Канаутли умолк, не иначе как вспоминая добрые старые времена, имевшие быть, вероятно, задолго до рождения даже его прапрадеда. Поэтому я позволил себе мягко подтолкнуть его к продолжению рассказа:
— И так было до тех пор, пока не появилась та женщина...
— Да, именно с женщины всё и пошло. Причём с женщины из племени йаки, самого дикого и злобного из всех народов. Как-то раз один из наших охотничьих отрядов наткнулся на неё, бесцельно блуждавшую в одиночестве высоко в горах, вдалеке от бесплодных пустынь своих сородичей. Наши охотники подобрали её, накормили, одели и привели с собой в Ацтлан. Но, аййа, оуйа, с появлением этой женщины наша спокойная жизнь кончилась. Нашим предкам, спасшим её в горах, она отплатила тем, что стала настраивать одних ацтеков против других. Друзей против друзей, семьи против семей, братьев против братьев.
— А как её звали? — осведомился Йайак.
— На языке йаки, крайне неблагозвучном, её имя было Г’нда Ке. Так вот, эта Г’нда стала высмеивать наши обычаи, наш бесхитростный образ жизни и то, что мы почитали добрую богиню Койолшауки. «Почему, — спрашивала она, — вы не поклоняетесь вместо этого могучему богу войны Уицилопочтли? Служите ему, — учила эта женщина, — и он поведёт вас от победы к победе, чтобы ацтеки, совершая походы, смогли захватывать пленных и приносить ему жертвы. С его помощью вы станете могущественнейшим народом Сего Мира».
— Но зачем чужестранке понадобилось разжигать среди наших миролюбивых соплеменников чуждые им воинственные амбиции и страсти? — поинтересовалась Амейатль. — Самой-то ей какая была с этого польза?
— Боюсь, правнучка, мой ответ тебе не понравится. До меня очень многие Хранители Памяти попросту приписывали это врождённым порочности и злонравию женщин.
Амейатль в ответ лишь сморщила свой хорошенький носик. Канаутли улыбнулся беззубым ртом и продолжил:
— Тебе будет приятно узнать, что я придерживаюсь несколько иной точки зрения. Всем известно, что мужчины йаки столь же бесчеловечно жестоки по отношению к своим собственным женщинам, как и ко всем, кто не принадлежит к их племени. Лично я убеждён в том, что, натерпевшись от соплеменников, эта женщина возненавидела мужчин как таковых и захотела отомстить им, побудив всех мужчин Сего Мира развязать кровопролитную войну: пусть, мол, они гибнут в сражениях или становятся жертвами, к радости алчных, кровожадных богов.
— Именно так и поступают ныне все племена Сего Мира, и этому же нас учат наши наставники мешикатль, воины и жрецы, — вставил Йайак. — Мы сами продолжаем жить в мире лишь потому, что воевать нам тут не с кем, да и пленников захватывать негде — чтобы найти врага, нам пришлось бы отправиться далеко в горы. Тем не менее презренная Г’нда Ке действительно преуспела.
— Ну, точнее сказать, почти преуспела, — поправил его Хранитель Памяти. — Ей удалось склонить к почитанию кровавого Уицилопочтли сотни ацтеков, однако другие наши соплеменники, и таких было большинство, благоразумно отказались обратиться к новому богу. Со временем этой женщине удалось расколоть наш народ на два лагеря, вражда между которыми зашла так далеко, — как я уже говорил, даже братья шли против братьев, — что она и её последователи покинули город и обосновались в семи горных пещерах. Там они вооружились и стали практиковаться в воинских искусствах, ожидая, когда женщина-йаки даст им знак начать войну и приступить к покорению других народов.
— И конечно, — вздохнула мягкосердечная Амейатль, — первыми жертвами этой войны должны были стать миролюбивые, не желавшие признавать нового бога жители Ацтлана.
— Само собой. Однако, к счастью, тогдашний наш тлатокапили был так же гневлив, так же решителен и столь же нетерпим к глупости и глупцам, как твой отец Миксцин. Он и его верная городская стража отправились в горы, окружили пристанище этих отщепенцев и многих из них перебили. Оставшимся же в живых правитель сказал: «Забирайте своего презренного нового бога, свои семьи и убирайтесь прочь. Или вы уйдёте, или будете убиты все до единого: мужчины, женщины, дети, — все до последнего младенца во чреве...»
— И они ушли? — спросил я.
— Ушли. Спустя вязанки лет скитаний, после того как сменилось уже много поколений, они набрели на другое озеро и другой остров, где неожиданно обнаружили символ своего бога войны — орла, сидевшего на кактусе нопали, — так что там они и поселились. На каком-то, ныне давно забытом местном наречии этот кактус назывался «теноч», и пришельцы, не особо мудрствуя, назвали остров Теночтитлан — «Место, где орёл сидит на кактусе». А себя, по причине, которую я так и не удосужился выяснить, они переименовали в мешикатль. Обосновавшись на том острове, они стали сражаться, сначала с соседями, а потом и со всё более дальними народами, подчиняя их своей власти и добиваясь всё большего величия и процветания.
Канаутли пожал костистыми старыми плечами, словно говоря: «Тут уж ничего не поделаешь», — и заключил:
— А теперь, к счастью или на беду, Тенамакстли, благодаря усилиям твоего дяди и того мешикатль, тоже звавшегося Микстли, — мы снова примирились и воссоединились. Посмотрим, что из этого выйдет. А сейчас, дети, я устал от воспоминаний. Ступайте и дайте мне отдохнуть.
Мы пошли было прочь, но я замешкался, повернулся и спросил:
— Та женщина йаки — Г’нда Ке. Что с ней стало?
— Когда тлатокапили штурмовал те семь пещер, она была убита в числе первых. Но известно, что она совокуплялась с несколькими мужчинами из числа своих сторонников, так что не приходится сомневаться: в жилах многих семей мешикатль течёт её кровь. Возможно, как раз от неё они и унаследовали свою воинственность и кровожадность.
Остаётся только гадать, почему Канаутли в тот раз не сказал мне, что и в моих жилах тоже имеется самое меньшее капля крови той свирепой женщины йаки и что я как раз и могу служить живым, самым показательным в Ацтлане примером «семейной связи» ацтеков и мешикатль, поскольку мои родители являются представителями этих народов. Может быть, старик считал, что, открывать мне семейную тайну или нет, решать не ему, а моей матери.
Почему она предпочла молчать о моём происхождении, я так и не узнал. Во времена моего детства Ацтлан был невелик, все знали друг о друге всё, и, уж конечно, появление незаконнорождённого младенца не могло остаться в секрете. Будь моя мать простой женщиной из сословия масехуалтин, её ожидало бы строгое порицание, а возможно, и наказание, но Куикани, сестре тогдашнего тлатокапили, а впоследствии юй-текутли, вряд ли стоило опасаться сплетен и скандала. Однако мама держала меня в неведении относительно того, кем был мой отец, вплоть до того страшного дня, когда я впервые оказался в Мехико. Могу лишь предполагать, что, должно быть, все эти годы она надеялась, что тот Микстли когда-нибудь вернётся в Ацтлан и в её объятия, а вернувшись, порадуется тому, что у них есть сын.
Откровенно говоря, я сам не знаю даже почему, но ни в детстве, ни в отрочестве — никогда я не проявлял любопытства относительно своего отца. У Йайака и Амейатль отец имелся, но мать умерла. У меня была мать, но не было отца. Должно быть, я, по детскому разумению, рассудил, что иметь лишь одного из родителей дело обычное, а раз так, то о чём тут задумываться?
Порой тене, одобрительно присмотревшись ко мне, с материнской гордостью замечала: «Вижу, Тенамакстли, что ты вырастешь привлекательным юношей, таким же, как твой отец». Или же: «Подумать только, сынок, как ты вымахал, это в таком-то возрасте. Впрочем, чему тут удивляться: твой отец тоже был выше большинства других мужчин».
Я, однако, оставлял подобные комментарии без внимания: любящая мать всегда верит в то, что её птенец самый лучший и непременно вырастет орлом.
Конечно, если бы кто-нибудь когда-нибудь вдруг позволил себе насмешки или намёки, это могло бы побудить меня начать расспросы относительно отсутствующего отца. Но я жил во дворце, доводился племянником самому правителю Ацтлана и был сыном его родной сестры, а ни один наш соплеменник, будучи в здравом уме, не рискнул бы навлечь на себя неудовольствие Миксцина. Товарищи по играм или соседские дети никогда не дразнили меня, а с Йайаком и Амейатль мы жили в дружбе и согласии, скорее как единокровные братья и сестра, чем как двоюродные. Во всяком случае, так было до одного памятного дня.
4
Йайаку исполнилось тогда четырнадцать лет, а мне семь, я как раз получил новое имя и только что начал ходить в школу. К тому времени мы уже жили в роскошном новом дворце; каждый из нас, детей, имел свою спальню и по-детски ревниво оберегал эту собственную территорию. Поэтому естественно, что когда как-то вечером в мою комнату, незваный и без спросу, вошёл Йайак, это меня удивило. Случилось так, что в это время в здании, кроме нас с ним, никого не было, за исключением разве что ещё хлопотавших где-то на нижнем этаже слуг. Взрослые, Миксцин и Куикани, отправились на центральную площадь города посмотреть на то, как воспитанницы Дома Обучения Обычаям, в том числе и Амейатль, будут исполнять общий танец.
Ещё больше меня удивило то, что Йайак вошёл так тихо, что я узнал о его появлении лишь после того, как он запустил руку мне под накидку, словно бы взвешивая на ладони мой тепули и мои ололтин. Сначала я подпрыгнул от неожиданности, как если бы между ног мне забрался краб, а потом, обернувшись, уставился на Йайака в полнейшей растерянности и недоумении. Мало того, что он явился без спросу, так ещё и делает непонятно что.
— Аййа! — со смехом произнёс мой двоюродный брат. — Испугался, да? Я гляжу, ты ещё совсем малыш, а?
— Ничего я не испугался, — смущённо пробормотал я. — Просто не слышал, как ты вошёл... и вообще...
— Не бойся, не оторву. Я просто хотел сравнить.
— Что сделать? — не понял я.
— Думаю, что когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, мой тоже был таким же мягким и сморщенным. А как бы тебе понравилось, маленький братец, иметь такой, как у меня теперь? Смотри!
Он поднял накидку, развязал свою набедренную повязку макстлатль, и оттуда показался — прямо-таки выскочил! — тепули, какого я прежде никогда не видел. Откровенно говоря, нельзя сказать, чтобы я видел их особо много, но ведь купались в озере мы с ребятами голышом, так что какое-никакое представление я имел. У Йайака он был гораздо длиннее, толще, торчал, как сучок, выглядел твёрдым, да ещё и имел красную, похожую по форме на луковицу головку. Мне тут же вспомнилось, что полное имя моего двоюродного брата было Йайак-Чичикуили, Длинная Стрела — похоже, старый предсказатель, дававший имена, здесь попал в самую точку. Правда, тепули Йайака казался таким набухшим и воспалённым, что я с сочувствием спросил:
— Он болит?
Йайак громко рассмеялся.
— Нет, он просто голодный. Таким, Тенамакстли, и должен быть тепули у настоящего мужчины. Чем больше, тем лучше. Разве тебе не хочется иметь такой же?
— Ну, — нерешительно пробормотал я, — может, он у меня таким и станет. Со временем, когда я подрасту. Когда мне будет столько же лет, сколько сейчас тебе.
— Это само собой, но тебе, родич, надо начинать упражнять его уже сейчас. Тепули, он ведь становится тем больше, чем больше его используют. Начни прямо сейчас, и можешь быть уверен, к тому времени, когда ты повзрослеешь, тепули у тебя будет что надо.
— Да что начать-то? Как его можно упражнять?
— Сейчас покажу. Возьми-ка мой.
С этими словами он положил мою руку на свой орган, но я вырвал её и строго сказал:
— Разве ты не слышал, как жрец предостерегал против всякого рода игр с такими частями тела? Ты ведь посещаешь Дом Обучения Обычаям вместе со мной.
И действительно, хотя Йайак был старше и вот уже больше года носил макстлатль, ему приходилось учиться вместе с младшими детьми, ибо необходимых знаний, чтобы перейти в калмекактин, мой двоюродный братец ещё не набрался.
— Обычаи... — презрительно фыркнул Йайак. — Сразу видно, что ты ещё мал. Только малыши бывают такими наивными и простодушными. Жрецы, они ведь почему не велят нам получать удовольствие? Надеются, что мы будем ублажать их!
— Получать удовольствие? — переспросил я, совсем сбитый с толку.
— Конечно, балда, тепули ведь существует для удовольствия. А ты как думал — только, чтобы мочиться?
— Мой до сих пор служил только для этого, — признался я.
— Сказано же тебе было, — раздражённо проворчал Йайак, — я покажу тебе, как при его помощи можно получать удовольствие. Смотри. Возьми мой тепули в свою руку и делай с ним вот так.
Он сжал собственный тепули рукой, энергично поводил ею взад-вперёд, а потом вложил его в мою ладонь, хотя она еле-еле смогла его обхватить.
Я, как сумел, стал подражать движениям, которые Йайак мне показал. Он закрыл глаза, и лицо его покраснело почти так же, как головка его тепули, а дыхание стало учащённым и прерывистым. Однако больше ничего не происходило, и спустя некоторое время я сказал:
— Ну и что тут хорошего? Скукотища.
— Ты очень неловок, — отозвался мой брат дрожащим голосом. — Давай-ка покрепче да побыстрее! И не отвлекай меня!
Спустя некоторое время я заметил:
— Это чересчур нудно. Не понимаю, как то, что я делаю, может доставить удовольствие?
— Почеоа! — выругался он. — Ладно. Мы будем упражнять оба тепули одновременно.
Йайак позволил мне убрать руку, но тут же снова взял свой тепули в свою ладонь.
— Ну-ка, ложись. И подними свою накидку.
Я сделал, как было велено, и брат лёг рядом со мной, но только валетом: так, что его голова находилась рядом с моей промежностью, и наоборот.
— А теперь, — сказал он, продолжая энергично поглаживать себя, — возьми мой тепули себе в рот — вот так.
И, к моему изумлению, он действительно поступил так с моим маленьким органом, однако сам я с возмущением возразил:
— И не подумаю так делать. Знаю я твои шутки, Йайак. Ты хочешь помочиться мне в рот.
Он издал негодующее восклицание, однако при этом не выпустил мой тепули из своего рта и продолжал ритмично поглаживать собственный тепули перед моим лицом. Я даже испугался, как бы брат не откусил мою штуковину, однако Йайак лишь плотно сжимал вокруг тепули губы, сосал его и водил по нему языком. Признаюсь, ощущения, которые я при этом испытывал, не были так уж неприятны, и мне даже показалось, что Йайак был прав и мой маленький орган действительно несколько удлинился. Правда, твёрдым, как у него, он так и не стал, да и продолжилось это не так долго, чтобы я смог толком во всём разобраться. Неожиданно всё тело Йайака конвульсивно содрогнулось, он раскрыл рот, всосав вместе с тепули и мои олонтин, а его тепули изверг струю белого вещества, жидкого, но густого, как сироп из кокосового молока, которое разбрызгалось по всей моей голове.
С криком отвращения я принялся судорожно стирать эту гадость со своих волос, бровей, ресниц и щёк. Йайак откатился в сторону и, придя в себя и отдышавшись, сказал:
— Аййа, да не веди ты себя будто младенец. Это всего лишь омисетль. Именно выброс омисетль и доставляет такое утончённое удовольствие. А ещё, если хочешь знать, как раз из омисетль получаются дети.
— Не нужно мне никаких детей, — сердито буркнул я, пытаясь отчиститься с ещё большим рвением.
— Ну и дурачок же ты. Совсем ещё малыш. Дети бывают, если мужчина выпускает омисетль в женщину. А если обмен омисетль происходит между мужчинами, это лишь свидетельство любви и взаимной привязанности.
— Ну уж нет, Йайак. После таких дурацких игр никакой привязанности между нами быть не может.
— Да ладно тебе, это ты с непривычки. Со временем тебе понравятся такие игры. Вот увидишь, очень понравятся.
— А вот и нет. Жрецы правильно делают, что запрещают такие игры. И я уверен, что, узнай об этом дядя Миксцин, он, хоть и редко соглашается со жрецами, тут был бы на их стороне.
— Аййа, какие мы серьёзные, — снова сказал Йайак, но на сей раз без прежнего веселья.
— Не бойся. Я никому не пожалуюсь. Ты мой родич, и мне вовсе не хочется смотреть, как тебя будут бить. Но ты больше не станешь трогать мой тепули и показывать мне свой. Целуй в этом землю.
С разочарованным и раздражённым видом мой двоюродный брат медленно наклонился и коснулся каменного пола пальцем, а потом поднёс его к губам. Это и называлось «поцеловать землю», то есть, в данном случае, дать слово или поклясться.