Кровь Тулузы - Морис Магр 4 стр.


Блуждая среди могил и кипарисов, заполнявших сад, собора Сен-Сернен, я услышал шаги, обернулся и увидел необычайно уродливого старика — такой же оборванный и грязный, как и я сам, он направлялся ко мне. Я узнал в нём нищего, упорно преследовавшего меня от самых ворот Монтолью.

Люди часто проникались ко мне совершенно необъяснимой симпатией. Поэтому я не слишком удивился, что старик внезапно воспылал ко мне дружескими чувствами.

— Я сразу тебя узнал, — сказал он мне. — Ты принадлежишь к уверовавшим в церковь Параклета, на чью долю выпало самое тяжкое бремя. И потому ты явился в точно назначенное время. Знай это. Грядут иные времена. Царству Антихриста скоро придёт конец.

Антихристом еретики называли нашего святого Папу Иннокентия III. Я попытался объяснить ему, что ещё совсем недавно был послушником в монастыре цистерцианцев. Но он не стал меня слушать. Продолжая свою бессвязную речь, он то и дело бросал на меня взгляд, исполненный жалости.

— Бедное дитя! Пока ты молод и силён, но придёт время, и спина твоя согнётся, а сердце будет разбито, ибо по твоей вине прольётся кровь.

Я решил, что из-за невзгод бродячей жизни у этого человека помутился разум. И сказал ему, что хочу выбрать удобное место для сна.

— Да, спи, пока можешь, — ответил он. — Легче скрыться в горах от разъярённого волка, чем совершить то, что суждено. На нас обоих возложена великая задача: но ты только начинаешь свой путь, а я его уже завершаю.

Я направился к старому дому Пейре Маурана, надеясь на его широком крыльце найти защиту от утренней росы. Я растянулся на ступеньках. Старик сел возле меня. Неожиданно он указал пальцем на крест, венчавший колокольню собора Сен-Сернен; острый верх колокольни чётко вырисовывался на фоне бледнеющих скоплений созвездий.

— Видишь вон тот крест? — проговорил он. — Прежде чем умереть, я сорву его с вершины, куда сам водрузил его пятьдесят лет назад. В то время я слыл самым храбрым подмастерьем-каменщиком, и в день освящения колокольни мне было дано опасное задание: водрузить на купол крест, пока в соборе граф, советники капитула и епископ Тулузский будут слушать торжественную мессу. Мне предстояло побороть страх перед бескрайним простором и воронкообразной пустотой, возникающей внутри нас, в самой душе, и порождающей опасное головокружение. Там, где кончался пятый этаж, через пустоту перебросили несколько шатких досок. Я поднялся, вздымая над головой правую руку с зажатым в ней крестом. Откинув люк, проделанный в кровле купола, я выбрался наружу и, упираясь руками и ногами, воткнул крест в предназначенный для него железный паз. Преисполнившись гордости, я огляделся. И когда я один стоял под куполом совершенного в своей бесконечности неба, мне открылась истина мира. Бесследно исчез собор под моими ногами. Народ, кишевший на улицах, голоса, распевавшие литургические хоралы, — всё перестало быть реальностью. Надо мной высился истинный собор, собор, сложенный из чудесного прозрачного камня, с мерцающими алтарями и распятиями. Ибо нам дано видеть лишь внешнюю оболочку, материальные двойники идеальной реальности. Я слышал пение, лившееся с облаков, видел, как под светозарными сводами небесного собора среди воздушных колонн служили чудесную мессу, где гостией было само солнце. Мне очень захотелось попасть в этот дивный мир, но я обязан был жить и вынести ещё немало бед. С того дня я обрёл способность распознавать невидимые признаки деяний, которые предстоит совершить каждому человеку.

Мне ужасно хотелось прогнать этого безумца. Но слова его были столь проникновенны, что заставили меня призадуматься. Он говорил о бедах нынешних и несчастиях грядущих. Единственной причиной этих несчастий он считал присутствие в мире золота. Как только золото проникло в храмы, Господь ушёл из них. Любое позолоченное распятие, любая картина, написанная красками, в состав которых входит хотя бы крупица золота, становятся символами зла — подобно животворному вину, в которое добавили каплю смертоносного яда. А собор Сен-Сернен буквально ломился от золота. Оно громоздилось в его часовнях, блестело на алтарях, украшало раки святых. Собор стал недостоин нести крест. И тот, кто некогда водрузил этот крест, теперь должен его сорвать.

Несмотря на щедро расточаемые богохульства, речи этого еретика постепенно заинтересовали меня. Но стоило мне прислушаться к его словам, как я тотчас заснул крепким сном.

Похоже, спал я очень долго. Проснулся от звука трубы и немедленно вспомнил о смерти и трубном гласе Судного дня. Однако звук, донёсшийся до меня, был не настолько громким, чтобы исходить из ангельской трубы. Я обнаружил, что старика рядом нет, а обе створки двери дома Пейре Мауранда распахнуты настежь. Вокруг меня были разбросаны мебель и всевозможные предметы обихода. Их свалили сюда, пока я спал. Чего здесь только не было: и дубовые лари, и римские табуретки, и столики с вытравленным на металле узором, и медные светильники, и серебряные кубки, и сосуды из горного хрусталя, что добывают в Пиренеях! Груды всевозможных тканей, дорогой парчи, поясов и оружия сверкали на солнце. Мраморная статуя какой-то богини, завалившись набок, загадочно улыбалась мне.

На пороге дома стоял высокий худой человек. Это он дул в трубу. Когда он прекратил трубить, я встал, и он направился ко мне. У него были длинные седые волосы и такое кроткое выражение лица, что сначала я даже не узнал его. Это был бывший советник капитула[5] Пейре Мауранд.

Я был ещё ребёнком, когда его осудили за ересь; для жителей Тулузы приговор, вынесенный ему, стал великим потрясением. Папский легат сохранил еретику жизнь при условии, что он совершит паломничество в Иерусалим. Несмотря на свои восемьдесят лет, Пейре Мауранд пешком отправился в Эг-Морт и там сел на корабль. Никто не верил в его возвращение. Я вспомнил его суровое, осунувшееся лицо, когда он в окружении солдат шёл по улице Тор. Теперь передо мной стоял совсем другой человек; избавившись от всех страстей, он уподобился дереву, чей ствол ещё полон соков, но листва уже утрачена безвозвратно.

— Возьми что тебе нравится, — сказал он мне. — Здесь всё твоё так же, как и моё.

Видимо, разглядев плачевное состояние моей одежды, он поднял с земли плащ с воротником и меховой оторочкой и накинул мне на плечи.

Тут я заметил, что за спиной у бывшего консула с удручённым видом топчется, перешёптываясь, кучка слуг. Все они смотрели на плащ. Один даже порывался броситься перед хозяином на колени и отговорить его. Но Пейре Мауранд остановил его.

Из окон высовывались люди. На улочках за собором Сен-Сернен замелькали тени. Там обитали разбойники, люди с жутковато бледными и грозными лицами; на улицу они выходили только ночью и без промедления отправлялись в городские притоны. Кто-то предположил, что здесь, наверное, случился пожар. Молодая женщина с отвисшими грудями и вороватой улыбкой, видя на мне роскошный плащ, решила, что я знатный сеньор, и, жеманно кривляясь, принялась ходить вокруг меня кругами.

Пейре Мауранд наугад схватил какие-то вещицы из разбросанных по земле и попытался всучить их первым попавшимся субъектам.

— Берите мебель, забирайте ткани, — предлагал он. — Я больше не хочу ничем владеть, я всё отдаю вам.

В первую минуту все остолбенели. В наползавшей предрассветной дымке я разглядел на лицах столпившихся вокруг оборванцев выражение недоверия и страха. Бедняки уверены: за щедростью непременно скрывается ловушка.

Пейре Мауранд без устали повторял:

— Берите, берите!

А так как и голос его, и движения его худых рук были явно необычны, зеваки решили, что он сошёл с ума, а значит, этим надо немедленно воспользоваться.

И толпа ринулась вперёд. Я видел людей, с жадностью хватавших предметы, казавшиеся настолько хрупкими, что стоит им упасть на землю, как они разлетятся на куски. Мебель, словно колёса от телеги, с грохотом перекатывали по брусчатке. Кровать под балдахином едва не придавила какого-то коротышку, пытавшегося утянуть её. Высокий человек убегал, набросив на голову ковёр и зажав в каждой руке по подсвечнику. Вид у всех был такой, словно они занимались воровством, хотя вещи были отданы совершенно добровольно.

Изумлённый, я стоял, позабыв про свой роскошный плащ. Решив, что я не беру ничего из-за застенчивости, Пейре Мауранд сам водрузил на мою лохматую голову шёлковую шапку, потом поднял ожерелье из драгоценных камней и набросил его мне на шею.

В эту минуту — видимо, разбуженный уличным шумом — из дома выскочил полуодетый человек и, размахивая руками, с криками заметался во все стороны:

— Господи! Господи, боже мой!

Я сообразил, что это управляющий. Он взывал к слугам, упрекал их за то, что не предупредили его, не отправились за вигье, чтобы тот прислал солдат разогнать весь этот сброд.

— У вас нет наследников, — строго выговаривал он Пейре Мауранду, — но вам самому ещё жить да жить. Позвольте мне спасти хотя бы то, что осталось, и сохранить до тех времён, когда к вам вернётся разум.

Но Пейре Мауранд отрицательно покачал головой.

Я смотрел, как искрами вспыхивают камни в ожерелье у меня на шее. Казалось, эти искры обжигают меня, и я ощутил страх, смешанный с наслаждением. Впервые я обладал по-настоящему ценной вещью. И словно предмет этот внезапно заразил меня жаждой больших богатств, я бросился на землю, готовый вступить в схватку с бродягами и девками за ту рухлядь, которая ещё лежала на мостовой.

Я схватил пояс из кордовской кожи с бриллиантовой застёжкой и потянул его к себе. Другой конец пояса, изрыгая проклятия, схватила какая-то старуха. И когда я уподобился псу, бьющемуся за лакомую кость, я услышал, как Пейре Мауранд ответил управляющему:

— Ты сам видишь: богатство пагубно для всех, даже для этих несчастных. — И он с состраданием простёр руку в мою сторону. — Но каждый должен пройти через него как через испытание. Среди золотых нечистот человек обретает истинную чистоту.

Вчера вечером другой альбигойский еретик уже говорил мне похожие слова.

— А вот это, это тоже им отдать?

Словно неоспоримый аргумент, управляющий поднёс к глазам хозяина некий предмет, который до поры держал под мышкой. Это было полотно, на котором искусный мастер, подражая манере древних мастеров Греции, запечатлел лицо женщины.

Пейре Мауранд с жадностью схватил картину и наклонил её к свету, чтобы лучше разглядеть изображение. На секунду бесноватое выражение его лица уступило место безутешной печали, рождённой навечно утерянной красотой. Он поднял портрет женщины ввысь, туда, откуда пурпурная заря уже высвечивала собор Сен-Сернен, дабы затем омыть его лучами вечного света. Наконец, отвернувшись, он отбросил от себя картину.

— Любая материальная привязанность отдаляет нас от духа, — изменившимся голосом кротко произнёс он, словно обращался к самому себе.

Издалека донёсся лязг убираемых цепей, которыми на ночь перегораживали улицы. Зазвонили колокола. Среди кипарисов показалась вереница монахов, вышедших из монастыря Сен-Сернен. Старинные каменные надгробия обретали цвет позолоченной слоновой кости.

Я отпустил пояс, который всё ещё сжимала моя рука. Встал и стряхнул с плеч отороченный мехом плащ. Сорвал с шеи ожерелье из капелек огня и швырнул его на землю. Неожиданно мне показалось, что я вижу перед собой Эсклармонду — какой я увидел её на опушке арьежского леса. Тогда, стоя перед ней, я испытал такое же необъяснимое ощущение некоего высшего присутствия, какое испытывал теперь подле Пейре Мауранда. Но горько сознавать, что есть нечто, превышающее ваше разумение, а потому я решил больше об этом не думать и быстро зашагал к дому своего отца.

IV

Отец и мать были очень рады вновь видеть меня. Но вскоре я сообразил, что радость их соединялась с тревогой: они опасались, что за время своих скитаний я приобрёл порочные наклонности. Разумными речами я быстро разубедил их в этом. Я узнал, что в моё отсутствие сестра моя Ауда, которой исполнилось пять лет, вернулась из Бланьяка, где жила в крестьянской семье. Девочка была хрупкого здоровья и нуждалась в свежем воздухе. Я почти не обращал на неё внимания. В то время дети удивляли меня исключительно своими малыми размерами.

Первым делом меня должным образом одели, а затем отец отвёл меня на улицу Сен-Лоран в новые арабские бани, недавно построенные архитектором Бернаром Парайре по образцу таких же бань в Гранаде. Проводив меня до порога, он отправился в квартал Сен-Сиприен, где жили угольщики, дважды в месяц доставлявшие в Тулузу уголь из Арьежа. Когда до отца дошёл слух о моих похождениях, он, опасаясь, как бы меня не убили люди графа де Фуа, поручил угольщикам отыскать меня и доставить домой. Теперь он хотел сообщить им о моём возвращении.

Покидал он меня с явной неохотой. Даже вернулся и напомнил, что будет ждать у дверей бань. Преследований со стороны церковных властей он вряд ли опасался, ибо сразу заверил меня, что консулы и граф Тулузский сумеют защитить меня от епископа. Мне же показалось, что он боялся опасности иного рода.

Бани были полны народу. Тем, кто прибывал в носилках, приходилось оставлять их поодаль и пешком идти к дверям, возле которых образовалась давка, и я с трудом протиснулся внутрь. При входе я разминулся с женщинами невообразимой красоты. Они неслышно проскользнули мимо, и я заметил, что на них не было иной одежды, кроме облегавших тело платьев, богато украшенных мехом. Это могли быть и знатные дамы, и девицы без роду и племени: наши сеньоры имели обыкновение содержать таких девиц в самых красивых домах города.

В банях имелось два бассейна, один для мужчин, другой для женщин, бассейны соединялись галереей с резными аркадами и небольшой каменной лестницей. Я с удивлением обнаружил, что люди здесь вели себя совершенно свободно: шутили, обменивались далеко не благочестивыми мыслями. Каким образом всего за несколько месяцев нравы стали такими вольными? Неужели я действительно находился в том самом городе, где ещё несколько часов назад Пейре Мауранд распределял своё имущество между нищими во имя мистической любви к бедности?

Когда я вновь оделся, во мне проснулось любопытство, и я, поднявшись по ступенькам, пристроился в уголке, опершись рукой о колонну. Минуты через две я почувствовал, как сзади ко мне кто-то подошёл. Я обернулся и увидел девушку с удивительно весёлым личиком. Я узнал бесстыдницу, стоявшую на галерее как раз в тот момент, когда я выходил из воды; она расхохоталась, и смех её застывшими капельками прозрачной влаги просыпался вниз. Тогда я подумал, что она, наверное, смеётся над моей неловкостью, хотя тело моё заботами Господа обладало не самыми неприглядными формами. В ту минуту красавица куталась в лёгкое прозрачное покрывало, а её мокрые волосы были убраны под сетку. Сейчас голову её украшал пышный малиновый тюрбан, выгодно оттенявший фиалковый цвет её глаз, а поверх шитой серебром туники надето красновато-лиловое платье, из-под которого выглядывали шальвары. Эта особенность её костюма навела меня на мысль, что она или сарацинка, или одна из пленниц, привезённых крестоносцами из Иерусалима.

— Следуй за мной, — смеясь, велела она мне, — но на улице делай вид, что не знаком со мною.

Не будь так смущён, я бы непременно подшутил над её чужестранным выговором. Я не был уверен, что к приглашению её следует отнестись серьёзно. Чувствуя себя неловко, я ответил, что на улице Сен-Лоран меня ждёт отец.

Мой ответ ещё больше развеселил её. Схватив меня за рукав, она, кивая и подмигивая, дала понять, что я должен следовать за ней. Пока мы шли вдоль женского бассейна, я созерцал картины полнейшего бесстыдства и от смущения заливался краской. Обернувшись, моя юная незнакомка, желая помешать мне смотреть в сторону бассейна, своей маленькой ручкой со смехом прикрыла мне глаза. Она довела меня до двери, выходившей на неизвестную мне улочку. Там её поджидали почтенная матрона с жизнерадостным лицом и темнокожая особа с огромным свёртком в руках, откуда торчали простыни и прочие банные принадлежности. Завидев друг друга, троица расхохоталась и двинулась вперёд, а я поплёлся за ними.

Назад Дальше