Сухумский маяк с моря выглядел ненужной игрушкой. На рейде стоял лишь один турецкий сухогруз – он выглядел пиратским судном. Море беспечно плескалось, а Сухум померк, одичал. Вокруг него бродят волки, в предгорьях развелись ядовитые змеи, почта не работает. Кроме того, добавила местная русская журналистка, ее дважды насиловали. Один из насильников сидит в тюрьме. Остановившееся время превратило абхазскую интеллигенцию в читателей и телезрителей российских каналов. Ко мне отнеслись как к чуду, сошедшему с экрана. Быть чудом крайне некомфортно. Меня спасло только то, что я искренне принял абхазскую сторону и сохранил хладнокровие. Мои оценки носили волюнтаристский характер. Я чувствовал себя Хлестаковым, которому приснился дикий сон о том, что он должен выбрать: Абхазию или Грузию. Наконец, я догадался: в войне с Абхазией потерпело поражение грузинское высокомерие.
Станислав Лакоба удовлетворил все мои желания, кроме одного. Можно подумать, что он отказался познакомить меня с президентом страны и его грузинской женой, но как раз это он сделал. Лакоба, скорее, делился со мной своими сомнениями, нежели пропагандировал абхазский образ жизни. Я понял, что его страна попала в капкан, но в Сухуме было жарко, и мне хотелось из остановившегося времени выбраться на природу. Однако именно то, что связано с природой, Лакоба мне не показал: абхазцы скрывают в горах идолища, паганища, капища, которые обжигают, как огненный куст, неподготовленного или непрошенного гостя. Говорят, что грузины испытали это на собственной шкуре – пропадали в тех местах заживо. Возможно, это военный фольклор. Зато я узнал наконец секрет летальной витальности.
«Он из разряда преданий, рифмуется с культом плодородия, боязнью приведений и заговорами против нечисти, – скажут скептики. – Язычество питается эротическими соками, фаллическими видениями. Отсюда вечные распри с сексом у поклонников мирового монотеизма».
Однако в обычной стране лишь повешенный отвечает абхазским стандартам, связывающим воедино концы и начала параллельных миров. В самой же Абхазии, живущей на земном месте Бога, повешенные – не исключение: новопреставленный мертвец лежит в гробу со стоящим членом. Он обладает стойкой эрекцией, которая не отпускает его, превращая в неугомонного духа. Тогда, по обычаю, в семье зовут вдову:
– Жена, успокой покойника!
Зареванная женщина, задрав черные юбки, с опаской карабкается на мертвого мужа и занимается с ним любовью, пока он не кончит. Семя мертвеца способно оплодотворить вдову, а, освободившись от посмертной обузы, покойник освобождает и свою душу.
Выслушав этот рассказ, я успокоился: Абхазия непобедима.
Ананас-экспресс
Старая мудрость Европы гласит: душа по природе своей – христианка. Я бы добавил: путешественница. В каждом путешествии есть буйство реинкарнации. Мы лезем на стену, а думаем: мы путешествуем.
С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились у меня с ананасом. На семейном столе ананас – значит праздник. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас – ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них, скорее, я выглядел невидалью.
Первый крик новорожденного – не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало мой маршрут, взяло на себя хлопоты по проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? Есть только грубые наметки ответов. Тайна пути не обещает свободы передвижения.
В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это как ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двух-звездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя: ведь чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я провожу тот же эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.
Книги тоже шли в печку воображения. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково волновали сказочная возможность прокатиться на мотоцикле и судьба брата Иванушки, превратившегося в козленочка – книги я воспринимал, как путешествия. В голове застревали экзотические названия. «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» – Меня интриговало не столкновение мистера Твистера с советской действительностью, а его чикагское местожительство. В Чикаго я позже приехал как на родину мистера Твистера.
Турист убог и высокопарен в своем желании приобщиться к магии имени. Не быть в Париже – показатель социальной ущербности. Но побывать там – значит вынести свои приговоры:
– Ничего особенного!
– Я не ожидал, что здесь так хорошо!
Восторженная душа придет в экстаз и от уличного писсуара.
Еще не открыв Жюля Верна, я созрел как внутренний путешественник, каким и был сам Жюль Верн. Но затем я тронулся в путь, а он остался дома. Из внутреннего мира можно извлечь любую фантазию. Но столкновение с внешними мирами не менее креативно. Можно представить себе море, ни разу его не увидев, но переживание первой встречи с морем рождает вереницу ассоциаций, которая превратит вас не только в пловца, но и в любовника. Я знаю людей, которые, живя рядом с морем, не видят в нем ничего, кроме «большой лужи», но тупость восприятия наказуема даже как форма наигрыша. Сопротивление красоте, равно как и неспособность ее воспринимать, порождает душевное бессилие.
Мне повезло. Мне не нужно было учиться путешествовать, обеспечивая себя мотивацией. Она заложена во мне вместе с творческим даром. Один и тот же пакет божественных предложений. Но я не раз наблюдал, как люди, скептически относившиеся к путешествиям, начинают втягиваться в это занятие и не могут от него отказаться. В любом случае, первое путешествие нужно переварить – оно не должно быть чрезмерно насыщенным. Люди боятся обнаружить свою беспомощность. Первое путешествие лучше всего совместить со знакомой страстью или слабостью. Я ничего не имею против путешествия до первого ресторана или состоящего из того, что в Японии называют «лестницей»: от одной барной стойки к другой. Гастрономический туризм не нуждается в оправданиях. Есть стойкий закон путешествий: в Италии не пить французских вин; во Франции сторониться пиццы. Вино и кухня – привилегия гения места. Плевать на спор между музейным интеллектуализмом и легкомысленной витальностью. Кто убежден, что Флоренция или Мадрид дороги нам музеями, не ошибется, если вернется домой с ощущением города, а не музейной дурноты. Париж открылся моей молодой жене не через Мону Лизу, а через городской каток на площади Мэрии. Катание на искусственном льду вместе с возбужденными от ледяных опытов парижанами оказалось убедительным доводом в пользу Парижа.
Мне повезло дважды. Я не только хотел, но и мог: «железный занавес» был для меня, в отличие от большинства соотечественников, прозрачным. Благодаря отцу-дипломату я оказался в том самом Париже, когда мне было восемь лет. Запрет на путешествия вне страны – одно из самых больших преступлений советской власти. Боязнь мира как враждебного пространства до сих пор ощущается в поведении и мыслях многих русских людей. Впрочем, любое консервативное сознание националистического толка болезненно относится к заграничным путешествиям. Мне трудно представить не только Гитлера, праздно гуляющего по Манхэттену, но и Элвиса Пресли в Третьяковской галерее. Путешествие – разгерметизация национальной души. Родине положено быть самодостаточной. В метафизическом измерении любое заграничное путешествие – измена родине, точно так же как заинтересованный взгляд на чужую жену можно счесть попыткой измены. Не важно, удачна ли попытка: сравнение уже подразумевает релитивизацию ценностей и сомнение.
Мы выехали в августе 1955 года с Киевского вокзала в Прагу в мягком спальном вагоне. Тогда еще не было прямого сообщения с Парижем. Проводник принес маме, папе и мне три стакана чая в мельхиоровых подстаканниках. Окно в купе было прикрыто белыми занавесками МПС. Я выбежал в узкий коридор с ковровой дорожкой, схватился за узкий поручень и прилип к окну. Окно превратилось в экран. Короче, я поехал.
С тех пор я видел много подобных фильмов, разного формата, разной скорости превращений. С борта теплохода на Рейне природа выглядит овальной. Другое дело – нестись на «лендровере» по твердому, как подбородок, покрытию Сахары и вдруг утонуть в черном, как грифель, песке. С палубы частной яхты на подходе к Капри хорошо смотрятся перекрещивающиеся в небе радуги, напоминающие логотип «Макдоналдса». Из иллюминатора самолета китайской юго-западной авиалинии, чьи стюардессы похожи на фарфоровых куколок с тонкими бровками, я увидел Эверест в венчике белых роз, в которые сложились облака. Из путешествия, как с охоты, возвращаешься с преувеличениями. А вертолет? Я залетел в вибрирующем трюме в закрытое для иностранцев азиатское королевство в королевстве, и ничего – остался жив. В седле лошади, пылящей рысью по бесконечным мексиканским пляжам, я чувствовал себя конквистадором.
Найдено слово из Гумилева. Начав с невинных забав, путешественник мечтает завоевать мир. Он «метит» глазом покоренное пространство, как животное – свою территорию. Посредством сравнения обретает способность суждения. Первоначально я одомашниваю мир, вводя в него свои законы и удивляясь несоответствиям. Но аналогии имеют свой предел. Они нужны как мост, а не как вывод. Я коллекционирую не сходство, а непохожесть.
Хотите узнать человека – возьмите его с собой в путешествие. Свадебное путешествие полно угроз, если оно не отрепетировано предшествующими поездками. Чем отличается турист (в этом слове есть мерзкий привкус грехопадения) от путешественника? Доверием к платным услугам цивилизации? – Дело не в способе поездки, а в личностной реализации. В шумной группе или один, почему я часами хожу по итальянским городам, словно я там что-то потерял? Неужели мне нужен мазохизм собственного признания, что я упустил какие-то возможности? Туризм – как профанация паломничества – предельный эгоизм. Идеал туризма – совместить красоту, чудо, наслаждение и сфотографировать этот памятник на память. Из этих трех компонентов – самый загадочный, как ни странно, не чудо, а красота.
Путешественник колонизирует пространство. Каждая колония обслуживает его различные интересы. Так поступали французы и англичане: в одной стране они сажали арахис, в другой – занимались добычей слоновых бивней, в третьей – получали удовольствие от отдыха. Туристы, особенно на первых порах, не справляются с нахлынувшими эмоциями. Почему бы не оставить на соборе надпись: «Я здесь был!»? В варварском восторге есть своя логика: сохраниться в потомстве. Варвар оставит на памятнике и родное матерное слово как вызов достопримечательности, отказ подчиниться ее воздействию: мы тоже не лыком шиты. Фотографирование, конечно, не сравнится с выцарапыванием надписей гвоздем. Это переход в культурное пространство. Однако жадность до съемки – это тоже потребность вступить в интимные отношения с памятником. Чем дальше от дома, тем более значимым кажется путешествие. Японцы нередко снимают «на цифру» больше, чем видят глазами.
Базар сувениров – искушение вкуса. Приехав в Толедо, где кафедральный собор, по количеству культурной информации, выглядит Интернетом в камне, можно, разумеется, купить тарелку с изображением города. В сущности, он мною уже покорен – остается получить сертификат, подтверждающий победу. Сувенир – это трофей, который я вывожу из покоренного города, в свою очередь, будучи им покоренным. А может быть, покупка сувенира – это обмен белыми флагами при взаимной сдаче в плен? Хорошо, конечно, купить майку с названием города и носить ее дома – все, что «на память», то полезно. Можно купить альбом, чтобы пересматривать его, вспоминая увиденное. Но дома почти никогда нет времени пролистать купленную книгу. Она становится мертвой книгой. Не лучше ли купить гравюру? Оригинальная гравюра – не только воспоминание, но и продолжение искусства, излучаемого городом. В Африке я покупаю маски. Африканцы знают вкусы белолицых туристов. Для убедительности они натирают маски из черного дерева черным гуталином. Однако нередко на большом базаре есть то, что называется нетуристическим товаром – такие маски изначально созданы для ритуалов. Возникает парадокс: турист хочет выскочить из шкуры туриста. Преодолевая свое поверхностное покорение пространства, он стремится найти в чужой культуре знаки универсального смысла. В культурах есть два уровня высказывания: локальный и всеобъемлющий. Многие века, до сегодняшней глобализации, различные культуры, существуя автономно, были носителями информации об абсолютных ценностях. Страсть к путешествиям превращается в страсть разгадки всемирных знаков. Но вывести из города китч типа брюссельского писающего мальчика – тоже дело.
Съеден не только ананас, съедены киви с манго. Русские дети запретных плодов, освободившись от пространственного герметизма, будут еще долго оглядываться на свое прошлое и в каждой новой поездке побеждать его, подсчитывая приобретения. Средневековые города на вершинах холмов, пейзажи Тосканы – великая вещь, но никакое пространство не внушит столько уважения к своей красоте, сколько это сделает самовнушение.
Культурный туризм – на колени! Ползком, ползком… Афины и Рим нуждаются в нашем преклонении. Замки Луары следует заселить собой, чтобы лучше понять не только устои монархии, но и значение революции. Или – Иерусалим. Встреча с ним будит тему одиночества. На Голгофе даже Бог богооставлен. Не всегда ясно, зачем, куда едешь и что найдешь. Непредсказуемость составляет подпольную сладость поездки.
Эти миры, как две собаки, долго принюхиваются друг к другу: путешествие – встреча внешнего мира путешественника с его внутренним миром. Сейчас они разбегутся, или начнется собачья свадьба. Значит ли это, что к путешествиям нужно готовиться, как к школьному экзамену, обложившись справочной литературой? Встреча обладает свежестью не замыленного зубрежкой «ах!». Но глупо прийти на свидание полным невеждой, не знающим элементарных правил.
Когда входишь в римский собор Святого Петра, похожий на старый вокзал для святых, не надо жадничать, гоняться за искусством – одной Пиеты хватит на целый день. Можно отметить, что Микеланджело создал свой шедевр в 26 лет, а можно увидеть колени Христа, в которых собрана скорбь и беззащитность мира.
Чем неустойчивее внутренний мир путешественника, тем больше он нуждается в подпорках, которыми его обеспечивает гид. Гид – инструмент сводничества. Он расхваливает красоту выставляемого предмета, повышая его ценность бесчисленным количеством подробностей. Цена предмета растет на глазах. Все зависит от того, как использовать трещащего и бурно жестикулирующего сводника. Можно с его помощью развить вкус, но вполне может быть, что вы навсегда окажетесь в плену его суждений, боясь сделать собственный выбор.