Если в путешествии момент завоевания играет серьезную роль, зачем скупиться? Завоеватель, считающий каждую копейку, мало что завоюет. Стильная машина, взятая напрокат, напомнит вам о колеснице полководца. Ресторан с изысканной едой – не только тщеславие, хотя эмбрион тщеславия всегда живет в сердце путешественника. Есть разница между Парижем, в который вы выходите из молодежной ночлежки и который наблюдаете с балкона пентхауса. На границе Индии и Непала я жил в гостинице за один доллар в день, где в номере было бесчисленное количество саранчи, – в Париже мне доводилось жить в роскошных апартаментах за 8000 евро в сутки. Возможно, чтобы понять, что представляет собой «третий мир», надо погоняться полночи за саранчой, но, когда на Париж смотришь не снизу вверх, а как будто ты с ним на равных – это сильное впечатление даже для души, далекой от буржуазности. То же можно сказать о горнолыжных курортах. Альпы лучше обозревать в хорошей лыжной экипировке. Сегодняшняя культура, потеряв представление о верхе и низе, имеет такое же отношение к лыжным ботинкам, как и к Джоконде. Джоконду можно посмотреть и в альбоме, но Джоконда в Лувре – ваше личное достижение, фактически – знакомство. Это знакомство требует от вас хороших лыжных ботинок. Или что-то здесь непонятно?
Современная жизнь выносит на первый план принцип удовольствия. Кто не с нами – те мимо нас. Устав от культурных скитаний в поисках совершенства, лучше всего сесть за руль и поехать по винным дорогам. Путешествовать по Европе на машине – театральное удовольствие. Пожирание автострадных километров или медленная езда по провинциальным дорогам имеет характер различных медитаций. На автостраде вы превращаетесь в спидометр, единую стрелку пространства и времени. Когда же, съехав с трассы, вы оказываетесь в гуще чужой жизни, стоит остановиться в незнакомом городке и выпить кофе – невольно превратитесь в инопланетянина. Вот рядом с вами сидят две студентки. Одна – в черных широких брюках, другая – в короткой юбке и в черно-белых чулках. Где вы? Кажется, в Инсбурге. Вы откусываете кусок штруделя, поднимаете голову: они целуются. На глазах у всех. Взасос. Вы протираете усталые от долгой дороги глаза. Или вам показалось? Девчонки с хохотом выбегают из кафе, хлопнув дверью.
Виноградный пояс, опоясывающий мир в Северном и Южном полушариях, – возможно, лучшее место для жизни. Ближе к экватору – жарко и влажно, ближе к полюсам – волки, снежное поле. Виноградные листья, особенно осенью, – знак щедрости жизни. Вино – свидетельство того, что в нас теплая кровь. Я готов зимой и летом часами смотреть на виноградные поля. Мне нравится мускулистость лозы, ее сплетения, сжатые кулачки сочленений. Виноделы – народ, как правило, краснощекий. Такое впечатление, что они только что вернулись с удачной прогулки. В виноделии есть наваждение. И почему всех так тянет спуститься в погреба, понюхать запах винных бочек? Чтобы проверить, что запасы жизни еще не исчерпаны?
Недаром хвост моих ананасов похож на пальму. Русская культура посадила пальмы не только в кадки престижных офисов и кремлевских поликлиник, не только высадила их в сочинский грунт – она вбила нам в головы, что пальмы лечат от невзгод. Путешествие в земной рай окружено заботой пальм. Это могут быть Караибские острова, Бали, Панталлерия (вулканический итальянский остров между Сицилией и Тунисом) – хорошо отдыхать на островах. Это отдых от безбрежности родины. Но дело не только в этом. Остров с пальмами и золотым пляжем – победа рекламы над честным обывателем. Все соответствует картинке с точностью до миллиметра. Не стоит гнушаться обывательских уподоблений. Иногда надо потакать растительному человеку в себе, порой полезно лениться. Этнические танцы лучше всякой диеты. Когда в Африке видишь женщин, которые, согнувшись в пояснице, танцуют под тамтам, похожие на глазастых гусениц, – понимаешь красоту человека. И только в Исландии нет национальных танцев – поди, потанцуй на сквозняке.
Путешественник не только конквистадор, он еще и рак-отшельник. Он хочет забыться. Ему нужны пространства саванны, чтобы затеряться. Возможно, охота – отрыжка человеческой кровожадности, но сафари в любом случае лучше войны. Фанатики риска плывут на яхте через Атлантику. Если бежать – то на край света. В Южной Африке солнце движется против часовой стрелки. Пойти вместе с солнцем в обратную сторону целебно. Некоторые обожают скалы и ледники. Я тоже люблю Аляску. Летом она пахнет березовым веником. В Африке бывают такие грозы, что симфонии Бетховена кажутся по сравнению ними Шопеном. Мне же дорог тихий час дня, после пяти, когда солнце медленно, словно на стропах парашюта, спускается к горизонту, чтобы затем раскаленной монетой погрузиться в его копилку. То ли потому, что в Африке меньше машин, чем в Лондоне, то ли камни и песок имеют там религиозную силу, но баобаб вместе со стаей шумных птиц на закате приобретают янтарную завершенность. Густота и прозрачность заката, запахи трав, перемешанные с тонкой гарью костра кочевников, заунывность тропиков, похожая на тоску животного после совокупления, – все создает ощущение, что боги близко: вот там, за песчаной дюной.
Вудуны тоже недалеко. Возможно, из Сахары мы уже незаметно на такси-буш перебрались к Атлантическому океану, в Бенин. Я пробовал там купаться в океане – никому не советую. Лучше обратиться в местный бассейн. Волны идут стеной, по сравнению с которой (когда путешествуешь, невольно прибегаешь к сравнениям) бывшая Берлинская стена кажется оградкой на русском кладбище. Я зашел в океан по колено – он взял меня за ноги и поволок в пучину. Насилу вылез на берег. Там есть колдуны, которые заговаривают погоду. Вернувшись оттуда, знаешь, что солнце добывается не только солью, которой в праздник сыпет на тучи московский градоначальник.
Пора, однако, рассказать о Японии. Есть поездки забываемые и – незабываемые. О разнице между ними догадываешься уже в пути. Первые – когда в конце концов тянет домой, вторые – когда забываешь о доме. Но это всего лишь предчувствие. Незабываемость раскроется позже, когда поймешь, что ты стал другой. После всякой поездки становишься немного другим. Даже после Минска можно стать другим, но это еще не повод ехать в Минск, хотя, если хочется, почему бы туда не поехать? Но я имею в виду внутреннее перерождение. Я еще до Японии был в незабываемом путешествии. На Тибете. Однако Япония – особая статья. Часто говорят, что мы в Японии видим то, чего уже нет, что дорисовываем реальность. Каждая страна состоит из двух частей. Есть вечная Россия, и – сегодняшняя. Они переплетены, но не тождественны. Путешествуя, инстинктивно видишь вечные страны Колизеев и Вестминстерских аббатств. Сегодняшняя жизнь тебе кажется, скорее, пеленой. В Японии я увидел страну совершенной формы. Может быть, только античная Греция была еще способна создавать чудеса формализма. Есть города с красивой архитектурой, как Амстердам, есть страны, красивые и вкусные, как Италия, а есть Япония: от Хоккайдо до Окинавы это – братское вместилище богов. Я сначала думал – здесь эстетика важнее этики. Или: какая толерантность! Японцы считают себя самым нерелигиозным народом на свете. Но когда в течение нескольких недель ешь много сырой рыбы, иногда приходят мысли, не связанные со сравнениями. Ты понимаешь, что японская религия – открытая форма, ставшая содержанием.
Чем больше я путешествую, тем более таинственным становится представление о красоте. Меня смущают мои же оценки. Я приехал зимой в Амстердам: по каналам, обнесенным пристегнутыми к оградам велосипедами, катались на коньках взрослые и дети – это была любовь. Большие и малые голландцы, вместе с дельфскими изразцами, вдруг ожили. С другой стороны, Берлин как город оставляет меня равнодушным. Не такой, конечно, романо-германский уродец, как Брюссель, но – прусский стандарт, ничего особенного. Однако среди берлинского населения есть неожиданные экземпляры. Ночью на Савиньи-плац мы пили водку с добродушным писателем Тильманом Шпенглером, племянником Заката Европы. Высокий гей-кельнер принес нам по третьей стопке, и я обратил его внимание на то, что неровно налито: «У моего друга в рюмке больше». Кельнер сравнил и, согласившись, отпил из той, где было больше: «Так лучше?» Мы расхохотались. Хранить вечно.
Я понимаю, что нельзя совместить Тадж-Махал с собором Парижской Богоматери. Хотя почему – нет? В октябре 2001 года я видел Нью-Йорк. Притихший, он поразил меня своей человеческой красотой. Когда же именно красота природы выводит нас из эстетического равнодушия? Что мы любим на этой Земле? Скалистый берег океана. Пляжи Довиля, где я впервые увидел море. Лазурная вода вокруг островов Адриатики. Кленовые краски индейского лета в Канаде. Людоедские маски с острова Тойфи в Южной Полинезии. Высокие секвойи, стоящие в своей опавшей хвое, набухшей красно-рыжим цветом в сыром калифорнийском лесу. Гордые морды верблюдов из Арабских Эмиратов. Суровое небо над нежными газонами шотландского Абердина. Гора торпедных арбузов в Марокко. Косые лучи заходящего солнца, воспетые Достоевским. Почему эти образы притягивают, как огонь костра? Что в них за отрывки глубокой правды о нас?
Красота? Это влажность глаза, необходимая для зрения. Она преодолевает трение двух входящих друг в друга начал: мира и человека. Это та самая эротическая секреция, которая заботится о продолжении удовольствия, но, в конечном счете, речь идет о продолжении жизни. Без красоты жизнь суха и мертва. Красота – увлажнение творения, его праздничный бонус. Красота – это влага души.
Авианосец Крым
Перенести столицу в Севастополь, единственный город империи, за который не стыдно… Николай Второй шел по царской тропе в Новом Свете (надо сюда заехать: скалистые хаосы, грот Шаляпина с дивной акустикой, транслирующей скороговорку экскурсоводов и шум полураздетой толпы), в немом сопровождении князя Голицына (автор крымского шампанского, стоит попробовать), и об этом думал. Начать сначала. Обновить нацию. Офицеры свезут сюда красивых женщин со всей страны. Женщинам нравятся загорелые, в тельняшках, моряки. От них народится красивое потомство. Да вот беда: не загуляют ли дамы?
Революционная мысль: сдвинуть столицу из комариных чухонских болот в синеву небес. Николаю Второму к тому времени уже надоело, что его величали Вашим Величеством. Для него эта кличка стала похожа на «Василий Иваныч». Ему хотелось совершить подвиг. Столица в Крыму – ход ферзем. На яхте «Штандарт», отделанной со скромным английским шиком, он часто всматривался в карту полуострова: Крым – масонский знак. У царя замирало сердце. Вот я и стану новым Петром Великим. Сорву замыслы бунтовщиков. Удивлю Европу. Запугаю Турцию. Из Севастополя все видно. Возведем белый город. А жить буду в Ливадии. Кто владеет Крымом, тот владеет миром. Здесь, на земле греческих и итальянских колоний, Россия обрящет новое дыхание. Отдохнет от бурь. Но не слишком ли много восточной экзотики? Крым, как большая цикада, звенит от татарских названий. Справимся. Не говоря никому ни слова, царь принял решение перенести столицу в 1924 году (см. тайные, неопубликованные записи монарха). Схватив в охапку князя Голицына, царь тут же, на царской тропе, стал танцевать Севастопольский вальс.
Фитонциды
Патриотом Крыма считается тот, кто, не задумываясь, скажет, что Крым красивее Италии, даже если он никогда в Италии не был. В азартном заявлении есть доля правды. Италия – сложившаяся страна и завершенная культура. Ее красоты находятся под колпаком passé composé, состоявшегося прошедшего времени. Они перемешаны с общезначимым гением зодчества. Кипарис становится продолжением мраморной колонны, розовый куст, оливковый сад полны устойчивых человеческих значений. В Крыму же ничто не доведено до конца, ничто не собрано воедино, многое брошено на полпути, оборвано, разбито, кое-что вообще не началось. Нет даже приморской железной дороги. Дикая, не обузданная человеком красота, не подчинившаяся несчастной истории, – вот что такое Крым.
Все говорят об ауре, ауре, ауре. Но только в Крыму проникаешься этой темой. Солнечным майским днем между Симеизом и Форосом спускаешься с горы, в окружении фитонцидов, по неровной тропе к морю среди мелколистных каменных дубов, которые росли здесь всегда и везде, и чувствуешь, как углубляется дыхание, расширяются глаза – ты во власти первозданной ауры. Такое мне случалось встречать на южном скалистом берегу ЮАР, но где страна Лимпопо и где мы?
Остров Крым
Самая глубокая тайна, связанная у меня с Крымом, постыдна. Много лет назад пришел ко мне в гости Василий Аксенов, еще до «Метрополя». Сказал, что хочет писать книгу «Остров Крым». Мне стало страшно. Потому что у меня тоже были мысли написать что-то подобное. О русской Формозе. Но он сказал – и все, уже поздно. Я с женой по этому поводу говорил – темы спускаются с небес. Кто первым поймает. Я Аксенову до сих пор в этом не признался. Он написал – Крым получился золотопогонным, плейбойским.
Борьба лилипутов
Они похожи на свифтовских лилипутов с их размежеванием на тупоконечников и остроконечников. Крымоскептик высмеет и Крым, и крымофила. Борьба этих партий нарастает. Если в советские времена она касалась легких – бытовых, эстетических, климатических – измерений, велась на основе курортных противопоставлений, то теперь она углубилась, проникла в политические, ностальгические, межнациональные сферы, и все загноилось.
Сегодняшний крымофил – реликтовая порода. Его верность настояна на старомодной болтовне: Крым бесподобен, уникален, неотразим, он имеет богатейшую историю, сказочную археологию, самоцветные пляжи, мистическую составляющую легенд, пещер, гротов, монастырей. Однако у староверов возникли и державные мысли: Крым – святая земля. Здесь, в Херсонесе, крестился князь Владимир, здесь первому русскому туристу Пушкину пришла мысль о «Евгении Онегине», здесь поручик Толстой защищал Севастополь, здесь шли кровавые бои против фашистов, и Сталин на Ялтинской конференции удачно продвинул идею поствоенной советской империи. Крымофилом может быть и поэтический поклонник Киммерии, и московский градоначальник, друг Севастополя, и просто любитель доступного отдыха, и поклонник секс-туризма. Однако в основе крымофильства лежит, как правило, семейная быль поездок: я здесь первый раз увидел море!
Портрет крымоскептика изначально близок портрету его противоположника. Крымоскептик тоже в детстве ездил в Крым, возможно, в «Артек», затем пил на ялтинской набережной портвейн из цистерны и в ту же ночь потерял девственность. Но прошло время, романтик разочаровался. С высоты сегодняшнего времени он увидел тяжелые изъяны Крыма: набережная – не та, еда – не та, климат тоже испортился. Такого крымоскептика, если он знаменит, используют турагенства кавказского направления для вербовки клиентов. Дело этим не ограничивается. Несовершенный крымский сервис, разрушенная курортная инфраструктура – только повод для мысли об исторической неверности и фальшивости Крыма, от потемкинских деревень до всесоюзной здравницы, от бандитов 1990-х до нынешней неразберихи с украинизацией и татарскими претензиями.
Сверху вниз
Как посмотреть на Крым без предвзятого манихейства, пользуясь методом остранения, не подвергая память насилию и в то же время не отказываясь от нее? Крым по-прежнему остается «жемчужиной» местного значения, его обаяние почти не выходит за границы СНГ. В иностранном сознании Крым существует как расплывчатое пятно: кто-то слышал о Крымской войне как пробном шаре мировых войн, кто-то пил крымское шампанское, кто-то что-то читал о Ялте, о Чехове. Крым – лоскутное одеяло. Иностранная речь в Крыму слышится редко, на нее оглядываешься. В основном это польская речь. Небогатые молодые люди. Иногда немцы. Совсем редко слышится английская речь. Негусто. Иностранцы, с которыми я говорил о Крыме в Европе или Америке, представляют его себе на конце света – как туда добраться?
Между тем один час скрадывается благодаря разнице временных поясов, и в Ялту или Коктебель – если вылететь из Москвы с утра – можно приехать к обеду и предзакатные часы провести на пляже. До недавнего времени в Крым летали только советские самолеты, в которых удобно думать о преждевременной смерти. Теперь появляются альтернативные решения, и в Симферополь, случается, летишь на поношенном «Боинге». Сам полет – если безоблачно и сидишь у окна – прямолинейное бегство из лесов в степные вольные юга. На подлете к аэропорту зачерпываешь взглядом неожиданное серебро моря, которое не видится внизу, и видишь землю ярко-баклажанного цвета.