«Нам делали манту, и мы его мочили…»
нам делали манту, и мы его мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
и выросли для войн – вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы – ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
«Когда наступает август, выходят лисы…»
Когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
Лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
На дорогу падают желтые яблоки,
они похожи на лица.
Предчувствие осени – это предчувствие смерти.
Лисы выходят на дороги и там умирают.
Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
Мокрые асфальтовые километры
тянутся за горизонт, до земного края.
К осени дороги усыпаны мертвыми лисами,
мертвыми листьями,
мертвыми яблочными лицами.
Фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,
новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,
ветер качает подсолнуха желтый глаз,
он глядит за лисами, за фурами, за луною,
как вечный свидетель закономерного упокоя,
как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий: «Жди»,
Мертвые лисы молча лежат на дорогах.
Едут фуры.
Идут дожди.
Марина Бережнева
(Донецк)
«На фронтире солнце обычно садится рано…»
Александру Сигиде
На фронтире солнце обычно садится рано.
Ночь приходит быстро – темна и обильна росой.
В облаках закатных зияет отверстой раной
Полость неба, светит белесою полосой.
На фронтире лето к окопам почти подкралось.
И в зелёнке – самое время для соловьёв.
Им немного тихих минут для песен осталось —
Тишина недолга, молчание меж боёв
Может, сутки длится, может быть – пару суток.
Соловьи, спешите – весна на фронтире строга!
Глубоко и ярко нам здесь открывают сути
Смысла жизни, измены, любви, не любви, врага…
На фронтире ветер несёт ароматы мяты.
Холодок её – для горячих голов и губ…
И в степи шумит, и стучит в жестяные латы
Уцелевших крыш, уцелевших ворот и труб…
Засвистит в проём, что раззявлен побитой крышей,
Занесёт в руины горсть желтеющих лепестков.
И утащит верх, поднимая всё выше, выше
Влагу слёз скупых – пополнить запас облаков.
Над фронтиром небо – перевёрнутой синей чашкой.
Наполняют чашку облака из слёз и росы.
На фронтире ходит то в «горке», то в «цифре» Сашка,
Улыбаясь редко в пшеничной масти усы…
Над фронтиром бушует весна, и чтоб ты не пророчил,
За весною – лето, и осени дни придут.
Знаешь, просто – жить, не солдатом, поэтом хочет
Ополченец Сашка, и мира фронтиры ждут…
«Чужих стихов прочитанные строчки…»
Чужих стихов прочитанные строчки,
Как мотыльки сгорают надо мной.
Тянусь, приподнимаясь на носочки —
Так шире горизонт. Мой след земной,
Как эти строчки – невесом, невидим,
Лишь против света силуэтом слов
Заметен глазу… Как металл иридий
Он тугоплавок, неземных основ.
Он признак. Тех основ, что не повергнуть
Векам в разруху. Не пустить в расход.
Основ, которым присягнуть на верность —
Единственно возможный мой исход.
На каждый час, на каждое мгновенье
Достаточно ли слов и тишины?
В чужих стихах, их строчках – откровенья,
Мечты и страхи, и чужие сны…
Одни горят – и грея, и питая.
Они сияют, разгоняя мрак,
Другие – мрак и стужу нагоняют…
Они живут… В моём, в иных мирах…
«Быть человеком среди человеков, – …»
Быть человеком среди человеков, —
Пусть даже тяжело и не с руки.
Быть камнем, затворившим злобы реку,
Быть точкой, остановкой злой строки.
Быть частью света, даже в полумраке,
Быть песней о любви, не о беде.
Читать, да и писать живые знаки
Пусть даже вилами, пусть даже по воде.
Идти навстречу – ветру, мысли, чувству,
Не прятаться, не прятать, не ловчить.
И наполнять всё то, что было пусто,
И каждым шагом утверждая – быть!
«Ты вдруг поймёшь, что мир принадлежит…»
Ты вдруг поймёшь, что мир принадлежит
Тебе.
И вкус его солёный – тоже даром
Ты получил.
И звон чужой гитары,
И солнце в саксофоновой трубе…
И лёд – хрустящий, точно леденец,
В руке заплакавший от твоего участья…
И это всё – огромным словом «счастье»
Осмелишься назвать ты наконец…
Куда всем Римом русские бредут
Я не болею этим. Отболело.
Отплакалось, отпелось, улеглось.
Татуировкой не легло на тело,
А на душе – укрыто. На авось
Всё было сделано. Извечный русский принцип —
Во здравие авось, за упокой…
Когда не так давно Гаврила Принцип
Вскрыл вены миру твёрдою рукой.
Ещё сияло миллионам солнце, и свадьбы пировали,
Но Кюри исследовали радий, цезий, стронций,
И близился к паденью Третий Рим,
Предсказанному древними богами,
Но зарождалось новое в зерне,
Упавшем в почву, что под сапогами
Вдавилось в землю… В Мировой войне,
Начавшейся, да и не завершённой
До сей поры, пусть солоно хлебнув,
Однако выжил, трижды обречённый
Мой Рим советский. В горе есаул
Стрелял в коня, но, к счастью, промахнулся.
С философами белый пароход
Ушёл в закат, и берег изогнулся
Дугою вслед, а есаульский род
Добавил франкам кровушки кубанской,
Тоски и ухарства, чтоб загустела кровь.
А над войною пляскою цыганской
Кружил авось, и, изгибая бровь,
Подмигивал окопным батальонам,
Кричал «Ура!» и, кажется – «Вперёд!»,
Из дифтерийных выдирая плёнок
Последний выдох, вытирая рот
Чахоточным платком в кровавых пятнах
Застигнутым в отравленном бреду…
И было, как обычно, непонятно —
Куда всем Римом русские бредут…
Юрий Беридзе
(Москва)
Как люто…
Как люто бьются бывшие свои —
природные враги так не умеют,
не в кровь, а насмерть, кто-то из двоих
живым не выйдет больше из траншеи.
Не суйся, третий – их не разоймешь,
друг другу не простят, что были вместе,
лицом к лицу сошлись, грудь в грудь,
нож в нож —
и третий между ними неуместен…
После взрыва
У поленницы рвануло,
разбросало чурбачки,
смотрят мертво в закоулок
их застывшие зрачки.
Хатка словно стала ниже,
в землю вжаться норовит,
пламя угол хаты лижет
и снежок у стен парит.
В закоулке пёс дворовый
тоже выкатил зрачки,
пляшет в них огонь багровый,
разгулявшись воровски.
И лежат почти у двери,
отраженные в окне,
безвозвратные потери,
непричастные к войне…
Но я не видел никого…
В часы затишья после боя
смотрел я в небо голубое,
но я не видел никого
из тех, кто штопает его,
кто там, у нас над головами,
насквозь простреленное нами
сшивает на живую нитку,
как лейтенант наш плащ-накидку,
кто там от края и до края
с небес нагар войны стирает,
чтоб мы хотя бы после боя
смотрели в небо голубое,
и чтоб прекрасное светило
над нами всё же восходило…
Поминать вечно
Храни друзей моих, Господь…
Ольга Бешенковская
Моих друзей Господь не уберёг…
Пытался – и отчаянно, но где там…
Их пот и кровь впитал мартиролог
текущего проклятого столетья.
Земля впитала, воздух, небеса,
душа моя впитала, заскорузнув…
У Господа на солнечных часах
сломались стрелки от такого груза.
У Господа исписана тетрадь
друзей моих простыми именами —
их нам обоим вечно поминать
молитвами и горькими стихами…
Нас просто так не взять…
Нас просто так не взять – и есть тому резоны:
нельзя без нас решить, что нам уже – пора…
Мы живы до тех пор, покуда есть патроны,
покуда кровь течёт еще из наших ран.
Мы кончимся, когда, последний сделав выстрел,
последней каплей крови оставим знак в пыли.
Мы кончимся тогда – решительно и быстро,
и примут нас ладони шершавые земли…
Слепцы
из отсека бээмпэ
не слыхать поет капель
и не видно из отсека
как весна ступает в реку
омывает в ней ступни
окаянны наши дни
здесь в отсеке-скорлупе
каждый в сущности слепец
в слепоте закоренелы
видим только сквозь прицелы
и весны не видно в них
окаянны наши дни
Господняя причуда
Мы с Волги, Енисея, Камы, Дона,
Амура, Ангары, Десны, Урала…
Мы пережили сто армагеддонов,
когда дотла другие выгорали
и разлетались пеплом невесомым,
и выпадали в нети чёрным снегом,
а мы под громы всех армагеддонов
по Волге плыли Ноевым ковчегом,
мы плыли Ангарой, Десною, Обью,
и Енисеем, Иртышом, Амуром,
и снова становились – хлеборобы,
и снова становились – трубадуры.
Нас никогда и ничего не брало,
и новым нас не взять армагеддонам,
мы – с Волги, Ангары, Оки, Урала,
Двины, Амура, Вятки, Зеи, Дона…
Мы – русские. Мы были, есть и будем.
Мы русские – господняя причуда.
А нам-то каково
а нам-то каково, давным-давно убитым,
над вашей огневой висеть без сил в зените,
не зная, как помочь, как поддержать потомков,
а небосвод набряк, кровавится каёмка,
а грязный дым плывёт родной луганской степью,
и вновь шахтерский взвод стоит земною крепью,
стоит, как наш тогда стоял в войне великой —
и враг не совладал… и вас не победить им…
Нужен сорок пятый
Я хочу поговорить о датах.
Было бы лишь с кем да для чего…
Нам, ребята, нужен сорок пятый,
горький, но победно заревой.
Позарез он нужен нам, ребята, —
как земля родимая в горсти…
Только в этот самый сорок пятый
через сорок первый нам идти.
Ирина Горбань
(Макеевка)
Опостылело
Опостылело все, надоело,
Но родиться обратно – не в силах.
Очертить бы окружности мелом,
Попросить бы о мире…
Просила…
Опостылели взрывы, обстрелы, —
Восстановит кто наши руины?
детворою где площадь пестрела, —
Две воронки, как две
Украины…
Опостылел докучливый ветер,
Что разносит домов пепелище,
Нет руины роднее на свете,
Но родню ветер в поле
не ищет…
Опостылел разряд канонады,
Под АК засыпаю в полглаза.
Если спросят, чего тебе надо?
Я скажу: уничтожить
заразу.
Опостылело все, надоело,
Только радует глаз первоцветье,
И палаты, белёные мелом,
И войною рождённые дети.