Публичная библиотека
Чтобы кого-нибудь удивить, надо сместить понятия. Салман Рушди как-то устроил всемирную писательскую вечеринку среди динозавров в нью-йоркском Музее естественных наук. Тогда можно было подумать, что писатели как класс стали динозаврами, хотя на самом деле под шум полуторатысячной толпы проснулись динозавры… Командный состав шотландского виски решил по-своему воскресить прошлое. Он преподнес Америке подарок, который у нее отобрали в годы «сухого закона». Он вернул американской элите бренд, который был запущен в 1909 году во времена великого пробуждения Америки. Чтобы найти свое будущее, выпейте свое славное прошлое! Со всего мира слетелись посланцы национального гламура: японцы и арабы, китайцы и наш ударный батальон. Это был настоящий день рождения. С духовым оркестром, бесчисленными фотографами, телеведущими с микрофонами в руках, гвардией шотландских мастеров волынки в килтах. Здесь можно было учиться тому, как создать праздник. Из каких элементов он складывается во всемирном масштабе? Главное в празднике – ритуальное таинство мероприятия. Праздник – это пирамида. Среди знаменитостей должны промелькнуть суперзвезды, чтобы заставить волноваться весь зал, но и сами суперзвезды должны быть обрадованы явлением высшего мира: особами голубых кровей. Не демократически избранный президент, а потомок старейшего рода побеждает в элитной схватке. Затем – гастрономический эффект. Еда должна быть узнаваемой, понятной для всех, но поданной с каким-то кулинарным зигзагом, на грани почти невозможного свидания северного краба с тропической папайей. Вина должны быть сугубо номенклатурными, без всяких затей, узнаваемыми, но не подготовленными к гастрономическим причудам. А потому дарующими свой новый привкус. Концерт должен быть принадлежностью города, места встречи. Сделать акцент на Нью-Йорке, а не валить все в кучу. Певица в тот вечер была мировой знаменитостью. Она выглядела столь капризной, что было удивительно, как она все-таки сюда пожаловала, будто она могла побывать одновременно еще на сотне таких же праздников. Когда она припадала к клавишам рояля, извлекая сладкие звуки, похожие на дым американских сигарет, я подумал, что душа Америки – сластёна, и с этой детской привычкой ничего не поделать. Но еще больше, чем ее пение, построенное по законам брутального кокетства, всех волновал вопрос о ее гонораре. Гонорар был сильнее любовных песенок. Он обернулся общей мерой, роднившей бриллианты на белых шеях, обилие еды, успех, смокинги, таланты. Концерт был построен таким образом, что разговоры за столами потеряли значение, и все вытягивали шеи, за исключением двух русских столов, участники которых, слегка прислушиваясь к происходящему на сцене, жили своей телесной жизнью, спаривались глазами, соприкасались коленками, превращаясь в друзей-любовников у всех на глазах. Интимность русского застольного общения на городской площадке нью-йоркской библиотеки – уникальное зрелище, не хуже мировой певицы, и официанты были охвачены этой высокой теплой волной, а те, другие, что вытягивали шеи, чтобы увидеть сцену, оборачивались на нас в недоумении, порой с укором. Потом, конечно, русские побежали курить, посыпая пеплом ступени дождливого вечера; девушки стайками бегали в туалет задирать юбки и заниматься сортирно-лесбийской любовью. Стихия интимных связей у русских не знает правил. Все построено на многослойных метафорах и русском хохоте, который, как тряпка с доски, стирает все, что сказано до него.
Публичная библиотека – культовое здание в сердце Манхэттена. Серое, приземистое, с толстыми колоннами – антинебоскреб. В каком-то научно-фантастическом фильме в нем укрываются остатки нью-йоркского общества, спасшиеся от оледенения планеты. Чтобы согреться, они жгут книги. По сути дела, мы занимались развитием общей метафоры, только вместо камина с книгами мы собрались согреться старым виски в возрожденной бутылке. Наконец на сцену извлекли виновников торжества, мастеров купажа с розовощекими лицами деревенских парней, которые пьют по три стакана молока в день. Каким образом их угораздило пристраститься еще и к виски – так и осталось для меня загадкой. Запищали страшным мужским писком волынки, и разноцветные официанты с официантками понесли раздавать воскрешенный напиток. Вот здесь можно было затаить дыхание, ибо если напиток – дрянь, то к чему балаган? Но такие законы бытия не применимы к празднику. Если бы к столу подали кока-колу, давление приличий и традиций заставило бы зал узреть в ней возрожденное виски. Все с трепетом попробовали. Ну, как? Виски оказалось отменным.
Вермеер
Гости валили домой. Шикарные автомобили подбирали их у подъезда и везли в частную жизнь. Дома они упадут в кресло и скажут устало, как они устали.
Я не верю в нью-йоркский секс в большом городе. Это одни фантазии. Нет, это не значит, что нью-йоркские люди не заводят любовниц и продвинутый в социальную жизнь феминизм не хочет обрести свой сексуальный фетиш, свой вольный дискурс, необходимый для разглядывания мужчин как половых объектов в лупу. Идея американского самоограничения в том, что любое действие должно быть оправдано разумом, подтверждено расхожей моралью. Иначе окажешься в маргиналах, что несовместимо с идеей жизненного успеха. Женская фрустрация, отсутствие достойных мужчин (их давно расхватали) – это понятно; ротация партнеров теоретически допустима. Но американцы воспитаны так, что врать нельзя и смеяться над другими нехорошо. Когда они врут или смеются над другими, в их поведении не только детектор лжи, но и простая интуиция заметит неискренность. Чтобы в таком смешанном обществе, как Америка, относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы он относился к тебе, надо начинать с нуля. Надо отказаться и от Сезанна, и от разврата. Садомазохистские кожаные диваны в кабинетах ночного Нью-Йорка столь же физиологичны, сколь и американские лесбиянки. Самоограничение порождает эпидемию самоограничений. Если ты разрешил себе веселиться, будь начеку, чтобы не подвергнуться саморазрушению. Алкоголь помогает, но не надолго. Даже пьющие смельчаки, как ныне покойный Норман Мейлер, на вопрос «как дела?» отвечают «fine!».
Когда все разъехались по домам, русская бригада решила начать гулять. Она завернула на черных лимузинах в свою гостиницу в нижней части города, скинула парадные костюмы и в «казуальных» куртках на желтых такси рванула в клуб под названием «Ящик». Перед «Ящиком» толпилась очередь из молодых маргиналов. Русские запустили в дверь своего лазутчика, который, пробыв в помещении не более десяти минут, решительно вышел через служебный вход и провел в клуб всю компанию. Четкость проделанных движений говорила о знании ночной жизни в размере земного шара. В зале русская бригада растворилась в табачном дыму с похожей на восклицательный знак примесью марихуаны – не самый лучший коктейль для американского полицейского. На сцене клуба творилось легкое непотребство. Пели «голубые» мальчики, пародируя пародистов, и трансвеститы, грудастые, в страусиных перьях, показывали свои нешуточные гениталии. Было громко, пахло дешевым пивом. Американцы сидели и смотрели на сцену, как будто во МХАТе. Только одна девчонка, вдруг вскочив с места, подняла свитер и показала всем груди – публика сдержанно выразила свою молодую радость. Вскоре стало скучно. Схватив желтые такси, русские бросились обратно в гостиницу. Они вынули из карманов чудо-телефоны. Через полчаса прибыли нью-йоркские русские девочки. Высокие, все в черном. Устав от будней своего города, рожденные под дьявольским знаком ануса, они жаждали повеселиться. Компания загудела. Мимолетные страсти оказались понятны всем. Нью-йоркские русские девочки незлобно смеялись над потомственными американцами, которых они называли «найстумитниками»: те, объясняли девочки, приветливо здороваются («Nice to meet you!»), открывая в улыбке зубы, берут пиво с оранжевым сыром, а потом весь вечер не знают, что сказать.
Американец похож на колодец (пусть не глубокий), русские – на разлив рек. Русская бригада не стала размениваться на пиво – она принялась наливаться тем самым двадцатипятилетним виски, которое было только что выпущено в свет в ограниченном количестве бутылок и которым обычный человек готов слегка, из почтения к напитку, промочить горло, чтобы затем многозначительно поднять глаза к небу от удовольствия. Дорогое воскресшее виски, выпитое в большом количестве, раскрыло себя как янтарный свежевыжатый сок. Это был естественный напиток, вырвавшийся из-под гнета дешевого рынка, напиток, который не зря четверть века ждал своего часа, чтобы обрушиться, ломая шлюзы приличий, на русскую бригаду. Московская ночная жизнь, спонтанно организовавшись в Нью-Йорке, затмила американский праздник. Самоограничение сменилось не на вседозволенность, а на непредсказуемость. В каждом движении был отказ от американского фатализма по кличке свободная воля.
На следующий день я обедал в компании моих американских друзей (включая Роберта Грина). Они были рады новой встрече. Это был ланч. Они съели по салату, выпили по рюмке вина и побросали в корзинку из-под хлеба свои кредитки. Я протянул свою – они запротестовали. Я был их гостем. Я поблагодарил и вышел в город. Я шел по солнечному Нью-Йорку и думал о маленькой беременной женщине, которая собрала нашу группу около сезанновских яблок. Я захотел рассказать ей мою историю. Когда я впервые приехал в Америку, меня пригласили в нью-йоркскую студию радио «Свобода» и первым делом спросили в прямом эфире: – Что вам больше всего понравилось в Америке? – Вермеер. – Журналисты уставились на меня. Они ждали услышать восторженные рассказы о свободе и супермаркетах. – У вас в музеях замечательные картины Вермеера, – скупо объяснил я. Им показалось, что я издеваюсь над Америкой. Маленькая беременная женщина со светлыми, почти золотистыми, волосами рассмеялась. Мы пили капучино на свежем воздухе возле Музея современного искусства. – А кто были эти твои русские? – поинтересовалась она. – Я пожал плечами: – Разведчики дикой крови… Бог с ними! Ну, а ты как? – Она прищурилась весело: – Fine!
Нарушитель границы
Я меняю страны, как женщин. Я – Дон Жуан от географии. Не найдя счастья с одной, родной, хочется, не посылая ей на голову проклятия, поискать его на стороне, собрать по крупицам, утонуть в море впечатлений. Идет всемирная игра: нарушители границы против пограничников.
Мой гипсовый гость: кто не помнит статуи пограничника, присевшего в городском парке на одно колено, сросшегося с верной сторожевой? Чем священнее граница, тем радостней ее нарушать. Одни – с собаками. Другие – от собак. Немецкая овчарка впивается мне в горло. Одни не пускают, другие не спрашивают разрешения. Одни стреляют. Другие отстреливаются. Не вызывай напрасно огонь на себя. Если ты сделал что-то стоящее, они и так уже стреляют по тебе. Пограничник ненавидит нарушителя границы. Нарушитель границы, как всякий порядочный контрабандист, презирает пограничника.
Каждый по-своему ничтожен.
Кто вы на самом деле, господин нарушитель границы? Чем отличаетесь от быдла, которое постоянно нарушает человеческие законы, от воров, насильников, убийц? Вы зовете народ к сочувствию, добронравию, а сами бежите вон. Скука жизни, желание выстроить ее как барскую анфиладу комнат, недостаточность вашего общественного энтузиазма, загрязненность отечественного воздуха, неясность метафизических прогнозов – не ваш ли повод нарушить границу? Почему мистикам можно, богеме желательно по определению, молодым людям полагается по возрасту, а «Черной сотне», хакерам, комсомольцам, педофилам нельзя быть нарушителями?
Художник гордо имморален, толпа отвратительна в своей разнузданности. Нравственный инстинкт колеблется от страны к стране, от религии к религии, устаревает, слабнет, звучит архаично. Но Россия – прекрасный раздражитель нравственного инстинкта. Кто-то оградит свои идеи забором: от свиней. Кто-то просто споет. Это мы не проходили. Это нам не задавали. Попы, конечно, нам нужны; они полезны не меньше Интернета. Они – тоже пограничники, будущие орденоносцы, но, не нарушив границы, до Бога не достучаться. Я могу, а ты – нет, он – нет. Я имею право, а она не имеет, ей, женщине, не положено, им тоже запрещено.
Какая разница между вами, господин нарушитель, и главными пограничниками власти, которые нарушают границу по причине своей безнаказанности?
– Мы вам не надоели?
Да и этот гипсовый пограничный идол, всегда ли он охранял истинную границу, он ведь тоже ее нарушает, не отвечал на вопрос, чем родина отличается от империи?
– Бежать надо вовремя. Не опоздай!
Идет всемирная кровавая игра: пограничники борются с нарушителями границы внутри нас самих.
Я – Дон Жуан от географии. Я не хочу есть блевотину отечественной истории, ставшую модным блюдом. Везение – бог нарушителя границы. Нарушитель границы убивает пограничника только в том случае, если тот мешает ему нарушить границу. Пограничник – герой. Нарушитель границы – преступник. Как грачи на меже, мои музы живут на границе. Деятели культуры, играющие в войну, тоже делятся на пограничников и нарушителей границы.
Это игра темпераментов, игра поколений, игра цивилизаций, отчасти игра полов. В этой игре нет судей. У каждого – своя роль. Но я сомневаюсь в незыблемости ролей. Я видел немало нарушителей границы, ставших с годами погранцами. Мне понятны пограничники, изменившие своей присяге, что бы ни значило это понятие. Я хочу быть над схваткой, это – мудрее, только гений гармонично вбирает в себя пограничника и нарушителя границы, но живая свобода мне все же милее. Я всегда любил обнимать пограничный столб на чужой стороне реки. Любая родина однажды опостылит. Я бегу во все стороны света.
Воздушное погребение
Все мертвецы похожи друг на друга независимо от возраста и званий, но абхазские покойники отличны особым нравом. Я потребовал подробностей, но в ответ слышал уклончивые слова. Видно, смерть в райских кущах, под сенью финиковых пальм, полна языческих чудес. Недаром для обуздания излишней резвости природы сюда сошлись три апостола: Андрей, Матфей и брат по плоти Господа, Симон Кананит, домашний свидетель претворения воды в вино, которого здесь и обезглавили. Желто-красный, в помпезном купеческом стиле императора Александра Третьего монастырь на Новом Афоне, на месте возможного погребения Симона, стал словно окриком: «Молчать!» Иначе, крепостью христианского табу. Но сладкий воздух, вид на море – не спится, няня! Не Черноморье, а червь сомнения.
Я приехал в Абхазию неучем по части местных дел, скептиком по отношению к «банановой республике», под гнетом обстоятельств, как я считал, свалившейся в ноги Москве. Меня волновал вопрос собственной безопасности: мне казалось, что я могу стать легкой жертвой абхазских абреков, которых – как мокриц после дождя. В запасе моих абхазских представлений были, в сущности, одни мелочи. До этого я был в Абхазии дважды, но собственно Абхазии не обнаружил. В начале 1980-х годов в Очамчире, невзрачном, сытом городке, я принял участие в местном конкурсе «Кто больше выпьет?» и победил, выпив тридцать два граненых стакана белого домашнего вина. Второй раз я жил поздней осенью в Доме творчества писателей в Пицунде – там не нашлось ни писателей, ни творчества, ни солнца.
Теперь я приехал вовремя. Абхазская история только начинается. Все делится на «до» и «после» войны. Это страна, где дети по свисту пули определяют ее калибр. Грузины, проиграв войну 1992–1993 годов против самопровозглашенной республики, возбудили абхазское самосознание, покатившееся, как колесо, из патриархата в гражданское общество, свободу слова и повальное графоманство. До этого шла предыстория, когда все, кому не лень, из Абхазии хотели сделать не-Абхазию. Чем меньше страна, тем больше она себя любит. Заповедь выживания. Мне дули в уши про Колхиду, размещенную отчасти на месте нынешней Абхазии, про золотое руно, аргонавтов и Медею, в честь которой назвали медицину. Меня нафаршировали сведениями о мировой востребованности абхазской земли: ее колонизировали все, от греков, римлян, византийцев до итальянцев и турков, установивших здесь суннитский ислам (XVI–XVIII в.в.) и разведших прибыльную работорговлю, – но никто ее не завоевал. Абхазский характер вкупе с древним абхазским царством оказались сильнее всех, включая Российскую империю, которая, заглотнув Абхазию в XIX веке, за последующие бунты, конвульсии, мятежи официально объявила абхазцев «виновным населением». Я уже был готов признать Абхазию центром мира.