Вдвоём мы примчались к башне Самсон и ещё долго ждали возвращения наших товарищей. Но ждали напрасно.
Разбуженный шумом схватки, с ятаганом в руке выскочил Пейре де Кабарат. Узнав, в чём дело, он пообещал за организацию этой вылазки завтра же посадить меня в тюремную башню.
Однако надвигавшиеся с неимоверной скоростью события, гораздо более серьёзные, заставили его позабыть о своём обещании.
На следующий день возле Нарбоннской башни, напротив укреплений, гарцевал гигантского роста рыцарь, восседавший на необычайно крупной лошади. Он был наглухо закован в броню, так что никто даже не пытался достать его стрелой. Выкрикивая оскорбительные слова, он вызывал на поединок любого из рыцарей, находившихся сейчас в Каркассонне.
Посмотреть на него чуть не весь город высыпал на крепостную стену. Присоединившись к любопытным, я услышал, как виконт Безьерский потребовал коня и оружие. Но Пейре де Кабарат, размахивая руками, бросился его отговаривать, а следом за ним и другие бароны, и виконт отказался от поединка.
Я сообразил, что славный подвиг помог бы мне избежать ареста, и хоть не был рыцарем, но если бы сейчас вышел и нанёс оскорбление гиганту-всаднику, он не смог бы отказаться от поединка со мной. Я направился к башне Самсон — выбрать подходящего для поединка коня, но меня опередил подросток, такой маленький, что рядом с противником, с которым намеревался померяться силами, выглядел настоящим гномом. Ему спешно отыскали кирасу и шлем, явно не его собственные, так как они были ему слишком велики. Копьё же его, напротив, было до смешного коротко.
Он прошёл мимо меня, окружённый людьми, бежавшими следом и провожавшими его восторженными криками. Я услышал, как кто-то сказал, что это сын сеньора д’Эспинуза. Подъёмный мост только что опустили, и я устремился на внешнюю крепостную стену — посмотреть на поединок.
Выкрики со стороны выстроившихся в одну сплошную линию крестоносцев прекратились, воцарилось молчание. Поединок продолжался несколько минут, и зрители из обоих лагерей не сразу осознали, что, собственно, произошло.
Со всей скоростью, на которую только был способен его конь, юный д’Эспинуз поскакал вперёд. Он ударил поджидавшего его противника своим маленьким копьём, и после первого же удара оно взлетело в воздух. Обе лошади, ноздря в ноздрю, стремительно закружились на месте, стараясь укусить друг друга: животные всегда выступают на стороне своих хозяев, и если бы они могли разговаривать, то в пылу сражений могли бы дать своим седокам множество ценных советов, которые наверняка бы повлияли на исход поединка. В облаке поднятой бойцами пыли с трудом можно было различить, как они мечами наносят удары.
Внезапно со всех сторон — и со стороны крестоносцев, и со стороны жителей Каркассонна — раздался пронзительный изумлённый крик. Никто не сомневался в победе воина-гиганта над мальчишкой, посланным на поединок исключительно в качестве искупительной жертвы таинственному богу войны, любящему бессмысленные геройские поступки. Но внезапно, на глазах у многочисленных зрителей, неподражаемый д’Эспинуз молниеносно воткнул свой меч в зазор между шлемом и кирасой рыцаря. Потребовалась поистине небывалая игра случая, чтобы остриё меча вонзилось в единственный миллиметр тела, не защищённого броней. Рыцарь рухнул на землю, а невероятных размеров конь, устыдившись, поскакал прочь.
Охваченный радостным неистовством, весь Каркассонн выстроился по обеим сторонам дороги, проложенной между двумя рядами крепостных стен, и приветствовал возвращавшегося неспешным шагом героя. Его мать, высокая седая женщина с невозмутимым видом стояла рядом с виконтом Безьерским, готовым схватить под уздцы коня мальчика-победителя.
Со всех сторон слышались крики:
— Это Давид, и он убил Голиафа!
Но как стремительно он умчался на поединок и как медленно возвращался! Посадка его была шаткой, неуверенной. Он даже выпустил из рук поводья. Проехав по мосту, конь ступил на мостовую, и восторженные возгласы замерли на губах. Верный конь остановился возле матери — он привёз ей труп.
Голиаф действительно был убит Давидом, но и Давид был мёртв.
Тогда я горько пожалел, что не был достаточно проворен и не опередил сына д’Эспинуза, ибо благодаря своей счастливой звезде, скорее всего, вернулся бы без единой царапины.
V
Жара в этом году была ещё более удручающей, и все колодцы высохли. Многие жители воспользовались этим и стали пить только вино, в изобилии хранившееся у них в погребах, и уже с утра ходили пьяными.
Крестоносцы беспрестанно устраивали вылазки, и защитники города, число которых было невелико, бегали от башни к башне, в зависимости от того, где надо было отбивать атаку, и в конце концов совершенно выдохлись. В городе распространилась странная болезнь, повергавшая всех заразившихся ею в изнеможение; через три дня больные в великом унынии отдавали Богу душу. Так как кладбище находилось за пределами крепостных стен, виконт приказал рыть могилы во дворах домов и на площадях. Теперь все ходили по огромному некрополю. Люди говорили, что с радостью покинут город даже в одной рубашке. Желание неосмотрительное, и его следовало искупить.
В тот день ранним утром епископ с кучкой каноников, нёсших кресты, приблизился к подножию Нарбоннской башни и пожелал начать переговоры. Я насчитал двенадцать распятий; их металлический блеск создавал вокруг митры епископа сверкающий ореол. Вскоре процессия удалилась, а по городу пронёсся слух, что Арно, аббат из Сито, и Симон де Монфор, предводитель крестоносцев, потребовали от Рожера Тренкавеля прибыть к ним для начала переговоров о почётной капитуляции: они клятвенно ручались за его безопасность. Ибо было оговорено, что, во избежание досадных стычек между эскортом виконта и крестоносцами, виконт должен прибыть в лагерь без охраны, в сопровождении одного только оруженосца.
Со всех концов сбегались жители города ко входу в замок. Их примеру последовали рыцари и воины, и когда виконт выехал к ним верхом на коне, вся эта толпа упала на колени и стала умолять его не верить слову тех, кто приказал уничтожить шестьдесят тысяч жителей Безье. Все наперебой кричали, что ни епископ, ни двенадцать распятий, ни клятвы не могут быть достаточной гарантией безопасности виконта. Бледный и невозмутимый, Рожер Тренкавель сохранял спокойствие и уверенность, пытаясь таким образом ободрить свой народ и своих воинов.
— Я вернусь самое позднее через час, — пообещал он.
С непокрытой головой, без оружия, в простом колете, он медленно ехал сквозь людскую массу. Миновав подъёмный мост, взял в галоп, но, прежде чем умчаться в сторону лагеря крестоносцев, обернулся и рукой, затянутой в чёрную перчатку, дружески помахал городу. Так машут на прощанье любовнице, когда точно знают, что расстаются с ней навсегда.
Стоя возле Пейре де Кабарата, я видел, как он отчаянно теребил усы, и испугался, как бы он не вырвал их полностью. Около полудня какая-то бродяжка, слывущая ясновидящей, без видимой причины принялась испускать душераздирающие вопли, а когда попытались заставить её замолчать, она взобралась на стену и помчалась по парапету, перепрыгивая с одного зубца на другой. С растрепавшимися волосами, она, словно сомнамбула, пошла по дозорному пути, но вскоре споткнулась и упала к подножию башни Трезау, откуда ещё долго доносились её крики, леденящие сердца своим неизбывным ужасом.
Солнце собралось на покой, ожидания оказались напрасны. Внезапно издалека донёсся нарастающий гул. Рокочущие звуки катились над войском крестоносцев, множились и крепли, докатываясь до самых окраин лагеря, где теснились обозы, сооружённые на скорую руку лавчонки торговцев, фургоны бродячих комедиантов и фокусников. В громовых россыпях, заполонивших весь крестоносный лагерь, звучало торжество, вероломная радость народа, только что исполнившего отведённую ему гнусную роль в чудовищном фарсе. Стан крестоносцев пришёл в движение. Мы видели, как люди скакали по равнине и делали неприличные жесты в сторону Каркассонна. Близился час, когда зажигали костры и приступали к вечерней трапезе. Сквозь наползавшие сумерки в отблесках огней можно было различить силуэты людей, крючившихся от хохота и извивавшихся в причудливых танцах. Даже осадные машины шатались, словно пьяные гиганты.
И вот настал миг, когда разбилось сердце героического города. Плач, исторгнутый скорбью тех, кто оказался запертым в каменной твердыне крепостных стен, единый многоголосый плач поднялся ввысь, к нарождавшимся звёздам. Никто не сомневался ни в предательстве, ни в гибели города, лишённого своего предводителя. Лишь немногие упали на колени. Люди плакали стоя, и в глубине их очей отражалось убегавшее вдаль бесконечное небытие.
— Идём, — позвал меня, проходя мимо, Пейре де Кабарат.
Я увидел, как он сделал знак еврею Натану, великому знатоку механики и потому приставленному к изготовлению мангоно — машины для метания огромных камней. И я услышал, как он сказал Натану приглушённым голосом:
— Мы ещё можем всех спасти.
Мы отправились в замок и вошли в большой зал, где уже находились братья Белиссенд, сеньоры Авиньонета, Брама, Боксоста, оружейник Сарро, мясник Камю и городские советники. Все считали, что крестоносцы, воспользовавшись смятением горожан, на рассвете пойдут на приступ. Только мясник Камю предложил сдаться. Остальные считали, что всем надо выйти из города и погибнуть в сражении. Тогда Пейре де Кабарат рассказал, что когда-то отец Рожера Тренкавеля и его собственный отец приказали прорыть подземный ход[10], ведущий из Каркассонна в крепость Кабардез, фьеф семейства Кабарат. Подземный ход с множеством ответвлений местами обрушился, но, узнав об объявлении крестового похода, Рожер Тренкавель велел его восстановить. По подземному ходу жители могли покинуть город за одну ночь.
Каждому велели оповестить соседей по кварталу и направить их к входу в туннель, находившийся в нижней палате замка. Скорбный ропот постепенно смолк, уступив место перешёптыванию и обнадёживающим вздохам. Многие из тех, кто приготовился к смерти, вновь обретали вкус к жизни. Через час подступы к замку запрудила молчаливая толпа. Однако эта толпа была отягощена самым разным скарбом, тюками с пожитками, мешками с едой и даже мебелью. Какой-то торговец посудой привёл с собой осла, груженного глиняными горшками. Он умолял дозволить ему взять осла с собой, утверждая, что любит своего старого серого друга, как самого себя. Но я довольно быстро узнал в животном того осла, на котором совсем недавно въехал в Каркассонн.
Каждого приходилось уговаривать отказаться от поклажи, замедлявшей всеобщее движение. Пейре де Кабарат даже вытащил свой ятаган и пообещал прикончить любого, кто попытается войти в туннель с грузом на спине. После его слов некоторые разворачивались и уходили домой, предпочитая участь жителей Безье отречению от нажитого.
Поздно ночью, когда бесконечная вереница людей погрузилась в спасительные недра земли, Пейре де Кабарат поручил мне обежать дома и проверить, не остался ли где недужный или глухой, которого забыли предупредить.
В опустевшем городе я наткнулся на старика с бритым черепом, тащившего под мышкой огромную охапку стрел. Он объяснил мне, что намерен забаррикадироваться у себя в доме, а когда к нему приблизятся крестоносцы, уложит их столько, сколько сможет. В низеньком доме мирно спала семья с детьми и стариками. Перед осыпавшейся от времени искорёженной статуей какого-то святого горела свеча. Несмотря на все мои увещевания, никто не двинулся с места. Глава семьи крикнул мне, что совершенно спокоен: с ними не случится ничего плохого — святой оберегает их.
Ночь была на исходе. Когда я вернулся в замок, жители уже покинули город. Окружённый преданными людьми, Пейре де Кабарат стоял на пороге, готовый ступить в подземелье. Примчался один из братьев Белиссенд и заявил, что вдова сеньора де Канакауда уходить отказалась. И возмущённо добавил, что она даже радуется встрече с крестоносцами, готовится к ней…
Имя Канакауда уважали все. Сеньор де Канакауда был другом Пейре де Кабарата и старого графа Тренкавеля. Они вместе сражались на Востоке. Как мне рассказывали, сеньор де Канакауда умер в прошлом году из-за внезапного потрясения, вызванного поведением жены. Судя по тому, как при упоминании жены Канакауды все воздевали руки к небу, я понял, что эта женщина снискала себе известность излишней вольностью поведения и сумасбродными выходками.
— Ты, в общем, парень красивый, — обратился ко мне Пейре де Кабарат, — так что, может, и убедишь её последовать за нами. Только поспеши, уже светает, и крестоносцы будут здесь самое большее через час.
Вдова Канакауды жила в одном из красивейших домов в городе, напротив церкви Сен-Назер. Я помчался по пустынным улочкам, но, плохо зная квартал, был вынужден вернуться и от этого потерял много времени.
В смутном предрассветном свете церковь Сен-Назер казалась огромным бледным призраком; каменные стены её источали отчаяние. Двери были открыты, и непонятный сумрак клубился на хорах и в апсиде, у ног фигур двенадцати апостолов. Площадь, превращённая в кладбище, поросла крестами. По другую её сторону, прямо напротив кладбищенского пейзажа, за каменной оградой балкона, расположенного на первом этаже дома, я увидел вдову Канакауды. Рядом с ней, на высоте груди, виднелся крест, выше всех прочих, и она, небрежно протянув руку, делала вид, что хочет сорвать его, словно это был цветок, выросший в неведомом саду.
Лицо и губы у неё были накрашены, чёрные пряди искусно уложены на висках, сама она призывно улыбалась. Неосознанным движением она поправила наброшенную на плечи прозрачную косынку. За её спиной в светлой утренней дымке были видны четыре балясины кровати, золотой парчовый балдахин, прозрачное вино в графине…
Скороговоркой я передал ей распоряжение Пейре де Кабарата уходить вместе со всеми. Обнажив в улыбке зубы, она ответила, что её почтенный супруг внушил ей, что дама из рода де Канакауда не должна ничего бояться. На миг закралась мысль о её геройстве, и я решил, что мой долг предостеречь, рассказать, как в Безье поступили с благородными женщинами. И, покраснев, я всё ей рассказал, но она всего лишь возвела очи горе и ответила, что Господь ей поможет.
Благодаря врождённой интуиции я прочёл в душе её. Она была одержима страстью, которая в разной степени присуща всем женщинам: ей нравилось отдаваться победителям. Я задался вопросом, не стоит ли мне применить силу. Внезапно меня охватила усталость, словно предательство этой женщины переполнило внутреннюю чашу моего терпения. Я больше не чувствовал человеческих страстей, бушевавших вокруг меня. Разрушение городов, религиозная вражда, убийства невинных созданий стали мне чужды. Я перестал понимать причины, толкавшие людей убивать друг друга. Посреди непостижимой пустыни я ощутил себя печальным и одиноким.
Неподалёку завыл пёс. Задрав голову, я увидел птиц, летевших на удивление высоко. Несколько минут я с интересом следил за их полётом, словно эти птицы были центром мироздания. Облитые зеленоватым светом камни, из которых была сложена церковь, дома и земля выглядели непривычно. Желая поскорее заснуть, я лёг головой к кресту. Все усилия казались тщетными, а прохлада, исходившая от плит под моей щекой, предвосхищала желанную смерть.
И тогда, в озарённом светом сне, словно фантастический зверь, появился осёл, груженный глиняной посудой, мой осёл; он медленно пересёк площадь, утыканную могильными крестами, подошёл к церковным дверям и, обнюхав порог, исчез в дверном проёме.
Одним прыжком я вскочил на ноги. Не знаю отчего, но появление этого осла вернуло мне силы. Где-то бесконечно далеко, в тишине восходящего солнца, зазвенел глас трубный. Я изо всех сил помчался к замку.
Площадь перед замком была пуста. Влетев внутрь, я стал прислушиваться к глухому звуку, исходившему из-под земли. Сбежав по выщербленным ступенькам лестницы, я натолкнулся на еврея Натана. Он руководил рабочими, разбиравшими кладку подвального свода, чтобы этими камнями заложить входное отверстие.
— Ещё минута, и было бы поздно, — сказал он мне, качая головой, словно речь шла о каком-то пустяке.
Я рванулся в подземную галерею. Балки, поддерживавшие её стены, были вышиблены на протяжении по крайней мере ста метров. На большом расстоянии друг от друга стояли фонари. Жуткая вонь напоминала, что недавно по этому коридору проследовала огромная толпа. Местами с потолка сочилась вода. Впервые я нутром ощутил: солнечный свет не только желателен, но и необходим для жизни.