Однажды нас заметил немецкий конный патруль. Мы с капитаном были одеты в крестьянскую одежду, которой снабдил нас один сердобольный старик. Он же дал нам уздечки и веревки, вроде мы ищем сбежавших коней. Немецкий офицер долго наблюдал за нами, но мы не выказали никакой паники, а просто дергали свеклу на подвернувшемся нам поле. Это был последний наш день выхода из окружения. Едва немецкий патруль скрылся из виду, мы бросились бежать. Потом один старый мельник переправил нас через реку Хорол, и мы оказались в объятиях советских пограничников. Можешь представить, какие это были объятия. У нас с капитаном не было ни документов, ни оружия, ни военной формы. Но вскоре все прояснилось и нам выдали обмундирование. У меня открылась плохо залеченная рана, и я попал в госпиталь…
Я слушал рассказ отца и чувствовал, что мое сознание опять куда-то уплывает. Перед глазами возник полутемный коридор, уставленный койками. Коридор был полон людьми. Бежали медсестры, едва обращая внимание на просьбы раненых, лежащих на койках. Они спешили в операционную, где врач делал очередную экстренную операцию. Кто-то ковылял на костылях, скручивая на ходу из обрывка газеты «козью ножку» для махорки. Где-то громко стонал тяжелораненый боец. Я испуганно тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение.
– На фронте я оказался вновь только в январе 42 года, – голос отца был тверд и спокоен. – И как говорится – из огня да в полымя. Советские войска получили приказ контратаковать немцев. Мы должны были освободить город Старая Русса, а потом взять в «котёл» несколько немецких дивизий возле города Демянска. Это были жестокие бои. Нам удалось окружить восемь немецких дивизий вместе с моторизованной дивизией СС «Тотенкопф». Но немцы беспрепятственно получали и боеприпасы, и продукты, вплоть до свежих подкреплений, ежедневно по воздуху. Мы же были лишены самого необходимого. В феврале был отдан приказ захватить город. Мы по три-четыре раза в день ходили в атаки. Кровью была пропитана вся земля. Было столько убитых, что трудно было пройти. Я не был под Сталинградом, не могу сравнивать, но там, под Старой Руссой и Демянском, было столько пролито нашей крови, что кровожадней битвы я больше не видел за все остальные годы войны.
Немцам тоже не удалось прорвать «котёл», и окружение приняло затяжной характер. Я был награжден орденом Красной Звезды и отправлен на курсы воздушно-десантных войск. Немцы широко практиковали высадку десанта при наступлении. Советское руководство тоже решило укрепить войска десантными соединениями.
Я получил звание лейтенанта и попал на службу в генеральный штаб Красной Армии. И там я встретил твою маму. Ей тогда было всего двадцать лет. У нее была такая длинная коса, что казалось, будто большая толстая змея любовно обвивала стройный стан девушки. Это было так неожиданно: в армии встретить девушку с косой. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы поразить меня прямо в сердце…
Я вспомнил фотографию матери в молодости. Тонкие черты лица, большие серые глаза – она была по-своему красива. Лишь слегка приплюснутый нос, как говорили в народе «картошкой», нарушал идеальную картину.
– Молодость и веселый характер, – продолжал звучать отцовский голос, – придавали ей такое очарование, что вскоре я не мог больше думать ни о чем, кроме этой девушки. Она работала машинисткой в штабе армии, и я под разными предлогами старался попасть в этот штаб.
Дуняша сначала категорично отвергала всяческие знаки моего внимания. Но я был упрям и твердо знал: девушка должна стать моею…
Тут же в памяти всплыли фронтовые фотографии отца. Выглядел он тогда лихо: стройный, как кипарис; волнистые черные волосы, выбивавшиеся из-под офицерской фуражки; на груди боевой орден. Его и без того темная кожа просмолилась солнцем и морозами. Лишь горящие глаза да белые зубы выделялись на смуглом, словно у негра, лице.
– Девушка и слыхом не слыхивала, что в Советском Союзе живут еще и казахи. Для нее что казах, что казак звучало одинаково. Тем более, что и звали меня на фронте по-русски – Валентином…
Я знал, что мать до войны закончила курсы Осоавиахима по вождению грузового автомобиля. Когда началась война, военкомат мобилизовал всех бывших курсантов. И она, вместе с подругами, должна была отправиться на фронт водителем грузовика. Я слышал сам от матери историю о том, как ее, девятнадцатилетнюю, заметил пожилой полковник и решил взять к себе личным шофером. Но мать наотрез отказалась: только грузовик, она не сядет за баранку легкового автомобиля. Она со смехом рассказывала нам, детям, как говорила полковнику: «Я же вас в первый кювет переверну!» Выяснилось, что, кроме автомобильных курсов, она окончила курсы машинописи. Полковник взял ее в штаб машинисткой. Видимо, девушка пришлась по сердцу старому офицеру, и он спас ее от верной гибели. Ни одна из подруг матери не вернулась с фронта.
Что касается замечательной косы девушки, то полковник запретил резать ее с одним условием – следить за волосами и не завести вшей.
– Целый год я ухаживал за твоей матерью, сынок. В 43 году мы решили пожениться. Я даже получил разрешение своих родителей на этот шаг. В тот год мне дали краткосрочный отпуск. Я узнал, что из Москвы во Фрунзе летит истребитель. Я связался с летчиком, и он согласился взять меня с собой. Но пока я добирался до Москвы из Дмитрова, где был наш штаб, самолет уже улетел. Я опоздал буквально на несколько минут. В довершение моих бед, пока я покупал билет на поезд, у меня украли все деньги. Хорошо, что мир не без добрых людей. Иначе бы я умер с голода, пока добирался на поезде до Фрунзе. Оттуда на попутке я доехал до Рыбачьего…
Перед моими глазами все поплыло. Мое собственное «Я» сжалось до крохотной точки, уступая место в сознании отцу. Было удивительно ощущать себя моим молодым отцом и одновременно видеть его, как бы со стороны.
Я осмотрелся и понял, что стою под палящими лучами солнца. Слева за горизонт уходила голубая полоска озера. Иссык-Куль, окруженный горами с белыми шапками ледников. Я находился на перекрестке дорог. На запад дорога через Боомское ущелье вела к городу Фрунзе. На восток, вдоль северного берега Иссык-Куля – к городу Пржевальску. Нужная мне дорога уходила прямо на юг и скрывалась в проходе между высокими горными хребтами. Там была Кочкорка, а еще дальше перевал Долон, за которым прятался Нарын, где жили мои родители. Минимум двести километров. Я вспомнил, что торчу уже третий день на этом перекрестке – и ни одной попутной машины! Шоссе словно вымерло! Неужели я так и не увижу отца и мать? Отпуск кончается, скоро мне нужно возвращаться в часть!
Я беспомощно огляделся. Горы стояли на своих местах, спокойно блестела в лучах солнца аквамариновая поверхность горного моря, весело щебетали пичужки, перепархивая с куста на куст. Словно не было Великой войны, будто не гибли ежедневно сотни и сотни людей там, откуда я приехал. Лишь отсутствие людей и машин возвращало к действительности – далеко на западе шла жестокая война.
Откуда-то появился старик на ишаке. Он с интересом рассматривал меня. Я расправил плечи и подтянул гимнастерку, выпячивая грудь с боевым орденом.
– Чего ждешь, балам? – спросил старик, остановив ишака.
– Попутку, ага. Мне надо в Нарын к родителям, – ответил я и добавил: – С фронта еду.
– В ту сторону машины не ходят, – проговорил старик. Увидев отчаяние на моем лице, тут же предложил: – Ты, бала, в погранотряд ступай. Они на заставу иногда ездят. Может, повезет тебе, возьмут они тебя с собой.
– Мне повезло. Как раз следующим утром выезжала смена на заставу, и вечером я уже был дома, – это опять был голос отца.
Старик на ишаке, озеро на горизонте, белоснежные горы растворились в полумраке моей комнаты. Лишь закрыв глаза, я видел петляющую по склону дорогу, серпантином взбирающуюся на перевал, свечки елей, бьющуюся о скалы реку глубоко в ущелье. Ветер трепал мои (отцовские?) волосы, а я отвечал на вопросы пограничников о своей жизни там, на фронте, куда они рвались всей душой, но вынуждены были нести службу здесь, в горах Тянь-Шаня.
– Сколько было радости у родителей! – Я слушал отца, прикрыв глаза. Все, о чем рассказывал отец, словно лента фильма, раскручивалось перед моими глазами. – Я тогда еще не знал, что вижу мать в последний раз. Заметил, как сильно она похудела и постарела, но встреча со мной оживила ее. В глазах появился блеск и засветилась надежда. Там я узнал о гибели на фронте дяди Абдулы и моего младшего брата Данияла. Я видел, сынок, лицо войны, знал ее ненасытную кровожадность, но потеря близких мне людей больно ударила мне по сердцу. Видимо, и мать сильно переживала потерю. Ее не стало в тот же тяжелый 1943 год. Но я получил благословение родителей на брак с твоей матерью. Отец на прощание сказал мне: «Хорошо, Уатай, что твоей женой станет русская женщина. Вся наша жизнь была связана с Россией. Теперь она станет тебе еще ближе. Как только победите немцев, привози ее к нам в горы. Только береги ее и сам возвращайся домой живым».
Я выполнил отцовский наказ, хотя это было не так просто. Смерть еще не раз смотрела нам в глаза. В 1944 году открылся Карельский фронт, началась война с финнами, и меня послали туда. Уезжая из Дмитрова, я не знал, увижу ли твою мать снова. Мы не успели пожить вместе. Она служила в одной армии, я в другой. Но вскоре мы вновь встретились. Их армию тоже перебросили на Карельский фронт.
Она чуть не погибла, твоя мать. Их штабную машину насквозь прорезал осколок артиллерийского снаряда. Он пролетел в миллиметре от ее груди. Качнись она, и тебя бы никогда не было на свете. Так же, как и твоих сестер и брата. Когда я узнал об этом, то понял, что одного моего желания жить совершенно недостаточно – все мы ходим под Богом, необходимо вмешаться в обычный ход Истории. Это уже было однажды. Как-то через меня проходил приказ о выброске десанта в тыл врага. В тех условиях это было равносильно смертельному приговору. Всех ждала неминуемая смерть. В списке десантников я увидел фамилию своего друга. Он уже был ученым, ему не место было здесь, на войне. Я делился с ним своими планами на будущее, после войны. Он укрепил меня в желании заниматься наукой, открыл мне прелесть познания. Он не должен был умереть, его жизнь нужна родине, и я без колебаний убрал его из списка. Ты понимаешь, сынок, что было бы, если бы кто-нибудь узнал о моей поправке? Правильно, расстрел. Но я и сегодня не жалею о том, что сделал. Мой друг прожил хорошую, долгую жизнь. Был счастлив, имел детей и стал выдающимся ученым. А сколько талантливых людей погибло в ту войну на полях сражений?! Кому это было нужно?
Я знал, что только беременность сможет заставить твою мать уехать с фронта в тыл. Только так я мог изменить ход Истории. Хотя, конечно, не так быстро, как я хотел. Были еще бои и сражения. Были потери и победы. Была Польша, Венгрия и Чехословакия. На войне мы научились радоваться жизни, ее каждому мгновению, как бы тяжело нам не было. Ты понял, сынок?
Моя жизнь никогда не была легкой, но я был счастлив. Как ни бедно жили мы с твоей матерью, я стал ученым. Пусть нашлись люди, которые раскопали мои родовые корни, и я не стал коммунистом и долго после войны не мог продвинуться по карьерной лестнице. Но я добился в жизни всего, о чем мечтал. Стал доктором наук, профессором, воспитывал молодых ученых, нянчил внуков и увидел своих правнуков. Что нужно еще человеку?
Голос отца стих, словно он ждал от меня ответа: что же нужно мне?
– Я стал чужим в этой стране, – не сразу, немного помедлив с ответом, признался я. – Почему ты не научил меня говорить по-казахски? Возможно, у меня появились бы другие шансы. Мне легче было бы выучить киргизский…
– Ты был бы другим человеком. Ты этого хочешь?
– Нет, отец. Я – это я, и мне нравится то, чем я занимаюсь. Но люди…
– Ты ничего не понял из моего рассказа? – прервал меня отец. – В этой жизни только ты сам можешь доказать, что чего-то стоишь. Тебя не станут любить только за то, что ты говоришь с ними на одном языке. Сколько было тех, что стали изгоями в своей собственной стране, и сколько людей осуждало их и клеймило? Вспомни Галича, Бродского, Солженицына. Ты должен хорошо делать свое дело, даже тогда, когда тебе тяжело и кажется, что мир вокруг тебя сошел с ума. Тогда у тебя будет что сказать Богу…
– Неужели Он существует? – спросил я. – А ты где, отец, в Раю?
Я, затаив дыхание, ждал ответа. Господи, сколько раз в жизни я задавал себе этот вопрос. И почти на сто процентов был уверен в ответе. Коммунисты воспитали нас атеистами. Только сейчас я понял, что большой разницы между атеизмом и религией нет. Просто одни верят в высшую силу, другие – в науку. Все держится на заложенной в саму сущность человеческого существа потребности в вере. Поэтому, вероятно, политические деятели уровня Наполеона, Гитлера, Ленина, Сталина превращаются в икону, на которую молится рядовой человек.
И все же, стоит человеку попасть в тяжелейшую ситуацию, особенно с риском для жизни, он начинает усиленно взывать к Богу о помощи, каким бы мифическим Он не был для него. Итак, я сейчас услышу ответ на свой вопрос. Я весь обратился в слух. Отец продолжал молчать.
Звонок телефона в этой наэлектризованной тишине прозвучал подобно взрыву бомбы. Я вздрогнул и схватил трубку:
– Алло! Я вас слушаю!
Молчание. Потом раздался монотонный голос:
– На счет три вы проснетесь. Раз, два, три!
Я открыл глаза. Сквозь задернутые шторы пробивались лучи солнца. Надо мной склонилось утомленное лицо немолодой женщины в белом халате. «Врач, – догадался я и тут же вспомнил: – Врач-психиатр. Я же в лечебнице, как я мог забыть!»
– Сеанс прошел успешно, – проговорила женщина. – Я думаю, он поможет вам уверенно чувствовать себя в любой аудитории. Вы будете держать себя непринужденно и красноречиво излагать свои мысли. И навсегда откажетесь от употребления спиртного!
Я с трудом приходил в себя. Разговор с отцом еще держал меня в напряжении.
– Неля Хасановна, – наконец вспомнил я имя своего врача, – я под гипнозом беседовал со своим отцом. Он же умер восемнадцать лет назад! Отец рассказывал мне о своей жизни, отвечал на мои вопросы. Разве такое возможно?!
Неля Хасановна пожала плечами и ответила:
– Это ваше собственное подсознание. Все, о чем рассказывал ваш отец, было уже записано на подкорке вашего мозга. Видимо, он рассказывал вам об этом в детстве, а гипнотическое состояние позволило записанной информации всплыть на поверхность. Говорят, под гипнозом люди могут вспомнить даже свои предыдущие жизни. Но я никогда не экспериментировала с этим. Никто не знает, как такие опыты могут отразиться на психике пациента…
Я шел по улице, а неоконченный разговор с отцом все еще владел моими мыслями. Что же хотел сказать мне отец или, может быть, мое собственное подсознание хотело что-то подсказать мне? Безусловно, все мои тревоги и волнения не идут ни в какое сравнение с тем, что пережил мой отец. И он ведь жил и радовался жизни. Наверное, потому, что верил в будущее. А верю ли я в свое будущее? Я вспомнил тот город, по которому я гулял вместе с отцом, когда был маленький. Тенистые аллеи, журчащая вода в арыках, побеленные мазанки с деревянными ставнями на окнах. Около центрального базара, который называли Зеленым, возвышалось двухэтажное здание с резными деревянными колонами. «Это Дом дехканина», – сказал мне отец. Возле дома были привязаны лошади и стояли арбы. Все это в глубоком прошлом. Расширяющиеся дороги уничтожили газоны и зеленые насаждения улиц. По ним, изрыгая смрад и чад, двигается непрекращающаяся колонна автомашин. Фасады зданий, а с ними и вид далеких снежных гор, которые словно белоснежные облака парили над городом, скрылись за аляповатыми рекламными щитами. Книжные лавки исчезают под напором Интернета и безудержного прогресса. И на этом фоне расцветает религиозный фанатизм и национализм. Полстраны превратилось в людей второго и даже третьего сорта. У меня возникает чувство дежа-вю. Это уже было когда-то. Большевики гнали прочь из страны «ненужных» людей и устраняли неблагонадежных. Гитлер очищал нацию. Все это уже было. Прогресс не научил людей быть коммуникабельней и добрее. Вновь забыта культура и жгутся книги. Люди в одночасье становятся дикарями и жестоко убивают друг друга.