Ведьмы, заявил он в тактате «De Praestigiis Daemonum», суть не причина, а следствие: они стали орудиями сатаны, поскольку по слабости ума не cмогли противостоять его демонам. Но нельзя же истреблять людей за глупость – вернее было бы обратить гнев против истинного виновника, дьявола.
- Да! - продолжал Базиль. - Благими намерениями! он стольким бабам! вымостил дорожку на костер!
Действительно, «De Praestigiis Daemonum» вызвал такой резонанс, что написаны были еще десятки трактатов, куплетов и памфлетов, – все с последовательным опровержением идеи милосердия. И ведьм стали жечь с удвоенной энергией.
- А эта!.. псевдомонархия!.. это что-то там про обращение с демонами! вроде инструкции, так?
«Pseudomonarchia Daemonum» была написана из сугубо практических соображений – чтобы вооружить охотников покомандовать демонами, Вейер составил рекомендации «по безопасному пользованию», сочинив также характеристики на каждого известного ему черта.
– Давай! – толкнул меня Базиль. – Открой двадцать третью страницу! Пятая строка сверху! Ну!
И там я прочел:
– “Artium cognitionem dat, interim dux omnium homicidarum” (“Дарует познание искусств, в то же время являясь главой всех человекоубийц”).
– Тьфу ты! – сказал Базиль.
11.
Следующая комната была еще больше библиотеки и так напоминала зал католического храма, что мне даже померещилось в темной глубине гигантское распятие.
Справа помещались ряды деревянных скамей на фоне стены, расписанной грандиозным dance macabre. Полуразложившиеся мертвецы увлекали длинный хоровод дам и кавалеров туда, где над залом возносилась большая кафедра. Словно вырастая из пола, она покоилась на толстых будто бы выпирающих корнях; корпус оплетали большие ветви – они, как столбы, поддерживали навес, на котором царственно раскинулась сама Смерть в богатых ризах и с гигантской косой. Ее широкое лезвие торчало вверх. Смерть полулежала, положив локоть, как на подушку, на отрубленную мужскую голову; мертвое лицо с закатившимися глазами имело страдальческий вид. Смерть нахально усмехалась из-под античной короны.
На левой стене не от пола до потолка, но от края до края протянулся жуткий светящийся витраж. В пышном дворцовом зале по бледно-желтым трупам пробирается серое костлявое чудовище. Огромная коса в его руках перечеркивает черным зигзагом всю картину. Чудовище подбирается к царю, восседающему на троне в ярких парадных одеждах; подбирается и алчно глядит на царский скипетр; глядит и протягивает к нему свою мертвую длань с крючковатыми пальцами. И хотя смерть еще далеко, она только начала свой путь от двери и чтобы достичь трона надо пройти еще через весь зал, царь видит ее, не может оторвать от нее взгляда, и на лице его ужас.
Эти две фигуры, застывшие по разные стороны пространства поражали воображение, но смерть как возмездие – примитивный взгляд. Смерть не может быть наказанием потому же, почему не может быть наказанием неизвестно что. “Я не знаю, что я с тобой сделаю!” – в сердцах грозится человек обидчику и сам не понимает, что выражает таким образом желание убить. Смерть по сути непостижима, можно лишь уловить отдельные смыслы, оттенки, как отсветы на гранях кристалла, чья сердцевина остается скрыта. В этих отсветах становится видно, как смертью осуществляется человеческое бытие, как смерть превращает бесконечное становление в свершившуюся бесконечность, как делает непонятное осмысленным, завершает несовершённое. Когда становление замирает и приобретает законченность, только тогда и можно понять и оценить его масштабы, его намерения и степень и качество их воплощения. Если бы не смерть, мы вообще никогда ничего не стремились бы довести до конца.
Я прошел в конец зала, совершил за смерть путь к престолу, и оказался у подножия еще одного гигантского артефакта, – это его я издали принял за распятие. Я не то чтобы совсем ошибался: Христос был там. Он лежал на коленях вытянутого, как жердь, скелета.
– Sancta muerte! – крикнул Базиль. – Мексика!
– Так выглядит pieta у мексиканцев? – спросил я.
– Ха! Вроде того! Это у них теперь вместо Коатликуэ! Святая Смерть! Всеблагая, справедливейшая, одинаковая для всех! Христианские проповедники триста лет вдалбливали в туземцев Отца и Сына и Святого Духа; заставили сдать в музей древних божков в ожерельях из отрубленных рук и вырванных сердец, но! мексиканец без культа смерти – это вздор! Вот вам, пожалуйста! Святая Смерть! Которая одолела даже католического бога! Такая вот фига европейцам! Я привез скульптурку для Авесоль, а она соорудила из нее алтарь!
Смерть всегда была объектом поклонения в большей степени, чем жизнь, – это связано с изначальным интуитивным пониманием, что именно смертью обусловлено бессмертие. Как новое рождение неизменно приводит к мысли о конечности сущего, так попытки постичь смерть неминуемо вызывают размышления о бесконечности: человеку идея исчезновения, аннигиляции, представляется абсурдной, невозможной, неприемлемой. Однако отрицая смерть и вставая на путь осмысления бессмертия, человек так же скоро приходит и к его неприятию, ибо вечность – это слишком долго для понимания человека. Таким образом, человек одинаково сомневается и в смерти, и в бессмертии, но в разное время, с разного расстояния и разных позиций. Чем ближе человек к смерти, тем разумнее ему представляется идея бессмертия, и наоборот. Человек как-будто бы помещен на прямой отрезок между этими двумя понятиями, и по мере приближения к одному, от другого он закономерно удаляется. Древний человек жил бок о бок со смертью и не мог игнорировать вопрос бессмертия. Вообще, теория Спенглера, утверждающая происхождения религиозного культа как такового из первобытного поклонения смерти, мне представляется довольно аргументированной. Храмы – трансформация могильника, молитвы – отголосок воззваний к умершим, ритуалы – тень древнейших погребальных обрядов.
Скульптура Santa Muerto была деревянной, выполнена и раскрашена грубо, но в ней чувствовалась первобытная мощь и подлинность, достойная роскошного окружения, и она не выглядела чуждой рядом с шедевральными кафедрой, витражом и фреской.
– Здесь проходят религиозные собрания? – спросил я.
– Как сказать! – отозвался Базиль. - В каком-то! смысле все! собрания – религиозные! Тут иногда собирается спе!ци!фическая компания, и у них имеются вполне! оформленные фетиши! У них есть что-то! во что они верят! и кто-то! кому они поклоняются!
- Я полагаю, это Авесоль.
Базиль вздохнул и вдруг загрустил.
- Н-даа, - сказал он, снова вздохнул и будто задумался.
- Так а что ты привез сюда в четвертый раз?
- А?! - встрепенулся Базиль.
- Ты рассказывал, а я слушал, что в первый раз ты притащил сюда алтарь богини Хель, культа которой больше не существует. Была картина Ле Хима, не так ли? И эта статуя, Sancta Muerte. А что еще, ведь ты был здесь четыре раза, если я правильно запомнил?
Базиль некоторое время хлопал на меня глазами, а потом буркнул:
- Идем, покажу!
12.
Стены рабочего кабинета Авесоль были обиты узорчатым шелком. На черном фоне перемежались сероватые черепа, грязно-белые перья и бледно-розовые лилии – цветы невинноубиенного.
Словарь символов смерти вышел бы увесистым фолиантом, все внесли свою долю. Шумеры представляли умерших в одеждах из птичьих перьев. У африканцев смерть – белого цвета. Египетская преисподняя Дуат обозначалась кругом со звездой в центре. Образ смерти в виде скелета накрыл Европу ребристым сводом готического храма – в каркасной системе готической архитектуры с ее стрельчатыми арками, нервюрами и контрфорсами ясно видится четвертый всадник Апокалипсиса. На острове Пасхи смерть ассоциировалась с черепом.
Обширная коллекция человеческих черепов с элегантной небрежностью была расставлена по всей комнате. Каждое пространство, достаточное того, чтобы череп там поместился, было занято им: на письменном столе, в книжном шкафу, в нишах, на каминной полке, на тумбочке возле дивана, на этажерке у двери. Здесь были череп православного монаха с черной старославянской надписью на лбу; тибетская габала, богато украшенная резьбой; индийская габала, обделанная золотом и каменьями; череп с посмертной глиняной маской на нем, как это принято было в Вавилоне; мумифицированные головы из Южной Америки и Африки… и великолепный образчик старинного часового мастерства – на тонкой мраморной подставке, покрытой металлической пластиной, на перекрещенных медных костях лежал медный же череп в натуральную величину; на лбу у него крепился бронзовый циферблат с крупными римскими цифрами.
Письменный стол стоял точно посреди комнаты и в окружающем его хаосе из вещей и вещиц являл эталон космического минимализма: сам он был прост, прямоуголен, и такие же простые прямоугольные вещи аккуратным образом располагались на его поверхности, – письменный прибор из черного оникса, тонкий ноутбук с опущенной крышкой и стопка чистой бумаги под пресс-папье. Островок супрематизма среди излишеств живописи позднего Средневековья.
Базиль с порога оглядел комнату, что-то выискивая, а найдя, по-хозяйски прошелся по кабинету туда, где стоял роскошно инкрустированный вирджинал. Там, вперемешку с тканями, бумагами, цветами и драгоценностями тоже лежали несколько черепов. Базиль помедлил, выбирая, и наконец, взял один. Затем он вернулся к столу, убрал пресс-папье и на его место водрузил череп со словами:
- Ты хотел знать, что я привез в четвертый раз? Это!
Инсталляция получилась занятная. Во лбу черепа отчетливо виднелось маленькое аккуратное отверстие.
Средневековые лекари дырявили черепа живым людям в попытке избавить их от душевных недугов – “меланхолии”. На известной картине из одного дурака таким образом достают “камень глупости”. Я вспомнил любопытную игру смыслов, в которой старые устоявшиеся обретают новое значение: пара башмаков, стоящих под стулом пациента и обычно обозначающая супружескую верность, на этой картине стала знаком такого же нерушимого союза глупости и обмана.
- Ты привез сюда череп, Базиль? - спросил я задушевно.
Он потупился, легонько постукивая пальцем по костяному темени.
- Это Николас К***, - сказал он. - Художник.
- Который рисовал стрелки и породил шумную дискуссию после того, как застрелился? - вопрос я задал рассеянно, так как расположение вещей в кабинете постепенно завладело моим вниманием.
Картины, книги, статуэтки, канделябры, шкатулки, музыкальные инструменты, различные аксессуары, а так же странные предметы из металла и дерева, назначения которых я не мог угадать, – своим изобилием они напоминали недавно увиденные средневековые полотна vanitas или работы упомянутого Босха: так же плотно они размещались на ограниченном пространстве, отвечая желанию автора вместить как можно больше знаков, высказаться полнее, ни о чем не забыть. Хаосом все это казалось только на первый взгляд. Я задержал взгляд на виргинале, откуда Базиль забрал один череп. Среди нотных листов, черепов и драгоценностей там лежали искусственные розы столь изумительной работы, что я почти что уловил тонкий аромат, будто бы исходивший от них. Кому-то розы говорят лишь о красоте и любви, но среди всех ее символических смыслов, коих список предлиненн, выражение смерти и жизни, именно в такой последовательности, наиболее древний. Розами напутствовали своих покойников древние римляне и вслед за греками они утешали смертную тоску картинами пышно цветущего Элизия: “Ты мне, Венера, пролей свет Елисейских полей, Где… Щедрый кустарник возрос благоухающих роз”. Для живущих роза служила знаком смерти, – и сейчас еще суеверный садовод от греха подальше обрезает кусты перед морозами, а то не дай бог распустится одинокий цветок недвусмысленным обещанием скорых похорон. Но для умерших эта же роза являлась знаком возрождения, – форма полураспустившегося бутона стала образом чаши с эликсиром вечной жизни. Зацветающие по весне розы дарили надежду на непременное возвращение. И почему бы мертвым тоже не оживать весной хоть ненадолго, если все вокруг оживает и так прекрасно? Символ столь тесного существования смерти и жизни не мог случайно оказаться рядом с нотами и музыкальным инструментом, ибо музыка – такое же олицетворение как смерти, так и ее преодоления; чтобы явилось что-то новое, говорит нам музыка, старое должно умереть: так гибнет жертвенное животное, из костей которого сделают флейту, а из шкуры – тимпан. Нескончаемая череда смертей и рождений, этот космический круговорот, человеческим осмыслением которого стало жертвоприношение, и проще, и полнее, и понятнее всего выражается именно музыкой, оттого музыка – язык богов, коим единственным надлежит разговаривать с ними, если желаешь попытаться быть понятым.
Базиль тем временем рассказывал историю художника Николаса К***, но ко мне сквозь плотную пелену мыслей пробивались лишь отдельные выкрики:
- Был проездом!.. получил сообщение!.. прокрастинация!
- А что было в том сообщении? - запоздало спросил я, чтобы Базиль продолжал говорить, пока я считываю послание, оставленное на виргинале.
Базиль чертыхнулся и сказал так, будто каждое слово хотел вбить мне в мозг ломом:
- Там! говорилось! смерть жертвы! угодна богам! ибо! мостит дорогу новым! великим! сошествиям!
- Да ну? - удивился я, закончив к этому времени расшифровку. - В точности то же самое сказано в той экспозиции, откуда ты забрал череп.
Базиль дернул головой, оглядываясь, и на его лице я совершенно ясно увидел ужас. У него был вид человека, внезапно осознавшего, что не может справиться с тигром, которого выкормил, и тот, вероятно, убьет его прямо сейчас.
Я даже спросил:
- Что с тобой?
Он перевел взгляд на меня и необычайно тихо произнес:
- Я только что понял одну вещь.
- Это как-то связано с посланием и привезенным тобой черепом?
- Напрямую.
Пауза.