Вдруг я вспомнил сказку Андерсена о гадком утенке. Он пытался быть таким же, как и другие птицы на птичнике, пытался угодить высокомерным особям, мнившим себя законодателями мод. Хотя у них всех была одна участь – попасть на кухонный стол. Потом весь птичник любовался пролетавшим мимо гордым красавцем лебедем, не подозревая, что это их бывший гадкий утенок.
В голове возникла мысль: а что если и нам всем, гадким утятам родины, улететь туда, где живут свободные птицы и где нас признают равными? Или все же остаться и пытаться жить, как и все в этом птичнике? Что ответил бы отец на этот вопрос? Этого, наверное, я никогда не узнаю. Но он и его родители не покинули страну, которую считали своей родиной. Прошли через все испытания и невзгоды. Растили детей и видели впереди будущее. В этой жизни каждый выбирает свой путь сам. Кто-то пытается бежать от судьбы и искать спокойной жизни. Но кто-то остается и хочет изменить мир, в котором живет. Родина есть родина. Мы родились на этой земле и выросли. Она дарила нам все, что у нее есть: высокие горы, синие озера и бездонное небо над головой. Мы любим ее, и никто не вычеркнет это из нашей жизни.
Я вспомнил, сколько замечательных людей живет вокруг, и улыбнулся. Все мои тревоги показались мне простым наваждением. Будущее в руках самих людей, подумал я, и его можно изменить. Необходимо только верить и любить. И именно эти чувства наполняли мою грудь, когда я шел по родному городу. Гадкие утята все равно станут прекрасными лебедями, говорил я себе, как бы ни пыжились утки на птичьем дворе!
Зазвонил телефон в моем кармане и прервал мои размышления. Я его вытащил и бодро произнес:
– Алло, я вас слушаю!
Молчание. Потом, словно издалека, донесся глухой голос: – Ну, здравствуй, это я.
Деньги на ветер
Владимир Горовой – художник, выбравший для себя необычный жанр искусства – интарсию. Был он неплохим живописцем, но когда узнал, что картины можно делать из дерева, подбирая подходящую текстуру и фон шпона, решил попробовать. Интарсия – это не инкрустация, а создание самых настоящих полотен. Только вместо красок художник работает с деревом. Тут требуется ловить мельчайшие изменения в цвете, фактуре. Зато работы получаются такие, что зрители ахают и долго отойти от картин не могут, пораженные красотой «деревянных» полотен. Его захватило это искусство. Он мог часами корпеть над работой, подбирая нужные кусочки шпона, по месяцу посвящая исполнению одной-единственной картины. Но результат был всегда неизменен – полное восхищение случайных зрителей. Оно вдохновляло Владимира на дальнейшее продвижение в этом нелегком виде искусства.
Успех к художнику пришел неожиданно, впрочем, так же внезапно он и исчез. Как-то увидели его работы люди, близкие к сильным мира сего. И посыпались Владимиру заказы. Он едва успевал справляться с нахлынувшей на него работой. Правда, не обижали сильные мира сего Владимира – высоко оценивали его искусство. Не скупились, расплачиваясь за картины. Во многих известных домах мира можно найти его «деревянные» полотна.
Но вот прошли киргизские «революции». Разрушились связи между государствами, да и внутри страны поменялась политическая элита. Не нужны стали никому «деревянные» картины. Дешевле купить кич – картину в галерее художников. Пусть написана она яркими красками, от которых рябит в глазах. Зато на ней неизменно будут горы с белыми вершинами, голубые озера и бегущие лошади – что еще надо душе кочевника?
Владимир, страдая от боли в ногах (память о прыжках с парашютом в десантных войсках), тащился каждое утро в свою мастерскую и продолжал работать. Он верил, что наступят и его времена. Работы потихоньку заполняли мастерскую и небольшую квартирку, в которой он обитал вместе со своей женой. Но художник не унывал. За свою долгую, полную приключений жизнь он понял одну истину: в мире так много неожиданностей, что никогда не знаешь, когда тебя вознесут на коня, а когда понесут на щите. Воспоминания о прошлой жизни, словно рой пчел, постоянно крутились в его памяти, и Владимир готов был в любую минуту поведать благодарному слушателю какую-нибудь поучительную историю.
Вот и сейчас, услышав мой рассказ об экспедиции английских спелеологов в горы Кугитанга в Туркмении, Владимир встрепенулся и поднял голову. Я упомянул о том, что руководитель экспедиции Джо в прощальной речи сказал: «Мне говорили до приезда сюда, что в Советском Союзе много пьют и водка играет значительную роль в жизни советского человека. Но то, что я здесь увидел, превзошло все мои самые смелые ожидания. Я понял, водка – это сама жизнь советского гражданина!».
Владимир усмехнулся и начал свой рассказ:
– Когда-то работал я в Ильичевском порту, было и такое в моей биографии. Так вот там мне пришлось показать, на что способен советский человек по части питья крепких напитков. Встать, так сказать, на защиту чести советского гражданина перед американским империализмом в лице их матросов.
Во времена СССР Ильичевский порт был третьим по величине в Украине. От него до Одессы всего 16 километров. Это был целый город с лесом портовых кранов, паутиной железнодорожных путей, грохотом механизмов, машин, локомотивов, гудками судов, криками людей. Ночью все вокруг заливал свет прожекторов и мощных ламп. Жизнь в порту не прекращалась круглые сутки. Со всех концов земли прибывал сюда груз на судах. Его разгружали и направляли в самые разные точки Советского Союза.
После смены портовые рабочие любили посидеть в кабачках, которые теснились поближе к порту. Да и матросы с судов заглядывали на огонек.
Вот раз сижу я в теплой компании, а рядом американские матросы с сухогруза устроились. Я человек не маленький, издалека меня видно. И среди американцев один здоровяк из толпы сразу в глаза бросается. Мы слово за слово столиками общаемся. Они бренди и виски пьют, мы – водку.
Американцы больше галдят, чем пьют. Тут здоровяк их смотрит на меня с вызовом и поднимает рюмку. «Выпьем, – говорит мне, – за американских матросов!» Я, не моргнув глазом, наполняю два граненых стакана до краев водкой и отвечаю ему: «За американских моряков надо выпить по полному стакану!» Думаю, пусть попробуют потягаться с нами, советскими гражданами.
Здоровяк с испугом посмотрел на полный стакан, у него даже хмель прошел. Лоб покрылся испариной. Я беру стакан и выпиваю одним глотком. Выдохнул, занюхал хлебушком и смотрю на американца. Он побледнел, но взял стакан и давай пить. Мне его даже жалко стало. Не хотела его утроба столько водки поглощать. Но допил здоровяк, бухнул стакан на стол и смотрит на меня горделиво. Мол, знай наших.
Я молча наполняю оба стакана вновь до краев и говорю ему: «А теперь за доблестных советских моряков следует выпить!» У американца опять глаза наружу выкатились. Дар речи потерял.
Я поднял стакан и опрокинул его весь в себя. Смотрю на здоровяка. Он обернулся на свой столик. Приятели подбадривают его: мол, не посрами страну. А надо сказать, уже весь кабак на нас двоих зенки пялит. Смотрят, что из нашего спора выйдет.
Американец поднял стакан так, словно в нем было не меньше трех килограммов, с усилием, дрожащей рукой. Поднес его ко рту и начал пить. По усам течет, за шиворот каплет, морщится, с трудом сглатывает, но пьет. Насилу допил, аккуратно поставил стакан на стол и качнулся. Я здоровяка за рукав поймал и говорю: «А теперь за здоровье твое выпьем на брудершафт» и плескаю обоим по чуть-чуть. Выпили, поцеловались, и я его отпустил. Развернулся американец, сделал два шага по направлению к столику, где его ждали приятели, и рухнул на пол как подрубленный дуб. Американцы повскакивали с мест, загалдели, подняли своего товарища и унесли прочь.
Я сижу, закусываю. Чувствую, мне в спину весь кабак дышит. Ждут, когда я вырублюсь.
Мои друзья тоже с меня глаз не сводят. Я им разлил по стаканам, говорю: «За победу над Америкой надо выпить». Серега, друг мой, тихонько спрашивает у меня: «Володя, ты как? Сам идти можешь?» Я ему киваю: «Могу. Но минут через пятнадцать мне хана. Чувствую, сознание улетает». Серега мне говорит: «Держись, браток! Выйди достойно из дверей. Там тебя ребята встретят» и делает знак ребятам. Те шустро вскочили и скрылись за дверью.
Я дал себе команду. Встаю и иду на выход. Волю в кулак зажал, словно я барон Мюнхаузен, который себя из болота за волосы вытягивал. Дотащил себя до дверей, взялся за ручку, тут сзади что-то грохнуло. Оглянулся: весь зал встал и хлопает мне в ладоши. Я поднял руку в знак приветствия и шагнул за порог. Хорошо, там были ребята. Я как шел, так и упал к ним на руки.
Утром очнулся в своей постели. Открываю глаза – передо мной лицо бригадира Кузьмича. «Тебя начальник порта вызывает, – угрюмо говорит он. – Ты чего вчера натворил?»
Я пожал плечами, встал, привел себя в порядок и потопал к начальнику.
«Горовой! – закричал начальник, едва я возник на пороге его кабинета. – Ты зачем напоил американца? Он же не лошадь так пить!» Я отвечаю: «Видите, я же в порядке. А мы с ним одинаково выпили». – «Он же не русский, а американец! – вопит начальник. – Он в госпитале лежит. Алкогольная интоксикация. Это же международный скандал. Американца отравили в советском порту!»
Я голову понурил, а начальник говорит: «Тебя капитан американского сухогруза, с которого этот несчастный матрос, к себе зовет. Иди, Горовой, проси прошения, что хочешь делай, но чтобы этот скандал замял. Понял?»
Пошел я на американский сухогруз. Там меня уже ждет вся команда. Глаза у всех раскрыты, того и гляди из орбит выпрыгнут! Поднялся я по трапу на борт. Ведут меня в кубрик. Там капитан сидит, перед ним стол со всякими закусками стоит. Капитан встал, жмет мне руку и говорит: «Хочу посмотреть, как советский человек водку пить может. Мне рассказывали, но я не верю». И наливает мне полный стакан водки.
Чувствую я, зреет провокация. И говорю капитану: «Вы прикажите бутылку пива принести». Капитан удивляется: зачем, мол, пива? Я ему отвечаю: «У нас в народе так говорят: водка без пива – деньги на ветер». Насилу ему переводчик смысл этой поговорки передал. Дошло, наконец, до капитана, засмеялся он, велел пиво принести.
Выпил я стакан, не моргнув, и пивом запил. Вспомнил фильм «Судьба человека» и от закуски заморской наотрез отказался, говорю: «Я после первой не закусываю! А вторую мне нельзя, мне еще целый день в порту трудиться!»
Капитан распорядился закуску мне в пакет сгрузить и пожал на прощанье руку. Попросил написать по-русски «Водка без пива – деньги на ветер». Очень уж ему пришлась по душе наша поговорка…
– Вот так я честь советскую перед американцами защищал, – напоследок сказал Владимир и добавил: – Прошли теперь те времена, да и я уже не тот. Давно со спиртным завязал. Но вспомнить приятно!
Перекати-поле
Владимир Романович Горовой – неутомимый рассказчик. Вся его жизнь соткана из разнообразных встреч, событий и приключений. Горовой рассказывает о них со вкусом, мастерски. Вот и сейчас он оторвался от эскиза будущей картины и обратился ко мне, рассматривавшему в мастерской его знаменитые полотна из дерева.
– Ваша работа связана с книгами, – утвердительно сказал художник и продолжил: – Как-то я познакомился с известным писателем. Случилось это в восьмидесятые годы в Иркутске. Там проходила встреча советских художников, работавших с морской тематикой, так называемых маринистов. После заседания нас повезли в ресторан. А после него мы вдвоем с местным художником Львом Борисычем Гимовым поехали сначала к нему в студию, а потом он повез меня к своему родственнику. Мы довольно долго давили кнопку звонка, пока нас соизволили впустить внутрь. Дверь нам открыл небольшого роста мужчина в трусах и майке. Наше вторжение, видимо, вырвало хозяина квартиры из цепких лап сновидений. Он смотрел на нас так, словно мы свалились прямо с Луны.
– Валентин! Ты нас прости, голубчик, – загремел Лев Борисыч Гимов.
Удивление мужчины можно было легко понять – шел второй час ночи.
Гимов сграбастал меня своими длинными жилистыми руками и втолкнул в открытую дверь мимо остолбеневшего хозяина.
– Понимаешь, брат, – продолжал объяснять своему родственнику Лев Борисыч, – у нас гости – художники-маринисты со всего Союза. Вот знакомься, Владимир, художник из Фрунзе. Приехал писать Байкал. Это же моя страсть! Я ему такие места покажу, лучше которых нет в целом мире!
– Ты погоди, Лёва, – тихо сказал мужчина, – я пойду, приведу себя в порядок. А ты на кухню гостя веди – будьте как дома.
Мы с Гимовым прошли по коридору в кухню. В открытую дверь большой комнаты я увидел, что во всю стену стоят шкафы с книгами.
Меня не покидало смутное чувство, что я где-то этого родственника Гимова уже видел. Вот только не помню, при каких обстоятельствах. Поездил я по стране, сколько разных встреч было! Правда, на память я никогда не жаловался. А тут, как назло, абсолютный провал. Может, думаю, по телевизору или в кино его видел? Спрашиваю Гимова:
– Лев Борисыч, а кто ваш родственник? Мне его лицо почему-то знакомо.
А знаменитый художник энергично опустошал хозяйский холодильник. На столе появились квашеная капуста, соленые огурчики, колбаса и бутылка вожделенной водки. Лев Борисович продолжал ревизию съестных припасов, нарезал ломтями хлеб и, не останавливаясь, говорил:
– Валентин – это голова! Видал, какой у него лоб? Там столько умных мыслей, что на всю нашу художественную братию хватит! Он же писатель. По его книгам даже фильмы ставят!
В это время хозяин вошел в кухню. На нем уже были штаны и рубаха в клетку. Он улыбнулся, и его и без того узкие глаза превратились в щелочки. Улыбка была открытая, приветливая и слегка застенчивая. На вид ему было около 45 лет.
– Я – Валентин Распутин. Слыхали про такого? – спросил он меня.
Я кивнул головой.
– Даже фильм видел по вашей повести, – сказал я. – «Уроки французского». Мне понравилось. Это вы о своем детстве писали?
Валентин бросил на меня острый взгляд и тоже кивнул.
– В детстве пришлось учиться вдали от дома, – сказал Распутин и обратился к Гимову: – Лёва, вы чего так поздно?
Лев Борисыч так и заходил ходуном. Энергия била из него ключом. Рассказывая, он жестикулировал руками, длинное лицо, обрамленное начинающей седеть бородкой, обращалось то ко мне, то к Валентину.
– Валя, у нас все было расписано по плану. До полуночи – в ресторане гостей принимали, а как нас оттуда попросили, разбились на группы по два-три человека. Каждый иркутчанин повел гостя к себе, там у него заранее все подготовлено было. Я Володю в мастерскую свою привез. И место свое рабочее показать, и запас у меня там имелся. Да ребята мои, заразы, ученики-художники, без меня закрома нашли – ничего не оставили. А мы уже разгоряченные были, в предвкушении, так сказать, продолжения банкета. Тут я о тебе вспомнил, Валя. У тебя же всегда есть что выпить!
– И правильно сделали, что приехали, – отозвался хозяин. – Я всегда рад общению. Как у вас жизнь во Фрунзе?
Я ответил, что сейчас больше по Союзу работаю. На Черном море, Каспие, вот на Байкал приехал.
Валентин Григорьевич слушал как-то отстраненно, словно думая о своем. Я даже решил, что он не слышит меня.
– Вот и вы оторваны от своих корней, – внезапно грустно произнес Распутин и продолжил: – Может быть, вы читали мою повесть «Прощание с Матёрой»? Нет? Сейчас по ней снимают фильм. Это грустная история о том, как на Ангаре уходит под воду целая деревня, построенная на острове. Представьте себе: жили люди триста лет на одном месте. Чего только не видали за это время, чего только не пережили. Вросли в эту землю. И вдруг кто-то решает, что здесь надо строить плотину, возводить ГЭС. Людей вырывают из земли вместе с корнями и отправляют жить на другое место. Рушатся все жизненные устои. Умирает душа человека. Не питают его более земные соки, а движет лишь страсть к наживе и стремление к техническим новинкам. Человек превращается в перекати-поле. Нет у него никаких духовных ценностей, ибо он лишен памяти. Триста лет люди хоронили своих умерших близких на этом острове, и теперь родные могилы должны уйти под воду вместе со всей деревней. И кое-кто не может покинуть свою «малую родину» и остается погибать вместе с ней.