— Ты сказал, что селитра продаётся, но дёшево.
— Земледельцы Шоконочко покупают селитру только для того, чтобы посыпать ею хлопковые поля. По их словам, она способствует плодородию почвы. Испанцы, те используют селитру в дубильнях и ещё для каких-то целей. Я не знаю, зачем она понадобилась тебе...
— Для дубления, — поспешно солгал я. — Да, именно для дубления. Мне пришло в голову расширить свою торговлю за счёт кожевенного товара. Я давно об этом подумывал, да только не знал, где раздобыть селитры.
— Когда я в следующий раз приеду на север, с удовольствием привезу тебе полный вьюк тамеми, — пообещал Пелолоа. — Хоть селитра и стоит дёшево, с тебя я совсем ничего не возьму, друг Тенамакстли.
Я помчался домой, чтобы сообщить хорошую новость, но, пребывая в радостном возбуждении, сделал это крайне неуклюже. А именно: вбежал, отдёрнув дверную занавеску, с громким криком:
— Ситлали, Ситлали! Теперь ты можешь больше не мочиться!
Моё столь эффектное появление, сопровождавшееся подобным красноречивым заявлением, повергло женщину в такой хохот, что она далеко не сразу смогла заговорить. А когда смогла, то сказала:
— Когда-то я назвала тебя малость чокнутым. Это была ошибка. Ты совершенный ксолопитли.
Мне тоже потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и связно рассказать, какая удача мне привалила.
— Может быть, нам стоит это слегка отметить? — предложила Ситлали чуть смущённо (а смущалась она редко). — Чтобы выказать благодарность богине Ицтокуатль.
— Отметить? Но каким образом?
Всё ещё смущаясь и краснея, Ситлали сказала:
— Весь прошлый месяц я принимала измельчённый в порошок корень тлатлаоуэуэтль. Думаю, после такой подготовки мы можем испытать его хвалёные свойства, не беспокоясь о последствиях.
Я уставился на неё в изумлении. То, что она предложила, отвечало самым сокровенным моим желаниям. Всё это время мы спали раздельно, на циновках в разных комнатах. Я желал Ситлали, но не подавал виду. Последний раз мне доводилось иметь дело с женщиной — маленькой темнокожей Ребеккой — так давно, что я уже подумывал, не пора ли прибегнуть к услугам маатиме.
Должно быть, моя растерянность позабавила Ситлали, ибо она смело и весело заявила:
— Ниец тлалкуа айкуик акситлинема.
Что значит: «Я обещаю не мочиться».
Мы обнялись со смехом, который, как я впервые тогда понял, есть лучший способ преодолеть любое замешательство.
Тем временем Оме-Ихикатль подрастал и из грудного младенца превратился в малыша, пытавшегося ходить. Я, признаться, ожидал, что он умрёт, да и Ситлали наверняка думала так же, ибо, как правило, ребёнок, родившийся со столь явным физическим недостатком, имеет ещё и немало скрытых дефектов, непременно проявляющихся впоследствии. Обычно такие дети умирают ещё во младенчестве. Однако единственным другим обнаружившимся недостатком малыша было то, что он так и не начал говорить, что, вероятно, указывало также и на глухоту. Надо думать, Ситлали это тревожило больше, чем меня; я, откровенно говоря, был доволен, что ребёнок никогда не плачет и не кричит.
Так или иначе, но разум его, похоже, развивался нормально. Осваивая умение ходить, Ихикатль научился также весьма ловко ориентироваться в доме и, например, быстро усвоил, что надо держаться подальше от очага. Порой Ситлали выводила сына на улицу, легонько подталкивала, и он бесстрашно ковылял по дороге, видимо уверенный, что мать защитит его от любой опасности. Вообще-то Ситлали всегда была мягкой и доброй по отношению ко всем, но я думаю, что к Ихикатлю, каков бы тот ни был, она испытывала подлинное материнское чувство. Она держала ребёнка в чистоте, следила за его одеждой и хорошо кормила, хотя поначалу мальчику было трудно найти её сосок, а потом орудовать ложкой. Что же до соседских детишек, то они, в общем, даже удивили и порадовали меня своим отношением к несчастному уродцу. Похоже, в их глазах Ихикатль был чем-то вроде игрушки, — конечно, не человеком, как они сами, но и не соломенной или глиняной куклой. Живая игрушка нравилась ребятишкам, и они играли с ним чуть ли не с любовью, никогда не обижая малыша и не насмехаясь над ним. В целом детство Ихикатля было настолько счастливым, насколько это вообще возможно для неизлечимого калеки.
Я знал, что больше всего Ситлали беспокоил вопрос о загробной жизни сына, о том, отправится ли Ихикатль в иной мир молодым или в старости. Впрочем, наверняка она тревожилась и о собственной загробной жизни. Ни один уроженец Сего Мира не обречён на небытие Миктлана — как христиане на ад — просто потому, что он родился, прожил жизнь и умер. И всё же, чтобы быть уверенным в том, что ему не грозит погружение в Тёмную Обитель, человек должен совершить в жизни нечто достойное, дабы заслужить впоследствии право блаженного пребывания в чертогах бога Солнца — Тонатиукане. Либо в ином из загробных миров, пребывающих во власти других благодетельных богов.
Единственным шансом ребёнка обрести счастливое существование после смерти было принести его в жертву какому-либо ненасытному богу. Но, увы, ни один жрец не принял бы столь никчёмное существо, как Ихикатль, в качестве дара даже самому мелкому божеству. Для взрослого мужчины наилучшим тонали считается погибнуть в бою, умереть на алтаре или совершить деяние, угодное богу. Взрослая женщина тоже могла быть принесена в жертву какому-нибудь божеству, а некоторые из моих соотечественниц совершали не менее достойные похвалы поступки, чем мужчины. Но в большинстве своём женщины обеспечивали себе место в Тонатиукане, или Тлалокане, или где-нибудь ещё просто тем, что рожали детей с достойным тонали, ибо заслуги детей боги распространяли и на матерей. Тонали же Оме-Ихикатля был таков, что Ситлали, как я полагаю, тревожилась относительно своей посмертной судьбы.
11
Несколько месяцев спустя почтека Пелолоа снова вернулся из Шоконочко и привёл прямо к моему дому носильщика тамеми, нагруженного не чем иным, как большим мешком селитры «первого урожая». Получив этот щедрый дар, я стал посвящать каждый свободный момент опытам по поджиганию порошков, смешанных в различных пропорциях, неизменно записывая результаты. Сложилось так, что как раз в ту пору свободного времени у меня стало больше, ибо нас с Почотлем освободили от наших обязанностей в соборе.
— Дело в том, что в Риме, во главе всей церкви, встал новый Папа, — пояснил нотариус Алонсо извиняющимся тоном. — Старый Папа Климент Шестой умер, и на смену ему пришёл Папа Павел Третий. Нам только что сообщили о его восшествии на престол и о первых указаниях, направленных им христианскому католическому духовенству всего мира.
— Мне кажется, ты не очень доволен этой новостью, куатль Алонсо, — заметил я.
Он поморщился. Вид у нотариуса и правда был кислый.
— Церковь предписывает, чтобы каждый священник придерживался целибата, был целомудренным и достойным — или, по крайней мере, делал вид, будто он таков. Это, безусловно, относится и к Папе как высшему из священнослужителей. Всем, однако, хорошо известно, что нынешний понтифик, в бытность ещё просто падре Фарнезе, начал свою карьеру с помощью способа, который в простонародье называют «лизанием задницы покровителя». Он, можно сказать, собственноручно уложил в постель к предыдущему Папе Александру Шестому свою родную сестру Джулию по прозвищу Красотка, тем самым обеспечив себе быструю и успешную карьеру. Да и сам этот теперешний Папа Павел сроду не придерживался целибата. У него есть многочисленные дети и внуки. И одного из этих внуков Павел уже — сразу после того, как стал Папой, — сделал в Риме кардиналом. А этому внуку всего четырнадцать лет.
— Интересно, — сказал я, хотя вовсе не находил это таковым. — Но какое отношение всё это имеет к нам, живущим здесь?
— Помимо прочих указаний Папа Павел предписал каждому диоцезу строжайше экономить расходы. Это значит, что мы не сможем теперь позволить себе даже столь незначительного «излишества», как оплата твоей работы. Кроме того, в обращении к епископу Сумарраге новый Папа особо поднял вопрос о том, что он именует «расточительством золота и серебра на безделушки». Согласно его повелению, все драгоценные металлы, приобретённые церковью здесь, в Новой Испании, будут распределены между менее удачливыми епископатами. Во всяком случае, так он выразился.
— Ты ему не веришь?
Алонсо тяжело вздохнул.
— Увы, то, что я знаю о личной жизни этого человека, не располагает к доверию. Тем не менее мне кажется, что Папа Павел вознамерился, как и король, получать свою «пятину» из сокровищ Новой Испании. Так или иначе, Почотлю придётся прекратить свои изумительные ювелирные работы, а тебе покончить с переводами.
Я улыбнулся нотариусу.
— Куатль Алонсо, мы с тобой оба знаем, что долгое время ты — из чистого сострадания — попросту придумывал для меня работу. Спасибо тебе за это. Мне удалось сделать некоторые сбережения, и будем надеяться, что вдова и сирота, которых я поддерживаю, не слишком пострадают из-за того, что я оставлю эту должность.
— Мне жаль, что ты уходишь, Хуан Британико, — промолвил нотариус. — Но раз уж так вышло, я настоятельно рекомендую тебе теперь употребить освободившееся время с пользой для души, возобновив занятия с падре Диего.
— Благодарю за заботу, — искренне сказал я, — ты очень добр.
Но никакого обещания Алонсо от меня не услышал.
Он вздохнул и продолжил:
— На прощание мне хотелось бы преподнести тебе небольшой подарок.
Алонсо взял со стола яркий предмет, прижимавший бумаги, и протянул мне.
— Сейчас такая вещица есть у каждого испанца, но это подарил мне тот самый несчастный старый еретик, свидетелями казни которого на площади перед собором нам с тобой довелось быть.
«Аййо! — воскликнул я про себя. — Ну и ну: мой отец сделал этот подарок ему, а теперь он, сам того не зная, отдаёт то немногое, что осталось от отца, сыну».
Я получил от Алонсо круглый, гладко отполированный кристалл, размером примерно с мою ладонь. Среди моих пожитков, надёжно упрятанный, уже хранился другой кристалл, нечаянное наследие отца, но тот представлял собой жёлтый топаз, а этот — прозрачный кварц. К тому же подарок Алонсо отличался по форме: обе его поверхности были закруглены.
— Старик рассказывал, что нашёл такие камни где-то в южных краях и, сделав из них полезные приспособления, ввёл их в обиход своего народа. Теперь эти штуковины (и впрямь очень полезные) широко употребляются испанцами. А вот вы, индейцы, похоже, о них забыли.
— Полезные? — переспросил я. — Что же за польза от этих кристаллов?
— Посмотри.
Алонсо забрал у меня кристалл и поднял так, чтобы на него попадали из окна солнечные лучи. Взяв другой рукой кусок бумаги, он поместил его таким образом, дабы свет, проходя сквозь кристалл, падал на бумагу, и, слегка перемещая камень и листок туда-сюда, добился того, чтобы на бумаге появилась яркая световая точка. Ещё мгновение, и бумага задымилась, а потом, — вот уж поразительно, — появился маленький язычок самого настоящего пламени. Алонсо задул его и отдал мне кристалл.
— Зажигательное стекло, — пояснил он. — Мы ещё называем его линзой. Слово это происходит от латинского lens, что значит «чечевица», а эта штуковина по форме похожа на чечевичное зерно. С её помощью можно разжечь огонь без кремня и кресала, не говоря уж об утомительной процедуре добывания его трением. Разумеется, проделывать это можно, только когда светит солнце. Так или иначе, думаю, эта вещь тебе пригодится.
«Конечно, пригодится, — восторженно подумал я. — Это настоящий подарок богов. Нет — подарок моего отца Микстли, который наверняка обитает сейчас в Тонатиукане. Должно быть, он наблюдает за мной из того загробного мира, видит, как я изо всех сил пытаюсь изготовить порох, — и знает, почему я этим занимаюсь, — и решил облегчить мне задачу. Даже умерший и ныне далёкий от забот смертных, мой отец Микстли наверняка поддерживает моё намерение избавить Сей Мир от чужеземных господ. И таким образом он дал о себе знать, несмотря на запредельное расстояние, разделяющее миры живых и мёртвых».
Разумеется, делиться этими соображениями с Алонсо де Молиной я не стал.
— Большое тебе спасибо, — сказал я ему. — Всякий раз, когда мне случится использовать эту линзу, я буду вспоминать тебя.
На этом мы с ним распрощались.
Для Почотля отстранение от работы в соборе отнюдь не стало ударом. Получая там неплохое жалованье, он распорядился деньгами с умом, выстроив для себя более чем приличный дом и мастерскую в одной из лучших частей города, практически уже не в туземном квартале, а на самой границе Траза, где жили испанцы. Что и неудивительно, ибо утварь, которую мастер изготовлял для собора, вызывала у испанцев такое восхищение и принесла ему такую славу, что теперь у Почотля было полным-полно частных заказов.
— Белые люди начали подражать нам в стремлении к культуре, изяществу и хорошему вкусу, — сказал он. — Ты заметил, Тенамакстли? Они теперь даже пахнут не так скверно, как раньше. У них появилась привычка мыться, пусть даже не так старательно и часто, как это делаем мы. А главное, они научились ценить ювелирные изделия того типа, какие я всегда делал — несравненно более утончённые и искусные, чем поделки их собственных неумелых мастеров. Так что теперь испанцы приносят мне золото, серебро, драгоценные камни, говорят, что им нужно — ожерелье, там, перстень или рукоять меча, — а форму и узор оставляют на моё усмотрение. И что же — не было ещё ни одного, кто не пришёл бы в восторг от результатов и не выложил мне за работу изрядную сумму. И хотя я всякий раз оставляю себе самую малость выданного для работы металла, ещё никто не поставил мне это в укор.
— Очень рад твоему успеху, — сказал я. — И со своей стороны надеюсь, что у тебя остаётся немного свободного времени для...
— Аййо, да. Аркебуза почти готова. Я закончил работу с металлическими частями, и теперь мне осталось лишь приладить их как следует к деревянному ложу. Удивительно, но на последнем этапе работы мне помогло то, что меня выгнали из собора. Епископ приказал мне освободить мастерские и выставил возле них караул, чтобы я не прихватил с собой что-нибудь из церковного имущества. Уносить я ничего и не пытался, зато, воспользовавшись случаем, присмотрелся к оружию солдат вблизи, и теперь уж точно знаю, что там к чему. Ну а как твои успехи по части пороха?
Опыты с поджиганием различных составов и смесей казались бесконечными, и я не вижу смысла в том, чтобы описывать следовавшие одна за другой досадные неудачи. Скажу лишь, что в конце концов я всё-таки добился успеха, составив смесь, две трети которой составляла селитра, а одну треть — сера пополам с древесным углём.
Когда однажды вечером я с помощью своей линзы воспламенил именно ту кучку сероватого порошка, состав которой оказался подобран верно, на улице не было ни одного мальчишки. Мои однообразные, повторяющиеся без конца опыты к тому времени успели им надоесть. На сей раз, однако, вспышка оказалась на редкость яркой, а облачко голубого дыма, напротив, крохотным. Но главным было не это. Подожжённый порошок издал тот самый сердитый, похожий на сдавленный рык звук, который я слышал, когда молодой солдат позволил мне нажать на «котёнка» и выстрелить из его аркебузы. Наконец-то я раскрыл секрет пороха и теперь мог изготовлять его в значительных количествах. Исполнив от избытка чувств победный танец и молча, но от всей души возблагодарив бога войны Уицилопочтли (равно как и моего чтимого покойного отца Микстли), я поспешил в дом Почотля, чтобы объявить о своём великом достижении.
— Ййо, аййа, я благоговею перед тобой! — воскликнул он. — Но и моя работа, как видишь, близится к завершению.
И Почотль указал на рабочий стол, где находились уже знакомые мне металлические детали и кусок дерева, которому он как раз придавал форму.
— Вот что, — сказал мастер, — пока я не закончил, советую тебе заняться тем, что уже предлагал: испытать порох в каком-нибудь сосуде или другом замкнутом пространстве.
— Так я и сделаю. А тебя, Почотль, попрошу изготовить для этой аркебузы несколько свинцовых шариков, которыми можно будет стрелять. Такого размера, чтобы их можно было закатить в полую трубку, но с не слишком большим зазором.