Затем я пошёл на рынок, выпросил у горшечника ком самой обыкновенной глины, принёс её домой и под горделивым взглядом Ситлали высыпал скромную мерку пороха на глиняную лепёшку и скатал эту лепёшку в шарик величиной примерно с плод нопали. Проковыряв в шарике маленькую дырочку, я положил его сушиться рядом с очагом. На следующий день шарик затвердел, что твой горшок, и я вынес изделие на улицу для очередного испытания.
Местные детишки, увидев нечто новое — шарик и линзу, — тут же стайкой собрались вокруг меня. Однако на сей раз я отогнал их на приличное расстояние, прикрыл одной рукой лицо, а другой с помощью линзы навёл световое пятнышко на проделанное в шарике отверстие. Хвала богам, что у меня хватило ума принять все эти меры предосторожности, ибо в следующее мгновение шарик исчез. Причём исчезновение его сопровождалось вспышкой, ослепительной даже при дневном свете, облачком едкого голубого дыма и почти таким же грохотом, какой был произведён аркебузой, из которой мне довелось выстрелить. Шарик разлетелся на множество острых осколков, которые впились в мою поднятую руку и в обнажённую грудь. Задело также и двоих или троих мальчуганов, но, к счастью, они получили лишь лёгкие царапины. Мне не сразу пришло в голову, что, окажись рядом патруль, такой шум непременно привлёк бы внимание солдат. На сей раз всё обошлось, но я решил, что отныне буду производить свои опыты подальше от города.
Итак, несколько дней спустя, имея при себе твёрдый глиняный шар размером с кулак и небольшой мешочек с дополнительным количеством пороха, я взял на западной оконечности острова акали и переправился к материковому утёсу под названием Чапультепек, холм Кузнечика. По правде сказать, мне не составило бы особого труда добраться туда и вброд: от острова скалу отделяла не водная гладь, а вонючее зеленовато-бурое болото глубиной от силы по колено. Мне рассказывали, что прежде на каменном фасаде утёса были высечены гигантские лики четырёх Чтимых Глашатаев Мешико, но ныне от них не осталось и следа, ибо испанцы использовали изображения в качестве мишеней, практикуясь в стрельбе из огромных, установленных на колёсах гром-труб, именуемых кулевринами и Фальконетами. Так что теперь утёс снова представлял собой обычную каменную скалу и был примечателен разве что отведённым от него акведуком, по которому вода из источников Чапультепека поступала в город.
Точно так же, как изображения прежних правителей, испанцы уничтожили и устроенный там последним Мотекусомой парк, с клумбами, фонтанами и статуями. Теперь местность поросла сорной травой, кустами да полевыми цветами, и лишь кое-где высились древние деревья ауеуеткуин, кипарисы, слишком могучие, чтобы поддаться даже топорам испанцев. Единственными людьми, которые мне попадались, были рабы, занимавшиеся рутинной работой по поддержанию акведука в порядке. Протечки и трещины являлись здесь обычным делом и требовали постоянного внимания. Мне пришлось лишь немного отойти от берега, чтобы оказаться в полном одиночестве. Найдя место, свободное от кустов, я положил своё изделие на землю.
На сей раз я изготовил глиняный шарик с плоским основанием, а запальное отверстие разместил сбоку, так что оно находилось на уровне земли. Открыв кисет, я, начиная от запального отверстия, насыпал тонюсенькую пороховую дорожку, обогнувшую толстый ствол древнего кипариса. Там, надёжно укрывшись за могучим деревом, я извлёк своё зажигательное стекло, поймал пробивавшийся сквозь листву кипариса солнечный луч и сквозь кристалл поджёг кончик своей пороховой дорожки. Как я и надеялся, порошок зашипел, заискрился, и огонёк весело побежал к глиняному сосуду.
Мне сразу стало понятно, что это не самый практичный способ поджигать мои шарики, ибо слабый огонёк на дорожке запросто мог задуть даже легчайший ветерок. Но в тот день царило полное безветрие. Огонёк обежал ствол кипариса и исчез из поля моего зрения, хотя я по-прежнему ощущал едкий запах горящего пороха.
Ну а потом, хотя я ожидал этого, или, во всяком случае, надеялся на это, неожиданно грянул такой гром, что я невольно подскочил. Казалось, что содрогнулось даже укрывавшее меня дерево. Бесчисленные птицы с криками взвились в воздух, кусты вокруг зашелестели из-за множества поспешно удиравших зверушек. Глиняные осколки со свистом разлетелись во все стороны, в том числе и в сторону моего кипариса, обрубив некоторое количество веток и листьев. В то время как эти листья, кружась, падали вниз, над местом взрыва распространились едкие миазмы голубоватого дыма. Откуда-то издалека до меня донеслись крики людей. Следовало поторопиться, и, как только прекратили падать осколки, я поспешил к месту взрыва. Участок земли размером с циновку петатль был выжжен дочерна, ближайшие кусты обуглились. На краю прогалины лежал убитый осколком кролик.
Между тем крики, всё более возбуждённые, звучали всё ближе. Только тогда я вспомнил, что на вершине холма Кузнечика испанцы возвели укрепление, называемое «замком». Замок этот был всегда полон солдат, ибо именно там проходили обучение испанские новобранцы. Разумеется, даже самый неопытный рекрут не мог не узнать звук порохового взрыва, а поскольку он донёсся с необитаемой пустоши, желание солдат выяснить, в чём там дело, было вполне естественным. Встречаться с ними мне, разумеется, не хотелось. У меня не было времени попытаться уничтожить следы взрыва, так что я прибрал кролика и поспешил к берегу озера.
В тот же вечер Почотль пришёл в наш дом, держа под мышкой туго свёрнутый плащ и многозначительно ухмыляясь. С лукавой миной фокусника он положил свёрток на пол и, в то время как мы с Ситлали следили за ним с горящими от нетерпения глазами, медленно его развернул. Это была она: практически точная копия испанской аркебузы.
— Оуйо, аййо, — пробормотал я, искренне радуясь и от души восхищаясь мастерством Почотля. Ситлали с улыбкой переводила взгляд с одного на другого, радуясь за нас обоих.
Почотль вручил мне ключ для закручивания внутренней пружины. Я вставил его на место, повернул и услышал то самое потрескивание, которое уже слышал раньше. Потом я большим пальцем оттянул назад «кошачью лапку» с кусочком «ложного золота», и она со щелчком застыла в отведённом положении. Мой указательный палец потянул «котёнка». «Кошачья лапка» ударила «ложным золотом» по раскрутившемуся при помощи пружины зубчатому колёсику, и высеченные искры посыпались на «полку», именно туда, куда и было надо.
— Конечно, — сказал Почотль, — это лишь предварительное испытание. По-настоящему мы сможем опробовать её с полным зарядом пороха и этих штуковин.
Он вручил мне мешочек тяжёлых свинцовых шариков.
— Но я советую тебе, Тенамакстли, сделать это подальше отсюда. По городу уже пошли слухи: в гарнизоне Чапультепека сегодня слышали какой-то загадочный взрыв. — Почотль подмигнул мне. — Белые люди боятся, — и не без основания, — что кто-то ещё, кроме них, обладает некоторым количеством пороха. Уличные патрули останавливают и обыскивают каждого индейца с горшком, корзинкой или любой другой подозрительной ёмкостью.
— Этого и следовало ожидать, — сказал я. — Отныне мне придётся быть осторожнее.
— И вот что ещё, — добавил Почотль. — Твоя идея восстания по-прежнему кажется мне дурацкой. Ну рассуди сам, Тенамакстли. Ты знаешь, сколько времени потребовалось мне, чтобы изготовить эту единственную аркебузу? Я надеюсь, что она будет стрелять как положено. Но неужто ты рассчитываешь, что я или кто-то другой сможет изготовить тысячи ружей, которые потребуются тебе, чтобы сравняться по вооружению с белыми людьми?
— Нет, — сказал я. — Других аркебуз делать не понадобится. Если эта будет стрелять как следует, я воспользуюсь ею, чтобы... ну... в общем, чтобы добыть другую у какого-нибудь испанского солдата. А потом воспользуюсь этими двумя для приобретения ещё большего количества оружия. И так далее.
Почотль и Ситлали уставились на меня — не то в ужасе, не то в восхищении.
— Ну а сейчас, — воскликнул я, торжествуя, — давайте отметим это знаменательное событие!
Я сходил за кувшином самого лучшего октли, и все мы с радостью выпили за это достижение. Налили даже маленькому Ихикатлю, а уж взрослые набрались так, что Почотль к полуночи решил не идти домой, рискуя нарваться на патруль, а заночевал у нас в передней комнате. Мы же с Ситлали, кружась и хихикая, отправились на свою циновку в другой комнате, чтобы продолжить празднование на иной, ещё более воодушевляющий лад.
Для следующей серии опытов я изготовил шарики не больше перепелиных яиц, в каждом из которых находилась всего лишь щепотка пороха. Все они взорвались с шумом, чуть большим, чем производит лопающийся, разбрасывая семена, стручок, так что местная ребятня вскоре потеряла интерес и к ним. Но зато детишкам понравилась другая предложенная мной игра: осматривать окрестности и предупреждать меня о появлении испанских солдат. Я же тем временем, уже убедившись, что полученный мной порох, если поджечь его помещённым в ограниченное пространство, обладает изрядной разрушительной силой, теперь призадумался о том, каким способом, более надёжным, чем пороховая дорожка, можно подрывать изготавливаемее мною заряды, большие или маленькие, с некоторого расстояния.
Я упоминал уже, что мои соотечественники, в отличие от испанцев, предпочитающих несгорающие глиняные трубки, обычно курят лист пикфетль, набитый в то, что мы называем покуитль — трубочку из тростника или бумаги, которая медленно сгорает вместе с содержимым.
И мы, и белые люди, чтобы придать куреву необычный вкус или аромат, порой смешивали с пикфетль другие ингредиенты — измельчённый порошок какао, семена некоторых растений или засушенные цветочные лепестки. И сейчас я занялся чем-то подобным: скатывал тонкие трубочки, заполненные курительным листом, но смешанным не с ароматическими добавками, а, в различных пропорциях, с порохом. Обычный покуитль сгорает медленно, по мере того, как курильщик затягивается, и гаснет, если его отложить. Я рассудил, что если добавить в смесь определённое количество пороха, то это обеспечит медленное, но в то же время самостоятельное горение.
И я оказался прав. Опробуя эти крохотные бумажные трубочки различной длины и толщины, наполненные смесью пикфетль с порохом в различных сочетаниях, я нашёл-таки нужную комбинацию. Вставленный в отверстие глиняного шарика, такой покуитль горел более или менее продолжительное (в зависимости от его длины) время, а когда огонёк достигал отверстия, шарик с шумом взрывался. Мне так и не удалось точно рассчитать время — например, добиться того, чтобы несколько шариков взрывались одновременно, — но, во всяком случае, у меня появилась возможность отрегулировать длину запала так, чтобы взрыв произошёл лишь после того, как я отойду на значительное расстояние. Кроме того, теперь я уже был уверен: ни случайный ветерок, ни шаги прохожего не помешают горению, что запросто могло случиться с обычной пороховой дорожкой.
И вот я решил провести испытание столь рискованное, дерзкое и даже безумное, что не стал заранее предупреждать Ситлали. Изготовив ещё один шар размером с кулак и вставив в его запальное отверстие длинную покуитль, я на следующий день положил этот снаряд в поясной кошель и направился в район Траза, к зданию, в котором, как мне было известно, находились казармы — место проживания испанских солдат низкого ранга. У входа, как всегда, нёс караул вооружённый, облачённый в доспехи часовой. Придав себе по возможности, вид глуповатый и безобидный, я неторопливо прошёл мимо него к углу здания, где остановился и опустился на колени, как будто для того, чтобы вынуть камешек из сандалии. На самом же деле я быстро поджёг торчавший кончик покуитль и засунул твёрдый шар между угловым камнем дома и камнями мостовой.
Покосившись на часового и убедившись, что он, как и все прочие, не обращает на меня ни малейшего внимания, я встал и неспешно двинулся дальше. Мне удалось отойти по меньшей мере на сто шагов, когда громыхнул взрыв. Даже на таком расстоянии до меня донёсся свист разлетавшихся осколков, а один легонько ударил меня в спину. Я оглянулся, чтобы полюбоваться учинённым мной переполохом.
Само здание, если не считать чёрного дымящегося пятна на стене, видимого ущерба не понесло, но рядом с ним лежали навзничь, истекая кровью, два человека — мужчина в испанском платье и тамемиме, близ которого валялась его ноша. Из казармы в суматохе выбежал не только часовой, но и выскочили многочисленные солдаты. Некоторые были полураздеты, но все с оружием. Четверо или пятеро находившихся на улице индейцев, придя в ужас от этого беспрецедентного происшествия, пустились бежать, и солдаты начали стрелять им вдогонку. Я же, напротив, вернулся, словно только что подошёл, и присоединился к зевакам, уже собравшимся вокруг, но явно не имевшим к случившемуся ни малейшего отношения.
Испанец, ещё живой, стонал и извивался на мостовой, и солдат привёл из казармы лекаря, чтобы тот оказал раненому помощь. А вот ни в чём не повинный носильщик был мёртв. Мне было жаль его, но я пребывал в убеждении, что боги отнесутся к нему как к павшему в бою и его посмертная участь будет счастливой. Конечно, это не было настоящим сражением, но тем не менее я нанёс врагу уже второй удар. Теперь, после двух таких необъяснимых происшествий, белым людям придётся волей-неволей признать, что против них ведётся тайная война, и это неизбежно ввергнет их в замешательство, если не в страх. Я, как и обещал матери и дяде, стал червём, поедающим плод койакапули изнутри. Весь оставшийся день солдаты — по-моему, все до единого в городе — рыскали по туземным кварталам, обыскивая дома и рыночные прилавки, осматривая все кувшины, горшки, мешки и свёртки, находившиеся в руках у людей. Некоторых, обыскивая, даже заставляли раздеваться. Однако к концу дня испанцы бросили это бесполезное занятие. Вероятно, их офицеры решили, что незаконный порох (как оно и было на самом деле) надёжно спрятан, отдельные же его составляющие, если и будут у кого-то найдены, сами по себе безобидны, и их наличие может быть легко объяснено. Короче говоря, до нашей улицы волна обысков так и не докатилась, и я мог позволить себе просто сидеть дома, наслаждаясь растерянностью врагов.
Однако на следующий день настал мой черёд прийти в замешательство: от нотариуса Алонсо (который знал, где я живу) прибыл посланец с просьбой явиться к нотариусу, когда я смогу, но как можно скорее. Я облачился в испанское платье и отправился в собор, где приветствовал Алонсо, снова постаравшись напустить на себя глуповатый и безобидный вид. Не ответив на моё приветствие, Алонсо некоторое время хмуро рассматривал меня в упор, а потом спросил:
— Хуан Британико, ты по-прежнему вспоминаешь меня всякий раз, когда пользуешься своим зажигательным стеклом?
— Ну конечно, куатль Алонсо. Как ты и говорил, это весьма полезный...
— Не называй меня больше «куатль», — отрезал он. — Боюсь, что мы больше не близнецы, не братья и даже не друзья. Боюсь также, что ты уже отбросил притворство и перестал делать вид, будто являешься кротким, смиренным христианином, с почтением повинующимся тем, кто выше тебя.
— Я никогда не был кротким или смиренным, — последовал мой дерзкий ответ, — и никогда не считал, что белые христиане выше меня. Не называй меня больше Хуан Британико.
Глаза Алонсо сердито блеснули, но он сдержался.
— Выслушай же меня. Я не состою в армии и потому официально не участвую в той охоте на устроителя недавних беспорядков в городе, которую ведут солдаты. Но, как всякий порядочный и законопослушный гражданин, я обеспокоен. Речь не идёт о том, чтобы обвинить тебя лично, но мне известно, как широк круг твоих знакомств среди здешних индейцев. Полагаю, ты мог бы найти негодяя, виновного во всех этих деяниях, так же быстро, как в прошлый раз, когда возникла такая надобность, отыскал для нас ювелира.
— Я всегда готов услужить тебе, нотариус, но не ценой предательства своих соотечественников, — ответил я с прежней дерзостью.
Он тяжело вздохнул и сказал:
— Ну что ж, пусть так. Когда-то мы были друзьями, и я не стану напрямую доносить на тебя властям. Но предупреждаю: с того момента, как ты покинешь эту комнату, за тобой будут неотступно следить. Каждый твой шаг, каждая твоя встреча, каждый разговор, каждый чих будут отслеживаться и записываться. Рано или поздно ты выдашь либо себя, либо, что, может быть, ещё хуже, дорого для тебя человека. И если не отправишься на костёр сам, то кто-то отправится туда непременно.