Аглям Садыков сохранился в памяти как полноватый, выше среднего роста мужчина с немного выпирающим брюшком. Артелыцикам этот его внешний вид был особенно симпатичен: именно так и должен выглядеть директор. Кто же будет считаться с каким-нибудь доходягой с впалыми щёками. Директор должен держаться с достоинством, иметь вес, в том числе и физический. Вон даже мотоцикл под ним, будто выказывая свою покорность, прижимается к земле и при подаче газа, как норовистая лошадь, сразу срывается с места и взлетает, задрав зад.
Хотя он и водил дружбу с сельским начальством, ходил к нему в гости, спиртное не очень жаловал. Человек, находящий утешение в алкоголе, едва ли смог бы создать самоокупаемое предприятие. Он ни перед кем не заискивал, но и свою значимость не выпячивал, всегда держался немного на расстоянии, сохраняя невидимую черту, которую не всякий мог преступить: каждый сверчок должен знать свой шесток. Это уже потом, гораздо позже, мы увидели в иностранных фильмах деловые взаимоотношения бизнесменов.
Как истинный хозяин, дни и ночи, без выходных, без отпусков он добывал сырьё, реализовывал готовый товар, расширял строительство, в общем, крутился ради процветания своей артели, её роста, развития, ради того, чтобы деньги в карманах сельчан не иссякли. Однако человек, имеющий талант организатора, частный бизнесмен, занимающийся производством конкретной продукции, никогда ещё в нашей стране не был поднят на пьедестал. Нашлись люди, которых успехи артели совсем не радовали. Доносы, наговоры сделали своё дело. Агляма арестовали, быстренько осудили и отправили в тюрьму. Артель распалась. Кичкальнинцы после приличных денег остались у разбитого корыта. Никто так и не узнал, в чём состояла вина директора: то ли у него недостача какая обнаружилась, то ли взятый кредит не сумел вовремя вернуть, то ли создание артели посчитали незаконным. Кажется, он и сам этого не понял. Правда, в тюрьме Аглям-абзый пробыл недолго. Как говаривал наш сельчанин Акмулла-бабай, золото, оно и в тюрьме золото. В один прекрасный день Аглям Садыков приехал в деревню на мотоцикле с люлькой (деловой человек и там, видно, не растерялся, решили деревенские мужики), пришёл на руины своей когда-то процветавшей артели и не выдержал: у него, крепкого мужчины средних лет, из глаз брызнули слёзы. С глубоким сожалением глянул он в последний раз на место, где прошла важная часть его сознательной жизни, забрал семью и уехал. Так завершилась кичкальнинская эпопея его жизни.
Не только сам Аглям-абзый, но и его семья оставила неизгладимый след в сердцах жителей нашей деревни. Его жена, очень обаятельная женщина, с открытым интеллигентным лицом, была медицинским работником. Она старалась всех обеспечить необходимыми лекарствами и, кроме того, лечила своим ласковым обхождением и тёплым словом. В первое время грубоватый лесной народ относился настороженно к её манере обращаться к больным со словами «милый, дорогой» – а нет ли тут какого-нибудь подвоха? Почему-то грубость человек воспринимает легче, как бы в порядке вещей, а тёплое, дружественное отношение вызывает подозрение. Суфия-ханум стала приучать кичкальнинцев к тому, что доброжелательность и есть норма. Только времени у неё оказалось маловато, не успела она обучить всех правилам человеческих взаимоотношений.
Сейчас Суфия-ханум живёт в Казани вместе с детьми и внуками, поддерживая отношения со своими сверстницами – с моими тётями, живущими в Санкт-Петербурге.
У Садыковых было две дочери. Старшей из них, Розе, было около тринадцати лет. Деревенские мальчишки, впервые увидев её, прямо-таки лишились дара речи. Она показалась им прекрасной феей, сошедшей с неба. Именно с ней была связана у многих из нас первая тайная влюблённость, чистая и нежная, как родниковая вода.
Немного было радости в нашем послевоенном детстве и отрочестве. Голод и холод не особенно располагали к лирическим любованиям природой. Раза три перекопав колхозное поле в поисках гнилого картофеля, собрав всё до единого колоска, с удовольствием затягиваешься самокруткой из старого мха. Иначе никак. Хочется поскорее повзрослеть. Роза, как внезапно выглянувшее в холодный пасмурный день солнце, пробудила к жизни кичкальнинских подростков. Слепая любовь, не предполагающая ни ответа, ни объяснений, охватила юные сердца. Обычно так искренне, так бескорыстно любят цветы, котят или осенних цыплят. Я и сам помню, как запылали мои щёки, когда я впервые увидел её возле школы, а уж о предательски громко застучавшем сердце и говорить не приходится.
Роза и без нашего идеализированного восприятия для своих лет была уже вполне зрелой обаятельной девушкой. Не следует забывать и о том, что директорская дочка имела возможность одеваться красиво и со вкусом. К тому же для природы и психологии деревенского жителя характерно преувеличенное внимание к достоинствам или недостаткам человека со стороны. Часто не замечая, не понимая, не чувствуя той необыкновенной красоты, которая рядом, мы ищем её на стороне. За примером далеко ходить не надо. Всего несколько лет назад российский народ гонялся за продуктами западного производства, игнорируя свои. Теперь, поняв, что импортные продукты – это сплошь химия, начали скучать по отечественным товарам. А их ещё надо выращивать, возрождать их производство. Может быть, именно это свойство человеческой природы лежало в основе нашей всеобщей влюблённости в Розу. Ведь часто не воспринимаешь как представителя противоположного пола девчонку, сидящую с тобой за одной партой, не замечаешь её обаяния, ругаешься с ней, даже дерёшься. Чаще всего парни выбирают себе жён из соседних деревень, недооценивая своих местных красавиц, гоняясь за журавлём в небе, выпускают синицу из рук. Потом осмотревшись, они замечают, что, оказывается, хорошие жёны были совсем рядом, но уже поздно, локоть не укусишь. Видимо, в природе смешанных браков лежит тот же принцип.
В нашем конкретном случае проблема разрешилась проще. Никому из нас не пришлось слишком долго страдать и сохнуть по Розе. Огонь любви, бурно разгоревшийся было в наших юных сердцах, быстро и деловито погасил сын председателя колхоза Виль, тоже приезжий и тоже из более обеспеченной, чем мы, семьи. Парень он был рослый, видный, да ещё и по-русски шпарил намного лучше, чем мы все. С теоретической точки зрения, он имел полное право претендовать на дружбу с Розой: оба они дети самых богатых и почитаемых людей, так сказать, ровня, значит, должны быть вместе.
Когда вечером мы собрались возле клуба, Виль отозвал в сторонку своих возможных соперников и, не тратя времени на сколь-нибудь дипломатическое вступление, сразу резанул:
– Парни, запомните: Роза – моя. И не вздумайте возле неё крутиться. С ней самой всё обговорено: я её люблю, она – меня.
Его тон потомственного руководителя не допускал никаких возражений. Только Замир Сагитов, невысокого роста, но крепкий, как обрубленный дуб, видимо, особенно серьёзно влюблённый в Розу, решился перечить председательскому сынку.
– Она со мной соглашалась дружить. Давай тогда хоть жребий кинем.
Виль на это не согласился. Тогда кто-то внёс более интересное предложение.
– Давайте драться. Кто победит, тому и достанется Роза.
Никому и в голову не приходило спросить мнения самой Розы. Жребий разделили на три части: верхний край деревни, нижний край и Чебиловский край. Обычно драки происходят между отдельными группировками, внутри самой группировки никакие споры и разногласия не допускаются. Видимо, похожие на современные подростковые группировки были и в нашем детстве, но их вражда не доходила до кровавых разборок, как сейчас.
Председательский сынок посчитал ниже своего достоинства самому участвовать в поединке и нанял вместо себя одного из своих подхалимов, напутствуя его: «Ну-ка, покажи-ка ему нашу силу, дай ему коленом в живот». Замир вынужден был драться сам, ему вместо себя подставить некого. Поединок за прекрасную Розу длился долго, почти до рассвета. Кто оказался победителем, теперь уж не помню. К осени спор деревенских парней разрешился сам собою. После окончания седьмого класса Розу отправили учиться в медучилище в Альметьевск.
Потом я её уже не видел. Слышал только, что после училища она уехала работать в Узбекистан, в далёкий город Навои, там и замуж вышла.
Нуретдинов-джизни[3]
Нуретдинов-джизни – один из тех, кто запомнился мне своей неповторимостью. Этот человек с золотисто-смуглой кожей и желтовато-зелёными, шафрановыми глазами появился в нашей деревне как посланец райкома партии. Высокий, худощавого телосложения, он всегда был одет в ультрамодные для того времени военную гимнастёрку и галифе. Его манера говорить скороговоркой, глотая буквы, то и дело вставляя в свою речь слова «панимаешь, син ни панимаешь, значит, допустим, фторитет, партия велит», создавала впечатление особой, «начальнической» речи. Эти странные обороты, вставляемые точно в нужный момент и в нужном месте, нагоняли страх на сельчан, сковывали их волю.
Мы, мальчишки, уважали Нуретдинова за то, что он не боялся даже самого председателя колхоза, частенько покрикивал на него, а однажды, стукнув по столу кулаком, даже гаркнул во весь голос: «Саботаж!» Значит, где-то есть высшая справедливость, значит, на этом свете есть сила, способная припугнуть самого хозяина колхоза.
Максум Хаматвалеев, бывший председателем в пору, когда товарищ Нуретдинов был у нас уполномоченным, и сменивший его Гарай Гилемшин были мужиками весьма крутого нрава, с крепкой хваткой, так что невозможно было даже представить, чтобы они кому-то подчинялись.
К тому же товарищ Нуретдинов был для нас образцом истинного коммуниста, этакой возвышенной личностью, для которой чужды различные бытовые мелочи. Это был человек долга, верный своему государству и партии. Он пресекал любые попытки разбазаривания народного добра. В наши дни, когда воровство стало нормой, ощущается тоска по такой почти абсурдной честности.
Позже, когда я поближе познакомился с литературой, я стал отождествлять его с героями гражданской войны, с комиссарами в кожаных куртках, готовыми принести себя в жертву ради победы в классовой борьбе, жившими мечтой об этой победе.
Товарищ Нуретдинов удивил меня тем, что слишком много внимания уделял нашей семье, отцу, который после смерти деда Галиуллы остался хозяином в доме. Рискуя уронить свой «фторитет» в глазах общественности, он каждый вечер заезжал на своей казённой машине за моим отцом к нему на работу, в магазин, подвозил его до дома, всю дорогу оживлённо рассказывая о чём-то. Потом поспешно входил в дом, будто только и ждал приглашения. В общем, крутился возле отца, как верный пёс.
Однако ларчик просто открывался. Оказалось, что посланник партии положил глаз на мою тётю – Разию-апа, молодую, красивую, только что окончившую среднюю школу. Помню, как отец пытался противиться её излишне поспешному замужеству. Да и мне самому не хотелось отдавать свою тётю какому-то чужому человеку. Уже тогда я понимал, что женатый или замужняя – для семьи отрезанный ломоть. Помню, отец сидит на кровати. Товарищ Нуретдинов, устремив на него невозмутимый взгляд своих шафрановых глаз, приступает прямо к делу:
– Набиулла-абый, я к вам с большой просьбой пришёл. Не откажи, пожалуйста.
– Давай, давай, Сабир, ты ведь у нас свой человек.
– Я, Набиулла-абый, пришёл просить у вас руки Разии. Сватов посылать не стал. Нам, коммунистам, это не положено.
Отец, видимо, уже замечал, что между молодыми назревают какие-то отношения, поэтому просьба Нуретдинова для него не оказалась неожиданной.
– Сестрёнка моя, Разия, умная, красивая, деловитая девушка, но она ещё очень молода, успеет ещё. Да и у матери надо же спросить. Она хоть и больна, прикована к постели, но жива. Посмотрим, что она скажет.
В ясном шафрановом взгляде Нуретдинова нет ни тени сомнения или растерянности.
– Да, Разия – хорошая, красивая девушка. Согласен. Так пусть же она войдёт царицей в мой дом, а не прозябает здесь, в глуши, – уверенно аргументирует посланник партии.
Отец, желая хотя бы разделить с кем-нибудь ответственность, уходит за занавеску посоветоваться с бабушкой и возвращается с её ответом: «Если Разия согласна, я не возражаю». Наш будущий зять, джизни, прошедший хорошую райкомовскую школу, твёрдо стоящий на ногах, оказался не из тех, кто отступает.
– Девушка, Набиулла-абый, как свежий огурец, продукт скоропортящийся, – продолжает он убеждать многозначительным тоном, – его надо вовремя к столу подать, а иначе только для консервирования годится.
– Так знаешь, Сабир, ей ведь дальше учиться надо, – начинает сдаваться отец, – она ещё только что школу закончила. Семья у нас большая, нам бы вот помогла.
В доказательство своих слов отец кивает в сторону детей, сидящих тут же на всех стульях, на саке и на полу. Однако посланец райкома не сдаётся:
– Вот и я говорю, Набиулла-абый, одним ртом меньше будет.
Отец делает попытку привести ещё какой-нибудь довод, но райкомовский работник резко прерывает его:
– Ну всё, Набиулла-абый, по рукам.
– Так ведь мы ещё у самой Разии не спросили. Она ведь не ягнёнок, чтобы навесить на неё ошейник и отправить.
Но будущий джизни отступать не собирается. Он не боится единоличной ответственности. Ведёт переговоры от имени двоих:
– Но разве я бы пришёл к вам, не договорившись с ней. Она согласна, только, говорит, старшего эзи боюсь.
Оказавшись свидетелем этих переговоров, так сказать, на высшем уровне, я сделал для себя два вывода. Во-первых, оказывается, этого длинного человека с жёлтым кожаным портфелем зовут Сабир. Такое красивое имя, непонятно, почему же он его прячет. Всегда представляется: «Уполномоченный Нуретдинов». Во время выступлений на собраниях тоже говорит примерно так: «Я, как уполнамеченный райкома Нуретдинов, панимаете ли, недоволен ходом весенних посевных работ, доложу об этом на бюро» и так далее. Наверно, мало кому было известно его настоящее имя, все так и называли его: «Нуретдинов-энем», «Нуретдинов-абый», «Нуретдинов-ипташ, товарищ». Всем удобно. И официально, и просто. Отец каким-то образом узнал его имя. По-свойски, ласково обратился: «Сабир». Во-вторых, даже мой отец, перенёсший ленинградскую блокаду, прошедший огни и воды, ни перед чем не отступавший, никого не боявшийся, не мог противоречить Нуретдинову-абый. Не слишком же он долго колебался, волновался. Взял и отдал свою сестрёнку почти что случайному, чужому человеку. А этот коммунист Нуретдинов решил проблему быстро, без проволочек. Уже через несколько дней он сидел в красном углу нашего дома, ел блины для жениха и мылся в бане вместе с Разиёй-апа. А нам он стал зятем – Нуретдинов-джизни.
Позже я понял свою тётю. Многие её парни-ровесники погибли на войне. В чужой семье всю жизнь не проживёшь, у старшего брата, моего отца, свои дети подрастают, а ей, проявлявшей способности к творческой работе, хочется стать журналистом, жить уж если не в городе, так хотя бы в районном центре, работать в газете, а газета, как известно, орган райкома партии. Видимо, в будущем муже она видела опору для своего роста, да и шаловливые огоньки в её глазах говорили о том, что она не равнодушна к посланнику райкома партии.
Думаю, нетрудно было уговорить многочисленную родню Разии-апа и её больную мать. Каждый из них считал, что человек, занимающий ответственный пост, если даже ничем не поможет семье, то хотя бы не навредит. Кто знает, может, ещё и хорошим человеком окажется.
Джизни звёзд с неба не хватал. Долгие годы работал инструктором райкома партии и только из-за своей старательности, из-за того, что был истинным «службистом», дошёл до ранга заведующего отделом пропаганды.
Хотя он сам по себе был добродушным, сговорчивым человеком, помогал по мере возможности своим новым родным, национальные проблемы, судьба татарского народа, будущее татар его особо не волновали. Он жил лишь мечтой о коммунизме, который приближался к нам с каждым днём, неся счастливую благополучную жизнь. Нуретдинов-джизни своим воспитанием и поведением отличался от членов нашей семьи и вообще от кичкальнинцев. Родных у него вроде бы не было. Воспитывался он в интернате, а там быстрее истребляют в душах национальное самосознание. Его полувоенная форма одежды, кожаный портфель, всегда битком набитый бумагами, говорили о его принадлежности к совсем иной, особой касте, называемой партией. Поэтому он и детей своих не мог наречь старотатарскими именами типа Нигматулла, Хуснутдин или Шамсегаян, да и жена его стала называться Розой вместо слишком деревенского имени Разия. Джизни был как бы высеченным в полном смысле этого слова из коммунистической стали, сыном своего времени, интернационалистом.