Они двинулись в путь. Проехав плоскогорье, они спустились к подножию Злых Гор. Ветер гнал легкие, сухие снежинки, белыми звездочками оседали они на гриве коня и На черных волосах Вороны.
Сигурд задумался, он снова как бы увидел тот сон, который приснился ему, когда он спал, усыпленный напитком Вороны.
Он ехал через гору, за которой поджидал его грозный дракон. Рука крепко сжимала меч.
«Ты должен сразиться со страшным чудовищем, — выстукивало его сердце. — Только ты можешь победить его».
Мерно цокали копыта коня, прямо и гордо держался Сигурд в седле.
Он остановился перед крутой горой, в которой жил дракон, и крикнул так, что по горам прокатилось эхо: «Выходи!»
Валун, который заслонял вход в темную пещеру, с грохотом полетел прочь, из пещеры пополз удушливый запах. Во мраке, словно два факела, загорелись глаза.
Грозное чудовище предстало перед Сигурдом. Громадная голова раскачивалась из стороны в сторону, из свирепой пасти летела пена. Дракон вращал горящими глазами.
Сигурд отступил.
«Пришел твой конец, Сигурд!»
Чудовище разинуло пасть. Страшную пасть, дыхание которой могло испепелить человека. Пламя и жар растекались вокруг. Дракон широко открыл глаза.
Сигурд выхватил меч. В руках он чувствовал небывалую силу. Ему казалось, что он выкован из стали. Он убьет дракона, теперь или никогда.
Из-за вершины показалось солнце, и он поднял меч. Луч солнца, отразившись в стальном клинке, молнией пронзил грудь дракона. Сигурд, тяжело дыша, опустился на колени. По плоскогорью прокатился грохот. Соседние горы и вершины, весь свет ответили ему громким эхом. Кровь дракона окрасила землю. Сигурд в страхе попятился назад. Из мертвого тела дракона начали выходить воины. Тысяча за тысячей, в кольчугах, с окровавленным оружием в руках. Их жуткий, бесконечный поток исчезал, как стая летучих мышей, вспугнутых светом.
Сигурд с облегчением вздохнул.
Путь к кладу был открыт.
Он пришпорил коня и въехал в пещеру. Внутри было темно и зловеще. По стенам сочилась вода, стекая в маленькие озерца, с потолка свисали острые, как копья, сосульки. От холода, царящего здесь, дыхание Сигурда и коня превращалось в пар.
Вдруг Сигурд заметил странный свет. Подъехав ближе, он разглядел в стене нишу, в которой сверкало золото. Никогда еще Сигурд не видел такого множества золотых украшений и драгоценных камней. Он подъехал еще ближе. Золото неодолимо притягивало его к себе. Но в последний миг он отпрянул.
Золотой клад… Его нельзя трогать. На нем лежит заклятье.
Дрожащей рукой Сигурд закрыл глаза и повернул коня.
И вдруг раздался непонятный звук. Кто-то пел. Только очень, очень далеко… Да, это была песня! Она звучала все громче, все радостней. Сигурд дернул поводья и направил коня на звук песни. Там, к своему удивлению, он увидел много людей. Старых и молодых. Одни были похожи на Ховарда, другие — на Эдду, у третьих глаза были точь-в-точь как у Рейма и Тир. Все они протягивали к Сигурду руки.
«Мы свободны! — ликуя, восклицали они. — Мы избавились от неволи. У тебя был выбор. Если бы ты выбрал клад, ты бы никогда не услышал нас. Наконец-то дракон убит!»
Они взялись за руки и несмелым шагом двинулись к светлевшему вдали выходу…
Сигурд очнулся.
— Почему ты затих? — спросила Ворона и через плечо посмотрела на него.
— Вспомнил сон, который приснился мне нынче ночью, — отозвался Сигурд. — Иногда сны бывают вещие.
Дорога спускалась в долину. Тонкий белый покров лежал на горном склоне. Дворы казались огромными, засыпанными снегом валунами.
«Когда лежит снег, все выглядит иначе, — подумал Сигурд. — Становится неузнаваемым. Как будто я здесь впервые».
Заслонив рукой глаза от ветра и снега, он посмотрел на усадьбу ярла. Вид у нее был неприветливый. Над крышей гридницы курился дымок, воины собирались принести жертву богам в благодарность за победу над Иллуги. Кругом было безлюдно, лишь две похожие на волков собаки были привязаны возле двери.
Вдруг Сигурд заметил трех человек. Пряча лица от резкого ветра, они спускались с горы: рослый мужчина в широком плаще и женщина, укутанная в большой платок. На чубарой лошади, съежившись от холода, ехала девочка. Следом бежала резвая собачонка, лая на летевший снег.
Сигурд закричал, и ему откликнулось эхо.
— Что с тобой? — спросила Ворона, закрыв уши руками. Она засмеялась, когда он от нетерпения пустил коня рысью.
— Ты разве не видишь? Они вернулись!
В усадьбе услыхали его крик. В дверях показались люди: дружинники, слуги, рабы. Собаки лаяли и рвались на привязи. Воины, вскочив на коней, выехали навстречу ярлу.
Ворона испуганно сжалась и крепче ухватилась за гриву коня.
— Мне страшно, — прошептала она. — Твои дружинники убьют меня…
— Держись крепче! — крикнул Сигурд. Переложив поводья в одну руку, другой он поднял меч. — Они не тронут тебя. Мое слово так же верно, как десять железных запоров на сундуке. Мы будем сражаться и победим!
— Сражаться? — переспросила она, задохнувшись от ветра. — С кем же мы будем сражаться?
— С драконом! — ответил Сигурд. — И мы победим!
Когда они въезжали во двор, снег повалил еще гуще. И метель уже засыпала их следы.
Валентин Иванов
ПОВЕСТИ ДРЕВНИХ ЛЕТ
Роман-хроника времен IX века
КНИГА ПЕРВАЯ
ЗА ЧЕРНЫМ ЛЕСОМ
Часть первая
БЕГЛЕЦ
Весной разливы неудержимо овладевают низменностями и щедро питают новгородские болота. Оставленные рекой стоячие воды летом ощетиниваются осокой-резуном, подергиваются мелкой ряской, одеваются пушистым вейником. Кругом, на пойменной почве берегов, жирно удобренной волховским илом, щедро растут сочные травы, в которых прячутся хрящевато-ломкие стебли конского щавеля — лакомство мальчат-пастушонков. Осенью болотные воды прозрачно светлы, вяло пухнут бугры лохматых кочек и жизнь цепенеет…
…Одинец с размаху бросился в болото. Сильный и ловкий парень метко кидал с кочки на кочку тяжелое, но послушное тело. Грузные сапоги конской кожи не мешали ему скакать легко, как длинноногому лосю.
Вдруг он почувствовал, что нога ушла в пустоту — на бегу не отличишь рыхлого, одетого мхом пня от матерой кочки! Он не успел выправиться, рухнул во весь рост и, невольно хлебнув воды, вскочил. Ему вода пришлась лишь по пояс, хотя другому хватило бы и по грудь. Он рванулся, выскочил наконец-то на твердую землю и только тут посмотрел назад.
Трое вершников, нахлестывая коней, спешили к болоту. На краю они остановились. Переговариваются. О чем — отсюда Одинцу не слыхать. Да нечего и слушать: не полезут они через болотину — кони завязнут. Круговой же объезд куда как далек! А солнышко уж западает, и светлого времени остается чуть. Иль захотят спешиться и пойдут, как он, через воду? Пусть покидают коней, он и от конных почти что ушел. Ночь ложится, лес — рядом, иди-ка, лови!
Утягиваясь за землю, солнце посылало светлые стрелы прямо в глаза Одинцу. Он закрылся ладонью и рассматривал вершников.
Двое были свои, городские ротники, посланные, как видно, старшинами для поимки парня. Третий — чужак, в котором Одинец узнал молодого нурманна.
Да, не зря говорят старые люди, что с утра не хвались преклонить голову вечером на то же место. Нынче Одинец встретил на улице трех нурманнских гостей-купцов.
Пожилой нурманн столкнул Одинца с дороги. Улица широка, иди, куда тебе надо, а позабавиться хочешь — давай. Еще кто кого покрепче пнет! Нурманн больно рванул Одинца за бороду. Парень третье лето растил на лице первую мужскую честь. Тут схватились уж не для удали, не в шутку. Нурманн вцепился Одинцу в горло как клещами, и оба повалились на мостовую. Одинец вырвался и со всей силой разгоревшейся злости хватил обидчика кулаком по лбу. Затылок нурманна пришелся на мостовой клади, и его голова, как глиняный горшок, треснула между жесткой древесиной и тяжелым, как молот, кулаком могучего парня.
Душой Одинец вины не чувствовал, но знал, что дело его худое и что не зря за ним погнались ротники. По Новгородской Правде-закону за жизнь заморского гостя полагается платить большое бремя серебра.
Неимущего убийцу-головника ждет горчайшая из всех бед. Кому нечем оправдать виру, того, как скотину, навечно продают под ярмо. Рабом будешь жить, рабом отдашь последний вздох. Этот-то страх и гнал Одинца, как кровожадно-неотвязная гончая гонит робкого зайца. И была у него только одна мысль — уйти. А что под этой мыслью было неуклонное решенье не даться живым, того он не знал.
Не отрываясь, Одинец глядел на молодого нурманна, который один спрыгнул с коня. На нурманне был натянут кафтан черного сукна с бронзовыми застежками на груди, широкие кожаные штаны и узкие короткие сапоги. Не вытяжные, как на Одинце, а зашнурованные спереди. У нурманна росла такая же короткая молодая борода, как у Одинца, только еще светлее, совсем как льняная кудель. На его голове сидела низкая и круглая валяная шапка, черная, как кафтан, с красной каймой. Такие шапки нурманны выменивали в Городе и для себя и на вывоз. Их так и называли — нурманнки. На них удобно надевать шлем.
Одинец узнал нурманна: то был один из тех трех, которые ему так несчастливо перешли дорогу в Новгороде. К его седлу длинным ремнем был привязан громадный, с хорошего барана, лохматый пес. Эту породу нурманны с другими товарами привозили в Город на мену, а сами брали, как говорят люди, у фризонов, которые живут на закате за варягами. Такой пес пригоден и на медведя и на тура, а волков душит, как щенят. И чутье у него тонкое.
«Без пса они бы меня не нашли, — думал Одинец. — А ныне что? Травить, что ли, хотят?»
Если молодой нурманн был родович убитого, то он по Правде мог взять, как местьник, жизнь Одинца. Нурманн разрезал ножом затянувшийся узел ремня на шее пса, ухватил его за высокий загривок и принялся свободной рукой наглаживать против шерсти. Потом он показал на Одинца и заревел, как леший:
— Ы-а! У-гу!
Пес рванулся. Не разбирая места, он взбивал брызги и на глубоких местах скрывался за вейником. Злобный и страшный, он несся прямо на Одинца.
С тоской оглянулся затравленный парень. Ни камня, ни дубины! Но он тут же опомнился и сунул руку за голенище полного водой сапога. Не отрывал глаз от пса, он нащупал резную костяную рукоятку и выпрямился, зажав нож в кулаке. В обухе клинок был толщиной в полпальца, а к лезвию гладко спущен. Одинец сам его отковывал и калил.
А пес уж вот он! Мокрый, со вставшей по хребту жесткой кабаньей щетиной, он молча выскочил из болота и как немой бросился на человека. Из ощеренной пасти сочилась пена и торчали длинные свиные клыки. За болотом молодой нурманн опять завыл и засвистал.
Одинец не слышал. Он выгнул спину и широко расставил напряженные ноги. Если пес сшибет, тут и конец! Парень прыгнул в сторону, извернулся, как в кулачном бою, левой рукой на лету подхватил пса снизу за челюсть, а правой ударил ножом со всей силой. Так один на один берут волка.
Одинцу показалось, что он ощутил короткое сопротивление ножу, но железо ушло легко, как в воду, до самого кулака. Вцепившись в челюсть, Одинец бросил пса от себя и одновременно вырвал нож.
Пес рухнул, как побитый громом. Парень придавил ногой тушу в бурой медвежьей шерсти и торжествующе поднял руку. Разгоряченный схваткой и своей победой, он успел все позабыть. Он наклонился, вытер клинок о шерсть пса и сунул нож за сапог, на место.
Ошибка! Не следовало бы спускать глаз с того берега болота! Он услышал знакомый звук спущенной тетивы, но поздно. В левое бедро впилась стрела.
Одинец рванул за толстое древко, и стрела оказалась в руке. Дерево было окрашено красным, а оперенье — черным. Нурманны любят черное с красным… Наука! Не зевай! От берега до берега далеко, тут только глупый не сумеет уклониться от стрелы.
Нурманн опять гнул лук. Одинец ловил, когда правая рука стрелка дернется назад, а нурманн, желая обмануть, медлил.
Новгородские мальчишки и подростки любили играть в такую игру малыми луками и тупыми стрелами. А парни не брезгали позабавиться и из боевых луков.
Одинец скакнул влево и сам обманул нурманна, вызвав стрелу в пустое место. Но и нурманн был не так прост. Он держал запасную стрелу в зубах, и она скользнула над плечом парня.
Хотя нурманн и был, как видно, настоящий лучник, Одинец ничуть не боялся его. Через болото было побольше двух сотен шагов. Если бы, сговорившись между собой, метали двое — тогда несдобровать. Но лук был у одного нурманна. Своих послали взять Одинца, а не бить. А нурманн может бить, он местьник за своего родича.
После шестого раза нурманн пожалел зря бросать стрелы и залез на коня. А один из ротников заехал, сколько мог, в болото и закричал, наставив ладони перед ртом:
— Остаешься без огня! Без угла!
Это — изгнание. По Новгородской Правде тот, кто не подчинялся ей, ставился вне закона и никто не смел давать ему пристанища.
«Лучше мне пропасть в лесах, как собаке, чем продадут в рабы», — думал Одинец.
Солнце уже запало за Землю. На краю, за оврагами, из Города поднимались дымки. Всадники повернули коней. По болоту зарождался туман.
Ветер уснул. Одинец слышал, как в Городе стучали в била. Скоро запахнут ворота в городском тыне. Об этом-то воротные сторожа и предупреждали гулкими ударами колотушек по звонким дубовым доскам, которые висели на толстых плетеных ремнях.
Из Детинца им отвечали редкие, густые звуки. Там били по выделанной бычьей коже, натянутой на громадную бадью. Нет больше Одинцу ходу в Город…
Сердце парня сжалось горькой тоской. Пока его гнали, он не думал. Теперь же остался один, как выгнанная, худая собака…
Он все держал в руке стрелу и только сейчас заметил, что на ней нет наконечника. Железо, слабо прикрепленное к дереву, осталось в теле.
Одинец собрал воткнутые в землю нурманнские стрелы и повернулся спиной к Городу.
За болотом кустились черная ольха и тальники, спутанные малиновой лозой. Дальше расставился можжевельник, и в нем, в сумерках, мерещились то бык, то медведь, то человек. Сгоряча Одинец забыл о ране.
Парень глянул на небо и нашел Матку. Она хоть и малая, но главная среди звезд. Другие кругом нее всю ночь ходят, а она, как пастух, стоит на месте до света. Когда Солнышко, выспавшись, с другого края на небо полезет, Матка все звезды угонит на покой. Чтобы уйти от Города подальше, нужно Матку-звезду держать на левой руке.
Бедро начало мозжить. Парень нащупал рану. Наконечник засел глубоко, и его не удавалось захватить ногтями. Чтоб выковырять железо, придется дождаться света.
За можжевельником пошел редкий кряжистый дубняк со ступенями крепких грибов на стволах. Совсем стемнело. Потянул ветерок, тревожно зашуршали уже подсушенные первыми заморозками жесткие дубовые листья. Железо в бедре мешало крепко наступать на левую ногу.