Безумие обрушивается на толпу. С Эм сдирают окровавленную куртку. Его убивают по частям. Я вижу лишь какие-то промельки, взмахи секир между широкими спинами берсерков, крепко стоящих на своих кривых. Повсюду паника, восторг сумасшедших, вой и блевота, громобой медных тарелок. Люди подбирают ошметки Эм, бросают на жертвенную решетку. Огонь терзает то, что минуту назад было человеком, а в эти секунды он еще, кажется, жив. Шипенье и запах крови, железа, крови. Охранники вытаскивают дымящиеся куски, вгрызаются в них желтыми зубами. Их теснят зеваки, тянут руки к остаткам тела, наконец страшный крак – и всё, кудрявая голова, залитая тоской, катится по ступенькам, но я этого уже не вижу. Я бреду прочь, не обращая внимания на тычки. Глаза мои закрыты. Да и есть ли они у меня?
Я больше не хочу, не могу смотреть на этот мир.
Тромбоциты
1. Обед
– Я должен тебя предупредить, – заметил тяжеловооруженный Старший, обращаясь к новичку, возникшему справа.
Мы стояли из последних сил. Приказ остановиться и подпирать собою рухнувший свод был отдан пару часов назад. Караульные ряды устали. Едва успели вытащить труп правого коллеги, погибшего на посту от базового переутомления, и бросить его в реку сосуда, как в образовавшееся пространство между Старшим и Ловким втиснулся невесть откуда приплывший юнец, который теперь легкомысленно поигрывал своим гиаломером, размышляя о преимуществах молодости. Лично меня, ведущего ремонтные работы в соседнем ряду, он не раздражал.
– Клетки в потоке. Наши задачи: следи и следуй. Если возникает опасность – повреждается свод, нужно своим телом закрыть разрыв, слипаясь с другими. То есть фактически стать фрагментом стены.
И немедленно начать плести укрепляющую сеть. Стоять, сколько потребуется. И потом-потом перейти в иное качество. Раствориться, ясно? Наша служба включает в себя самопожертвование. Разве тебе об этом не говорили?
– Починка свода – это ясно. С соседями-то бывает нештат? – другой молодой, слева, даже не попытался изобразить заинтересованность и подавил зевок.
Нас всех здесь уже столько раз обрабатывали теорией, что объяснения Старшего с него стекли, как плазма с тромба.
– Это еще слабо сказано. Кровяные бунты – слыхал о таких? Бывает, что какие-нибудь дурачки, вроде тебя, восстают против своих функций. Отказываются затыкать собой дыры. Хотят путешествовать дальше. Выйти за пределы, как они говорят. – Странно, но Старший не разозлился и рассказывал это обстоятельно и спокойно.
– Бунты? Ну, это, приятель, сказано слишком сильно, – вмешался Левый.
Пока мы накапливались, казалось, Старший так и не привык к нему. Нас становилось все больше, но он по-прежнему держал небольшой зазор между своей оболочкой и телом Левого, хотя по инструкции всем полагалось тесниться пластинка к пластинке. Впрочем, проверять ряды сегодня уже никого не пришлют.
Голос Левого прозвучал вкрадчиво. Легкая угроза была спрятана очень глубоко, но она двигалась, и я ее расслышал:
– Как возможен сбой в столь безупречной системе, как наша? Не пугай малыша! Тебе уже скоро на покой, в рассасывание – а ему еще жить.
Старший помрачнел:
– Вы прекрасно осведомлены. Но у меня еще день.
Дерзкий «малыш» потерял терпение.
– Послушайте, – он позволил себе перегнуться к Левому, отчего весь пластинчатый ряд смялся, и Старшему пришлось дружелюбно толкнуться в его упругое тело. – Я такой же, как вы. Выполняю ту же работу. Побольше уважения, э!
– Вот и не зевай, смотри за проплывающими, – усмехнулся Старший, и юнец, успокоившись, замолчал. – В древности говорили, что если долго стоять на берегу потока, то можно увидеть, как мимо тебя проплывает труп твоего врага.
– Думаю, обойдется, – беспечно брякнул молодой впереди, которому мы тоже еще не дали достойного имени. – Да что тут может такого быть? Война?
– Все бывает.
– Вы участвовали в боевых?
– На войне не был, только слышал. Но драться приходилось.
Юнец, слегка выступив вперед, с уважением оглядел плоское тело Старшего, испещренное выщерблинами и латками, почти сплошь скрывающими канальцы и митохондрии.
По ряду держащихся из последних сил клеток прокатилась волна.
– С бунтовщиками?
– Потенциальными и вероятными.
– Наш старший коллега стал жертвой собственной иллюзии. Он так увлекался легендами, что начал воспроизводить их в реальности, – насмешливо послышалось слева.
– Вы идеолог, – презрительно бросил Левому Старший Страж, инстинктивно отодвинувшись от него и перехватив секиру, – а я практик, и знаю, что опыт работы и битвы – вот самое главное в нашем деле. Что же вас не поставили разрабатывать основные программы, а оставили цементировать пропасти? Почему же вам дали ту же простонародную работу, что и нам, смертным?
– Осторожней на поворотах, коллега, – жестко ответил тот, и стало заметно, что в его полупрозрачном теле что-то откладывается.
– Пошла писать губерния, – хмуро пробормотал Старший.
– Обед! Обед! – вдруг гулко прокатилось по кожаным рядам, и клетки вытянулись ровно, как на параде перед смотрителем.
Из стремительного потока жизни, который мы ограничивали тесными рядами, образуя живой колеблющийся берег, начали выныривать краснорожие смертники с бурдюками, наполненными долгожданным обеденным раствором. Цепляясь за наши ноги, сохраняя кажущуюся невозмутимость, несчастные разматывали гибкие трубки, подавая их нам. И пока мы прилаживались к отверстиям и жадно пили, раздуваясь от радости, смертники никли, бледнели и, в конце концов, обессиленные и обесцеленные, падали с опустошенными бурдюками и влеклись волнами всепоглощающей плазмы.
Размякнув, мы надеялись на заслуженный отдых. Но напрасно. Последняя катастрофа, которой так боялись поколения и поколения предков, внезапно обрушилась на наши сытые тела. Она оказалась куда страшней, чем легенды о ней. Не успев вдохнуть, мы распались, разрушили строй, обвалили свод, попадали в реку – а она оборвалась и —
2. Полицейские разговоры
– Что это было? Да я не знаю, бро. Какое-то безумие. Нет, ничего веселого. Давай-ка за нас. Чтобы их приказы были попроще.
– Ну, давай. – Дзик-дзик. – Хорошо! Холодное пиво, птички поют – что может быть лучше? Мы это заслужили.
– Еще как!
– Вот и расслабься.
– Фух. Но ты понимаешь…
– Забудь. Ну, за легкое сердце и короткую память! Будь!
– За короткую…
– Может, тебе на море? На недельку? До второго?
– Было бы неплохо. Но ты пойми! Это было под гипнозом!
– Опять двадцать пять.
– Они там чего-то распылили.
– Да верю, верю.
– Экспериментируют на нашем брате.
– Точно. Все так и есть.
– Я не хотел этого делать.
– Да ясное дело. А в Крыму сейчас жарковато. Но вот, например, где-нибудь под Калининградом…
– Но кого это волнует?
– А мы когда-то в Балтийске…
– Рубить – это ладно. Это по справедливости, так?
– Тут никуда не денешься, приказ есть приказ.
– Это же нештат?
– Да стопудово нештат.
– Но я же не каннибал, бро!
– А это еще не каннибализм. Хотя он у нас разрешен, да? Конституции не противоречит?
– Так-то оно так, но…
– А это не каннибализм. Это, как я понял, в ритуальных целях.
– Ты бы видел его. Пацан пацаном.
– Бро, это вопросы политики. Должен быть порядок. Он же был заговорщиком, не? Опасен для общества?
– Так-то оно так, но…
– Никаких но. Личность его установлена?
– Нам сказали: не ваше дело.
– Ясно. Под грифом «секретно». Ну и забудь.
– Думаешь, я не хочу?
– Давай-ка за отдых. За душевное лето. За тебя! – дзик-дзик.
– И ты не болей! – дзик-дзик.
– Ну спасибо. А то колени что-то стали шалить.
– Это все служба.
– Большая нагрузка. А приезжай на дачу, хочешь – с Оксанкой! Шашлычки замутим…
– Далеко у тебя? И речка есть?
– Сто первый километр. Не так уж и далеко. Речка – есть. Там все, что надо. Земляника, малина, грибы пойдут…
– Это хорошо.
– Вот и подгребай! Птички, речка, шашлычки… Слушай, это…
– Давай еще по одной.
– Ну давай. – Ч-чпок. – А все-таки как оно тебе…
– Ну давай! – Чпок, пшик. – За нас, за Россию! – Дзик-дзик.
– А все-таки какое оно? Ну, по вкусу?
– Оно?
– Да мясо. Ну… человечина.
– Тише, тише.
– Мне надо знать. Я из профессиональных соображений.
– Ладно, сейчас. Посмотри по сторонам.
– Никого.
– Наклонись-ка.
– Ага.
– Оно такое /шепотом/… незабываемо нежное. Я многое пробовал. Но такое…
– Ты серьезно?
– Цыть. И чтобы никому.
Птичьи разговоры
1. Трель
чив-чив-чинь-чинь
пиу-пиу
твинь-твиринь-тинь
чуври́у
фьюить
тень-тиринь-тинь
пиу-пиу
хьют-хьют
твинь-твиринь-пинь
фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-
чуврри́у
2. Зяблик
Орнитологи думают, что мы издаем мелодичные звуки, когда нам необходимо привлечь внимание самок (возможно, так поступают сами орнитологи). Что мы это делаем лишь в расчете на спаривание. Лишь. Они присвоили себе смысл нашей жизни и логику наших повадок. Допускают в нас эмоциональное, но отказывают нам в интеллектуальном. Они полагают, что инстинкт правит нашим миром – такая у них привычка, навязанная им их подстреленным школьным образованием. Инстинкт и привычка – странно, но люди не замечают, что это события одного порядка.
Люди не предполагают, что пытаются расшифровать вовсе не нашу речь (которой они не слышат). Что так называемое птичье пение – это просто историческая звуковая реконструкция, тщательно воссозданные саундтреки стародавних времен – или тихая молитва, точный смысл которой уже никому из нас не ясен. Некоторые из нас таким образом лишь отдают дань древне-птичьим традициям (подобное происходит и у людей); другие и сегодня с помощью этих сигналов выкликают и заклинают бездонный космос. Они летят внутри странных звуков: «фьюить, фьюить» – и соединяются с бесконечностью.
Почему-то люди не допускают такое у нас. Они принимают это за коммуникацию особей внутри вида: например, пишут, что мы сообщаем птенцам о приближающейся опасности с помощью короткого «твинь» (будто мы почти не говорим с птенцами; будто у нас голосовые связки не приспособлены для развернутых разговоров). Другая группа ученых считает, что в этом случае мы издаем «хьют» (хьют твиня не слаще).
Орнитологи изучают наши тремоло, однако в состоянии различить лишь немногие звуки. Так устроен их слух – вернее, их предубеждение. На предубеждение настроены и записывающие устройства, которыми они пытаются схватить ускользающий звук. Орнитологи не догадываются о том, что между собой мы спокойно разговариваем о самых разных вещах, как и все существа. И вещества. Мы делаем это тихо. Очень тихо. А «фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-чувррйу» – это шутка для тех, кто подслушивает птиц.
Мы подшучиваем над орнитологами.
Шепчем им в уши: «чив-чив» или «пиу-пиу». Некоторые шутники даже передают целые шифровки вроде «хьют-ррю-рррю, тюп-тюп-тюп, сии-сии-бьюз», что, по мнению людей, означает примерно следующее: тревога-тревога, внизу слишком опасно, поднимаемся и взлетаем; однако наверху тоже тревожно, будем бдительны и готовы дать отпор неведомому врагу. Неужели эта версия не похожа на человеческую жизнь?
Мы говорим обо всем, о чем думается и хочется, дорогие люди, – так же, как вы. Вороны, люди, собаки, камни, ягоды, струи дождя… – все мы говорим. И если мысли – это что-то, что не высиживают в гнезде, а ловят из воздуха, так неужели же они недоступны тем, кто летит? Конечно нет! (Конечно да.) Каждый язык – такой мерцающий, такой живой и совсем еще не окрепший. Он подобен вечному птенцу. Миры и миры распахиваются за любыми словами. Моими словами, даже если они не слышны. А я просто зяблик.
Я ловец зябких мошек и зыбких мыслей.
И это еще не все, что можно поймать на лету. Есть еще оптические эффекты. Странные совпадения. Знаки, промелькивающие тут и там, как легкие сны внутри скорлупы. Однажды в полете я увидел, как молодая человеческая самка, сидя на парковой скамейке, записала у себя в блокноте: «сигнал непрерывного взлета» и ниже «у зябликов», и в зрачок мне кольнуло чем-то необъяснимым – может быть, тем невидимым клювом, который протыкает этот мир насквозь. Но я увернулся.
Почерк этой самки напоминал цепочку моих следов. Фигурально выражаясь, она писала птичьим языком (орнитологичная шутка, не правда ли?), но из деликатности я не стал читать то, что, возможно, звало меня, пробиваясь сквозь плющ волнообразных зачеркиваний. Может быть, я бы все равно ничего не понял, хотя практически все слова, которыми пользуются люди, мне известны. Я подумал, что передо мной – какая-то особая шифровка той трели (с росчерком), которую они иногда способны выдавать – неизвестно зачем.