– Ты пробовал сам-то, Ярулла-абзый?
– Нет, на нас не тратили, только для дорогих гостей держали. Так-то вот. В первый же день их игрушечные косы некоторые поломались, некоторые затупились. Видно, давно не точили их. Барон стоит, не знает, что делать, только головой качает. Общение у нас с ним, как у глухонемых, руками. Я ему объясняю, молоток, мол, давай или что-нибудь тяжёлое. Оказалось, всё у него есть в бричке. За каких-нибудь час-два я всё починил. После этого Барон освободил меня от обязанности резать лягушек, перевёл в мастерскую, вроде нашей кузницы. Вот там, ребятки, я провёл почти два года, подбрасывал уголь, раздувал огонь, многие ремёсла освоил. Ну там порядок, я вам скажу. Там я к порядку и приучился. На родину после рывалюции вернулся, Ленин-бабай вернул.
– Ярулла-бабай, какая же всё-таки эта была страна, Германия или Франция?
– А где водятся лягушки с куропаток величиной? Разузнайте-ка. Вот там, значит, я и был.
Чужая душа – потёмки. Мы, конечно, не могли предполагать, что в душе человека, живущего исключительно в реальном мире, с головой ушедшего в повседневные заботы, могла быть тоска по тому времени, по той стране, может быть, он даже бредил ею во сне.
Жена Яруллы-бабай, Мунира-апа, была полной противоположностью своему мужу: неторопливая, тихая, спокойная. Ярулла-бабай, бывало, как самовар, кипит, кричит на свою кроткую жену, а она будто не слышит, не обращая внимания на раздражённость мужа, продолжает не спеша замешивать блины. Ярулла-бабай, хотя и бушевал, как ураган, но на жену руку никогда не поднимал, и вообще был отходчив, быстро успокаивался. Видимо, понимал, что Муниру-апа уже не перевоспитаешь.
В доме Ярулла-бабай – хозяин. В деревне нет более чистого двора и аккуратного хозяйства: ни следов навоза, ни валяющихся деревяшек. Рабочие инструменты: топор, лопата, вилы – всё сложено с любовью, каждая вещь на своём месте. Если попросить у него какой-либо инструмент, отказа не будет, но будут поставлены два непременных условия: во-первых, не рубить гвозди его остро наточенным топором и, во-вторых, вернуть инструмент в точно назначенный день или даже час. В противном случае последует очень строгое, почти сердитое напоминание. Если и это не подействует, то нарушитель уговора будет впредь навсегда лишён возможности обращаться к кузнецу за помощью. Не может быть и речи о том, чтобы в его двор забрели соседские куры, утки или ещё какая-нибудь тварь: его хозяйство окружено высоченным забором, будто вырастающим прямо из земли, доски плотно подогнаны одна к другой, нет ни малейшей щёлочки, так что проникнуть можно только сверху.
В общении старик Ярулла был прямолинеен: что думал, то и говорил прямо в глаза, не соблюдая никаких условностей, но зато за глаза – никогда. В нём не было и тени лицемерия или двуличия.
По иронии судьбы такому аккуратному, пунктуальному, собранному человеку, почти идеальному мужу, досталась жена с совершенно противоположными качествами.
Чрезвычайно добрая и отзывчивая Мунира-апа чувствовала, понимала, какие мучения доставляла она своему дорогому супругу, но, как ни старалась, никогда не могла ему угодить. Если она месила тесто, то вся с ног до головы была в муке, если пекла блины, то всё вокруг, в том числе и она сама, было забрызгано маслом, если готовила чай, то обязательно роняла на пол и разбивала чашку. Постоянные внушения и воспитательные беседы мужа результатов не давали. Всё равно она забывала вовремя вынести мусорное ведро, в супе непременно обнаруживалась хотя бы одна нечищенная картошка, у протопленной печи забывала закрыть вьюшку…
Теперь всплывают в памяти некоторые разговоры взрослых и сетования Яруллы-бабай на недостатки жены, на её хладнокровие, похожее на равнодушие. Тогда мы многого не понимали. Возможно, он страдал от одиночества и именно поэтому всю свою страсть вкладывал в кузнечное дело.
Однако, наблюдая современные семьи и порой весьма странные взаимоотношения, я всё же прихожу к выводу, что Ярулла-бабай и Мунира-апа, дополняя друг друга, жили в любви и согласии. Природа-мать сама знает, кого с кем соединить: крутого с кротким, плюс с минусом, на берегу хиленького ручейка раздувает пылающий костёр.
Более наивного, простодушного и добрейшей души существа, чем Мунира-апа, нет, наверное, на свете. Такие люди украшают порой весьма жестокое наше общество.
У Яруллы-бабай есть одна любимая тема для обсуждения, это – проблема хозяина. Для него на земле существуют две великие личности: заграничный Барон и свой председатель колхоза. Правда, любитель лягушатины далеко, зато хозяин колхоза рядом, каждый день нужен. Он для него самый высокий критерий, конечная инстанция.
Правда, есть один человек, стоящий ещё выше, но он уж совсем далеко: это Сталин, один-единственный на всей планете. Старик Ярулла застал и пору хрущёвского самодурства, и даже несколько лет брежневского застоя, но никогда не читавший газет и не слушавший радио «терминатор», видимо, был не в курсе политических событий своего времени и, скорее всего, покинул этот мир, так и не узнав, кто такие Батыев, Табеев, Репеев, правившие его родным Татарстаном. Зато он хорошо знал и почитал собственную родню – этого вполне достаточно.
Бывало, когда в студенческие годы я и мой младший брат Афгат приезжали в деревню на каникулы, на другой же день, по заведённой традиции, наш сосед Ярулла-бабай приглашал нас к себе на блины. Во главе стола пыхтит медный самовар, около него на самодельном стуле сам Ярулла-бабай – образец чистоплотности, аккуратности и здоровья. Как и наш отец, он лично разливает чай – бережно, будто льёт волшебный эликсир. Почтение к чаю – это уж в крови, от дедов и прадедов. В центре стола – пышущие жаром аппетитные блины, но брать их можно только после того, как перед тобой поставят чашку с чаем. Самых дорогих гостей у нас принимают в самый ранний час. Наш гостеприимный хозяин в семь утра уже должен начать свою работу в кузнице. Как известно, голубая мечта любого студента во время каникул – вволю поспать. И хотя ради блинов мы вынуждены бывали прерывать свой самый сладкий сон, они того стоили. Мунира-апа еле успевала на двух сковородках жарить, намазывать и подносить их к столу. К тому же находиться в этом уютном, красивом, похожем на сказочный теремок доме было чрезвычайно приятно.
Когда, болтая о том о сём, мы опорожняем по три чашки чая, Ярулла-бабай, перестав есть, почёсывает затылок и бросает в нашу сторону многозначительный взгляд. Это означало, что он уже созрел для серьёзного разговора.
И вот из уст кузнеца звучит один и тот же дежурный вопрос:
– Ты, Талгат, кто сейчас? В смысле, кем работаешь?
– Я в Академии наук научный сотрудник.
– А ты, Афгат?
– Я учусь в медицинском, хочу врачом стать.
Старик погружает широкую ладонь в свою белоснежную бородку, глубоко задумывается. И после некоторого раздумья с искренней горечью говорит:
– Эх, братцы, я возлагал большие надежды на вас, думал, кто-то из вас станет большим человеком, председателем колхоза, например, нет, не получилось, не оправдали моих надежд.
Между тем кузнец Ярулла знает себе цену, чувствуется «европейское» воспитание. Сохранился в памяти один эпизод, характеризующий его взаимоотношения с местной властью.
Максум-абый Хамматов был прислан в нашу деревню, как говорится, со стороны на должность председателя колхоза. Впоследствии он так и осел вместе со своей семьёй в наших благодатных краях.
«Водитель» председателя, то бишь кучер, пришёл однажды в кузницу починить рессоры председательского тарантаса. После окончания работы Ярулла-абый говорит:
– Ты, братец, скажи-ка своему председателю, пусть вечерком заглянет в кузницу, дело есть.
Молодой человек на это изумлённо поморгал ресницами. Но перечить кузнецу не посмел.
Теперь уж трудно судить, на ком именно лежит вина за происшедшее в дальнейшем. То ли кучер счёл слишком дерзкой просьбу и не передал её. То ли председатель посчитал несолидным для себя идти по вызову в кузницу, в общем, председатель не явился.
На другой день Ярулла на работу не вышел. Поломанную сеялку и грабли без зубцов несут по привычке в кузницу, а там, на двери, огромный, с голову породистого пса замок. Эта весть доходит до председателя, и он посылает своего помощника к Ярулле домой. Но Ярулла ему даже ворота не открывает. Тогда, сев на только что починённый тарантас, председатель приезжает сам. Кузнец, привыкший почитать чины, ведёт председателя в свой образцово-показательный дом. Усаживает в «красный угол».
– Что случилось, Ярулла-абзый? Заболел, что ли? – спрашивает председатель.
– Ничего не случилось, иншалла.
– Что же ты на работу не вышел? Горячая пора, посевная, понимаешь, а ты саботаж устраиваешь.
– Если ты намерен вести разговор в таком тоне, можешь закрыть мои ворота с другой стороны. Мне уже шестьдесят два года. Вот ключи, ищи другого кузнеца!
– Ну ладно, ладно, Ярулла-абзый, ты ведь сознательный колхозник, – начинает отступать председатель.
– Я-то сознательный, да желудок у меня несознательный, есть просит. Когда я работал у Барона, он меня три раза в день горячей пищей кормил. А тут я уже несколько дней сижу без мяса. Председатель должен знать: кузнечное дело – это не на тарантасе разъезжать, любуясь хвостом кобылы.
Последние слова задели самолюбие спесивого председателя.
– Ладно, давай ключи, не пуп земли, незаменимых нет, – отрезал он.
Несколько человек пытались работать вместо старика Яруллы, но починенные ими инструменты ломались уже через час. Возле кузницы в ожидании умелых рук накопилась груда поломанной техники.
В конце концов председатель Максум-абзый, зарезав бычка, сам лично принёс Ярулле лучшие куски мяса вместе с ключами от кузницы.
Бывало, тёплыми тихими вечерами, уставший от мальчишеских забав, я любил приходить в кузницу смотреть, как работает Ярулла-бабай. В печи пылает управляемый человеком огонь. А где огонь, там жизнь…
В последние годы старик Ярулла похудел, побледнел, осунулся, и недолго протянул, когда не осталось сил работать. Мунира-апа, привыкшая жить ради мужа, без него не нашла смысла в своём существовании и вскоре тоже покинула этот мир.
Теперь уже нет ни кузнеца, ни кузницы. Сельчане, быстро привыкшие к современной новейшей технике, не чинят, не латают старое. Поворчат на производителей и купят новое. Груда сломанных машин валяется на улице прямо под открытом небом. Так не может долго длиться. Думаю, время возрождения кузниц обязательно наступит… Кузница-то, может, и возродится. А вот такой, как старик Ярулла, добросовестный, честный, преданный своему делу, недюжинной силы кузнец-терминатор, способный в одиночку подковать лошадь, появится ли на селе снова?
Артель Агляма
Один из прекрасных ясных дней зимы. Небо светлое, чистое, как юная дева. Солнце, ещё не совсем пробудившееся для весеннего возрождения, сдержанно нежное. Полозья саней, на которых мы держим путь, весело поскрипывают, будто радуясь каждому соприкосновению со снегом. Во всём теле сладкая истома, приятная лень. В душе – покой и блаженство. Это означает, что я прилично расслабился за время каникул, и вот теперь на колхозной пегой лошади отец провожает меня, здоровенного детину, доползшего-таки до выпускного курса Казанского университета, на поезд, до железнодорожной станции Нурлат. Наш путь проходит через бывший центр Тельмановского района с ласковым названием Мамык – Пуховое. Проезжая мимо добротных, недавно выстроенных домов, отец притормозил бег лошади и показал на один из домов:
– Видишь третий дом слева?
Как можно его не увидеть?! Этот дом самый просторный, красивый, нарядный.
– Тот, у которого белый верх и жёлтый низ, что ли?
– Да, он самый. Аглям Садыков с семьёй живёт в нём.
Я никогда не страдал завистливостью, но тут что-то, похожее именно на это, шевельнулось в моей душе.
– Небось, не сам построил, купил.
Отцу, кажется, не понравились прозвучавшие в моём голосе нотки.
– Не всё ли равно, – отрезал он. – Этот человек столько добра сделал для наших сельчан, он их одел, обул, помог поверить в себя. На обратном пути проведаю их. Обязательно.
– Да, очень красивый дом, – поспешил я исправить свою оплошность.
Действительно, этот человек остался в памяти народа как великая личность. В истории деревни Кичкальни он сохранился как сошедшая с неба благодать, как тёплый поток, влившийся в холодное весеннее течение. Как, какие повороты судьбы забросили семью Садыковых в наши края, я уже не помню. В один прекрасный день они прибыли со всем своим имуществом и поселились в пустующем благоустроенном доме. Семь лет своей жизни они посвятили нашим сельчанам, обустройству их жизни.
Семь лет в масштабе большой истории – всего лишь миг, глазом не успеешь моргнуть.
Однако благие дела Агляма-абый до сих пор живут в памяти народа. Удивительно, что уже в то время он создал в Кичкальне коммерческую артель, занялся, как бы теперь сказали, частным предпринимательством. На краю деревни он купил землю, огородил её, построил несколько домов под склад и мастерские и вовлёк население в освоение нового ремесла: обработку леса и заготовку мочала. Трепать мочало – это не то, что языком трепать. Вначале нужно выбрать в лесу пригодные для работы толстокорые липы, добиться у чиновников разрешения на их порубку, потом срубить их, распилить, подходящие брёвна вымочить в болоте в течение нескольких дней, отделить наиболее ценное сырьё, собственно мочало, находящееся непосредственно под корой. Затем это мочало отправляется в «центр». Там его сушат, определяют качество. Стволы лип используются для изготовления вёдер, лопат, кадок и так далее, а ветки идут на растопку печей, ничего не пропадает.
Хотя вырубка леса, изготовление мочала – дело очень тяжёлое и сложное, но в данном случае оно оказалось весьма нужным не только для повышения уровня жизни, но и для укрепления морального духа сельчан. Целыми днями слонявшиеся без дела то возле пожарки, то возле магазина фронтовики, подросшее после войны молодое поколение – все занялись серьёзной, кропотливой работой и начали зарабатывать приличные деньги. В кичкальнинских мужиках, от природы склонных к обработке леса, к плотницкому делу, проснулись здоровые гены. Истосковавшиеся по настоящей работе, они с азартом трудились от зари до зари, соревнуясь друг с другом.
Вскоре уже вся деревня прямо-таки молилась на эту артель. Когда мочало было заготовлено в достаточном количестве, нашлась работа и для женщин, и даже для школьников: плести верёвки, бечёвки, изготавливать холсты, рогожу…
Дело было поставлено так: кто-нибудь один из семьи приходил в артель и выписывал определённое количество мочала. Мочало, связанное в тугие пучки, взвешивалось, его количество записывалось в журнал напротив имени и фамилии получателя. Таким образом, один работу даёт, а другой без всякого принуждения, исключительно по собственному желанию берётся её выполнить в соответствии с установленной нормой. Из ста килограммов сырья должно получиться двадцать-тридцать килограммов верёвки, холста или рогожи. Так что, каким бы хитрым ты ни был, взятое под расписку сырьё никак невозможно сэкономить для личных нужд. Аглям Садыков собрал вокруг себя единомышленников, «сплотил команду», как сказали бы теперь, которая и стала чем-то вроде администрации или ОТК, отдела технического контроля. Качество контролировалось особенно жёстко, ведь смысл работы – конечный результат. Товар, не отвечающий требованиям, не принимался или оплачивался по более низкой стоимости. Халтура не проходила.
Короче, Аглям Садыков впервые за более чем столетнюю историю деревни Кичкальни обеспечил её живыми деньгами, а не пустыми палочками – трудоднями, как колхоз. Деньги, конечно, такая вещь, что их никогда не бывает вдоволь. Все ли заработанные деньги артель выдавала сельчанам, теперь уже не проверишь. Но факт остаётся фактом: даже мальчишки сумели что-то заработать на плетении верёвок и холстов, начали покупать билеты в кино, а продавщица сельмага не успевала удовлетворить спрос покупателей на конфеты, пряники, тетради, карандаши и тому подобный товар.