Вот бы теперь с его нынешним знанием жизни вселиться в это молодое тело, полное сил! Сбросить прежние грехи и ошибки, начать жизнь заново. Не стыдиться себя, не скрывать неодолимой страсти…
И вновь закружилась перед глазами крепдешиновая юбка, замелькали ноги в тонких чулочках со швом. Вспомнил Гаков и то, как покупал эти чулки у спекулянтки, воровато прятал за пазуху. Стыдно, гадостно, невозможно! Если узнает Ида, это ее убьет. А дети? И хуже всего – Комбинат, доверие людей. Как после этого смотреть в глаза парторгу, заместителям, подчиненным? Бросить, прекратить? Но нету сил бороться с поздней любовью, сладостной и разрушительной…
Алевтина заглянула в комнату. Гаков поднялся рывком. Потрепал машинально Павку по волосам, густым и волнистым, как у самого Арсения в юности.
– Идем-ка спать, друг ситный. Что-то мы с тобой заговорились. А завтра… покажу тебе наш город.
С утра Гаков водил сестру и племянника по своим владениям. Новые дома вдоль улицы Кирова, фонтан, кинотеатр и Дом культуры, который будет открыт к майским праздникам. Там, в зале – бархатные кресла, лепной потолок. Хрустальную люстру за полмиллиона рублей заказали на Ленинградском стекольном заводе. Рабочий человек – царь нынешнего времени, пускай у него будет свой, советский дворец.
Пусть выступают здесь лучшие певцы и музыканты, танцоры и артисты. Режиссеры снимут и покажут веселые, добрые фильмы. Заиграет оркестр, и молодые пары закружатся по паркету. Скоро весна, расцветет город-сад, пойдут по новым улицам колонны Первомая. Будет митинг перед зданием Исполкома с высокой башней, напоминающей старинную ратушу. На башне часы отсчитывают время будущего, обещают новое счастье.
И Сталин оправится от болезни, и жизнь пойдет своим чередом.
Трудно Гакову строить свой город. Вечно недостает ему денег, рабочих рук, грамотных специалистов. В высоких кабинетах урезали его план, упрекали в роскошестве, космополитизме. Он спорил, отстаивал свое. Нам учиться у немцев, англичан, французов можно и нужно! Культуре быта, бережливости, организации труда. Ну а мы, советская страна, будем учить их уважать наше право жить на своей земле по-своему.
Эстонскую землю, да и всю Прибалтику, Гаков тоже считает своей. Испокон веку стояли тут русские городища и крепости. Тут по берегу Наровы рубили засеки дружины русских северных княжеств. Держали натиск чужеземных королей с их рыцарями и монахами. Ставили православные церкви. Жили мирно бок о бок эсты, ливы, шведы, финны, немцы и русские.
Об этом Гаков и рассказывал в актовом зале эстонской школы. Давно обещал эту встречу, откладывать дальше было нельзя. Вот и поехал вместе с Павлом.
Говорил о трудном международном положении, о вражеских державах, которые окружают Советскую страну. О той борьбе, которую ведет коммунистическая партия.
Рассказал немного о вожде, а значении его личности в ходе исторических процессов. Закончил приглашением выпускников на комбинат. В прошлом сентябре на предприятии открылся вечерний техникум, где можно без отрыва от производства получить профессию электрика, механика, специалиста химической лаборатории.
Дети слушали внимательно. Учительницы – молодые, милые лица – сами казались Гакову школьницами. И когда его пригласили в директорский кабинет, чтоб угостить с дороги, Арсений Яковлевич немного удивился, увидав бутылку коньяку.
Впрочем, выпить не отказался. Нравилось общаться с молодежью, хотелось вникнуть во все их дела и заботы. Девушки смущались поначалу, но скоро осмелели. Начали спрашивать наперебой, когда откроется клуб и кинотеатр, можно ли будет получить пропуска учителям и детям, чтобы посещать город на праздники, например на Первомай. Предлагали устроить футбольный турнир, дать концерт самодеятельности в новом Дворце культуры.
Вышли покурить на крыльцо с директором школы, пожилым эстонцем, старым большевиком. Тот осторожно подвел к вопросу о болезни вождя – что думает Гаков о будущем страны? Изменится ли в случае чего курс партии?
Гаков не затруднился с ответом. Умел это лучше всего – успокоить, внушить уверенность, дать человеку понять, что тот на своем месте участвует в общем деле огромной важности. Эстонец кивал, соглашался. Но взглядом давал понять – мол, про светлое будущее я и сам горазд, а лучше бы знать насчет цен и завоза товаров.
Скрытен и недоверчив местный народ. Держат камень за пазухой, не простили былые обиды – стал замечать это Гаков после разговора с Берией. Трудно уложить в голове, но ведь до сих пор кто-то здесь ждет возвращения прежних порядков. В соседней волости недавно ограбили почту, убили женщину-экспедитора. Неподалеку от Кохла-Ярве на лесной дороге был застрелен эстонский коммунист, председатель колхоза. Расправились бандиты с его женой и малыми детьми.
Двор был наполнен детским гомоном – мальчишки играли в «царя горы», толкаясь, вскрикивая, то взбегая, то скатываясь по обледенелому склону небольшого холма. И снова Гаков ощутил укол острой зависти к растущим в будущее молодым ребятам, к их беззаботности, силе, быстроте движений.
На гору взобрались одновременно пять-шесть старшеклассников, среди которых он увидел и Павлика. А ведь теперь в Кремле и на Лубянке, подумал Арсений, тоже толкают друг друга, спихивают вниз в жестоком, без радости и удальства, сражении за власть. Кто упадет, кто выйдет победителем? Злопамятный и безвольный Маленков по прозвищу Маланья? Поповский сын «протодьякон» Булганин? Молотов, за упрямство прозванный «каменной задницей»? Каганович? Или все-таки Берия, с его безжалостным умом, огромной властью?..
Девочка-эстонка в вязаной шапочке стояла посреди двора и смотрела на Гакова с такой пронзительной ненавистью, что Арсений Яковлевич даже обернулся посмотреть – нет ли кого другого за его спиной. Но позади была стена без окон.
Нет, верно, он ошибся. Девочка уже глазела на мальчишек, которые возились на горке. Рослый и сильный Павел, конечно, раз за разом побеждал соперников, и остальным быстро прискучила несправедливая борьба.
Захватчики горы разошлись, поднимая портфели и сброшенные на снег пальтишки. Кучкой потянулись в сторону поселка.
Снова поднялись в директорскую, допили чай. Гаков распрощался с учительницами. Обещал шефскую помощь, пригласил на открытие клуба. Выйдя во двор, окликнул племянника. Павка не слышал.
Двое катились с ледяной горы на ногах, чудом удерживая равновесие. Это была уже другая игра. Гаков видел, каким волнением дышали их лица, как крепко и в то же время осторожно Павел сжимал девичью руку в намокшей варежке. Они чуть столкнулись у подножия горки, девочка пошатнулась, но Павел подхватил ее, обняв за плечи.
Чувствуя нечто вроде ревности к юной женщине, внутри которой, как чудилось, жила чужая и недобрая душа, Арсений громко окликнул племянника. Павел весело махнул рукой, но перед тем, как побежать к машине, взял девочку за руки и проговорил какие-то горячие слова, похожие на обещание.
Говорит Москва
Рыдала женщина – мучительно, надрывно. Мать? Богородица? Сквозь молочный туман не видно было ее лица, только очертания фигуры, укутанной голубоватыми одеждами. «Отчего она плачет так горестно? Да, над умершим сыном. Кто же умер? Я?»
Воронцов приподнялся на постели. Палата, госпиталь, ряд коек вдоль стены. Вспомнил, что был болен, но кризис миновал, и теперь он мог дышать, почти не чувствуя иголок в легких. Увидел на тумбочке пустой стакан с белыми разводами от выпитой вчера простокваши. Впервые за последние дни при мысли о еде не почувствовал отвращения, даже напротив, легкий голод. Да, завтрак разносят в восемь часов. Проспал?
Но отчего вся эта суета? Почему больные в халатах, в пижамах и просто в нижнем белье встали с кроватей? Зачем идут в коридор?
За стенкой снова слышались рыдания. Воронцов обратился к Ильину, инвалиду-диабетику, который один неподвижно сидел на своей койке.
– Что происходит? Куда все идут?
Опухшее лицо Ильина, измятое после сна, с рубцом от подушки на щеке, мелко дрожало всеми мускулами, словно готовилось отдельно от хозяина пуститься в пляс. Губы его, окруженные седой отросшей щетиной, кривились – то ли в усмешке, то ли от подступающих слез.
С трудом, опираясь на спинку кровати, инвалид поднялся – ему недавно отняли ногу – и тоже запрыгал к двери. Наконец, будто вспомнив про Алексея, перехватил под мышку свой костыль, обернулся.
– Сталин-то, Сталин-то – а?.. Того! Сталин-то, говорю… Фьють!..
– Да что случилось?! – вслед ему крикнул в раздражении Воронцов.
– Умер Сталин! – гаркнул, проходя по коридору, грузный гипертоник Микляев, и жалобный детский плач произвелся из его внутренностей.
Что это? Провокация, неумный розыгрыш? Или – правда?..
Позже Воронцов узнает, что в горячке пропустил и объявление о тяжелой болезни вождя, и сводки о состоянии здоровья, и тревожный шепоток во врачебных кабинетах и коридорах, и первую панику, и нервный срыв молоденькой медсестры, которая от горя билась головой о стену.
Повинуясь дурному стадному чувству, Алексей поднялся и, пошатываясь от слабости, направился вслед за прочими в приемный покой.
Две-три женщины рыдали открыто, другие потихоньку утирали глаза. На многих лицах читалась растерянность. Были распахнуты все двери, в толпе смешались гражданские больные в махровых халатах и лагерники в казенном белье. Караульные и медперсонал, не обращая внимания на пациентов, окружили черную коробку репродуктора. Циммермана среди них не было.
Голос диктора звенел трагическим пафосом, будто с оперной сцены. Бряцали опустелые доспехи: «стальное единство», «монолитная сплоченность рядов», «связи партии со всеми трудящимися»…
Осиротевшие граждане придвигались всё ближе к звучащему репродуктору, впитывая слова коммунистической отходной молитвы. Воронцова толкнули, он отступил и повернулся. И вдруг в анфиладе раскрытых дверей, ведущих в приемную главного врача, увидел нечто столь невероятное и настолько не соответствующее скорбной минуте, что был готов принять эту картину за продолжение больного бреда.
Там, вдалеке, у деревянной лестницы, опираясь плечом о стену, подбоченившись одной рукой и скрестив ноги, стоял уголовник Лёнька Маевский. Он был почти голый, в одних белых подштанниках, и очертания изящной сухощавой фигуры таяли в жидком свете электрической лампочки, свисающей с потолка.
Воронцов вздрогнул, потрясенный этим видением, будто внезапным ударом тока. Но перебинтованная голова паровозного машиниста, пострадавшего в пьяной драке, на секунду закрыла видимость, а в следующую секунду Маевский исчез.
Воронцов сделал шаг в сторону анфилады, остановился: «Это болезнь, причуды химических реакций головного мозга. Откуда здесь быть Маевскому?» Но все же он зачем-то направился в сторону медицинских кабинетов.
Отдаляющийся голос диктора сообщал, что похороны вождя назначены на девятое марта. Гроб с телом вождя собирались выставить в Колонном зале для прощания. Перечислялись имена членов правительства, участников почетного караула – Булганин, Маленков, Ворошилов, Молотов, Берия…
Деревянная лестница вела на чердак, Алексей поднялся, дернул ручку двери, обитой пыльным дерматином. Закрыто. Приемная Циммермана тоже оказалась заперта.
«Нет, померещилось», – решил про себя Воронцов, но заглянул еще в лаборантскую комнату. Там было пусто. Он вошел. От его шагов зазвенели склянки в стеклянном шкафу. Ключ от шкафа с фанерной биркой был оставлен в замке.
Повинуясь ирреальности происходящего, Алексей без всякого умысла и дальнейших намерений открыл стеклянную створку и выгреб сразу пять или шесть пузырьков с сигнатурой на латинице, наполненных белым порошком. Сунул добычу в карман широкой пижамы.
Он был абсолютно спокоен в эту минуту, но не смог бы ответить на вопрос, с какой целью совершает кражу, последствия которой могут причинить ему и другим людям серьезные неприятности. Жизнь вокруг него звучала сбивчиво и фальшиво, как расстроенный инструмент. Всё спуталось: смерть Сталина, томительный образ обнаженного тела в дверях, мучительный кашель, память о блаженстве, приносимом морфием, рыдания женщин и дрожащее лицо инвалида Ильина.
«Сталин-то, Сталин-то – а?» – с тем же еще недоверчивым чувством повторил про себя Воронцов и ощутил, как по лицу расплывается улыбка, совершенно неуместная в этих обстоятельствах.
Алексей спустился в столовую, съел тарелку теплой каши. Возвратившись в свою палату, лег на постель и мгновенно уснул, успев только сунуть украденные пузырьки в колючую мякоть через дыру в напернике подушки.
Тася долго мерзла на остановке, наконец подошел рейсовый таллинский автобус, как всегда до отказа набитый. Она втиснулась на заднюю площадку. Так и простояла до Нарвы на одной ноге, прижатая чужими сумками.
Обычно бабы-торговки, возвращаясь с рынков, перекрикивались, обсуждали покупки и цены, но сегодня автобус притих. На лицах читалась одна забота: что теперь будет, куда повернется привычная жизнь, неужто снова война? Всхлипывали девчата, ездившие в Таллин узнавать о поступлении в техникум. Беззвучно плакал сидящий у окна старик; слезы текли по морщинистому лицу, он вытирал их грязной клетчатой тряпицей. Молодой парень в кепке по мужской привычке облапил Таисию взглядом, но даже из этих самодовольных и бесстыдных глаз пронизывало сквозняком беды.
В коридорах госпиталя стоял знакомый Тасе запах пшенной каши, лекарств, прогорклого больного пота. Голоса звучали придушенно, как при покойнике. Однако из второго корпуса, где содержались заболевшие лагерники, донеслись пьяные крики и даже пение.
Знакомая сестра рассказала, что утром в женском отделении чуть не выбросилась из окна беременная, а две зэчки страшно подрались, переломав друг другу носы и головы. Она жаловалась, что ходячие больные толкаются весь день в приемном покое у радиоточки, пьют водку, мешая работать, а доктор Циммерман с утра уехал в горисполком, и пришлось отменить все операции.
Конец ознакомительного фрагмента.