Поднимаясь на смотровую площадку, Лиза услышала где-то во дворе маленького белого дома, похожего на украинскую мазанку, гитарные переборы. Выяснилось, что здесь, в старом цыганском квартале, вечерами идет представление фламенко. „Приходите, – улыбнулся живописный цыган, торгующий билетиками на концерт. – Начинаем через час“.
Когда Лиза и Георгий, запыхавшись, спустились с вершины холма и вошли через украшенную ветками и цветами арку на цыганское подворье, представление готово было начаться. На стульях и лавках, поставленных вдоль стен, сидели зрители: американцы, французы, японцы, конечно. Оказывается, местечко пользовалось популярностью, и заказать места можно было прямо из гостиницы. Дверь в сам дом была настежь открыта, и около нее, и в проходе расположилась большая семья, мужчины, женщины, некоторые с младенцами на руках и дети – подростки, сидящие у ног родителей на полу. Все они переговаривались, смеялись, незлобиво переругивались, – такая бытовая сценка на глазах у молчаливо ожидающей публики.
Наконец послышались звуки гитары. Сначала тихие, отдельные переборы, – шла настройка. А вслед за этим раздался резкий пронзительный женский голос, ему ответил второй, потом вступил мужской, властный, вопрошающий, негодующий и умоляющий одновременно. И Лиза снова, как и в первый раз, много лет назад, почувствовала, как внутри у нее душа содрогается и сердце начинает трепыхаться, будто пойманная и зажатая в ладонях бабочка. Гошка повернулся, посмотрел на нее, дотронулся до ее плеча. Лиза иронически улыбнулась, не желая сочувствия, и прошептала ему в ухо: „Твоя мать была права, Царствие ей Небесное, называя меня цыганским отродьем. Видишь, как гены играют…“. – „Ну, положим, она еще называла тебя и жидовским отродьем“. „Да ладно, это только пару раз и то, когда ты за мной поплелся в Израиль“.
Сначала под ритмические напевы в освещенный центр круга вышла полная женщина в широкой цветастой юбке, в волосах роза, как и полагается, и лениво качая бедрами, призывно заглядывая в глаза каждому, она прошлась около зрителей, улыбаясь и пощелкивая кастаньетами. Но это была только увертюра к главному действию. А оно началось, когда на смену ей на „сцену“, тоже не спеша, замедленно, с какой-то обреченностью вышел мальчик лет десяти – двенадцати. Невероятно худенький, затянутый широким поясом, в черных брюках и белой рубашке, он постоял, не двигаясь, минуту, опустив голову. Потом, резко вскинув руки, как будто в молитве, обращаясь к невидимым богам где-то там, за высокими зубцами арабских башен, он начал отбивать ритм каблуками своих еще детского размера туфель. Лицо мальчика было вдохновенно – бледное, глаза отрешенно устремлены куда-то вдаль. Гитары молчали, певцы тоже пока не вступали. Он действовал один, один в пространстве между черным безлунным и беззвездным небом наверху и вполне реальным кругом здесь, на земле, на земляном полу, во дворе дома его предков, тем кругом цыганского быта и человеческого бытия, который был заранее предназначен ему лично и его сородичам. А у зрителей, вовлекаемых в этот ритм, в этот танец между жизнью и смертью, наступало прозрение и понимание: они тоже в круге, у каждого есть свой.
Наконец, когда, казалось, мальчишка упадет в изнеможении от нарастающего темпа и напряженного ритма танца, на помощь устремились гитары и голоса. Но они не успокаивали, они подтверждали неотвратимость судьбы и в то же время, утверждали любовь земную, радость бытия здесь и сейчас, гордость за приобщение к роду-племени, ответственность за продолжение жизни.
Потрясенные зрители запивали впечатление домашним вином из кувшинов, которое подливала в бокалы старая толстая цыганка. Подходя к каждой группе туристов, она бормотала какую-то фразу, причмокивая языком и звонко, выразительно щелкала пальцами, как кастаньетами. Она добралась до угла, где сидела русская пара, и Лиза услышала, быстро проговоренные, слова, привычно повторяемые, видимо как заклинание: „Ese muchacho tiene duende senores les juro. El tiene duende como ningun otro, le hable Dios. El tiene duende, lo digo verdad, a Dios por testigo“. Уловив, что Лиза понимает ее речь, она чуть задержалась у их столика, налила доверху вина в их стаканы, и наклонившись прямо к уху Лизы, прибавила: „Pоr ese camino le llama Dios sеnora“, перекрестилась и пошла к следующим туристам. Гошка в нетерпении ждал, когда Лиза переведет ему.
„Этот парень обладает дуэнде, сеньорес, я клянусь вам. У него дар, как ни у кого другого. Дар божий. Я вам правду говорю, Бог мне свидетель…. Он призван, сеньора, самим Господом“, – перевела Лиза и добавила от себя: „Старуха права, – Мальчишка, точно, обладает „дуэнде“, то есть, неким духом танца, исходящем от дьявола или бога, той таинственной субстанцией, которая, как верят андалузцы, и наделяет танцовщика фламенко особой грацией, изяществом, вдохновенной силой“.
Это цыганское фламенко и вспомнила Лиза на гала-концерте, когда в перерыве вышла с сигаретой в театральное патио – прелестный сад с подсвеченными деревьями, цветами, почти невидимыми в темноте, но ощутимыми по одурманивающему аромату. Она села на скамейку, но не стала закуривать, вдыхая роскошество средиземноморских запахов земли, моря и растений. Лиза вернулась в вестибюль, и тут вдруг рядом появился некто, кого она когда-то знала, и очень близко. Это был немец Клаус, психоаналитик.
Клаус искренне обрадовался встрече и объяснил, что оказался на концерте случайно, чтобы скоротать вечер после только что закончившегося международного симпозиума специалистов по проблемам новых методик психоанализа для установления вменяемости индивидуума.
После концерта они сидели в типичном андалузском ресторанчике, и ностальгический вечер вполне бы удался, если бы Лиза не услышала нелепый рефрен самолюбивого и дотошного немца: „Ну, объясни, все-таки, почему ты ушла тогда от меня? Я-то догадываюсь или даже могу точно сказать, почему. Но мне любопытно было бы услышать твое собственное объяснение“. Лиза лишь улыбалась, полагая, что ученый муж и не ждет ответа. Оказалось, ждет. Тогда Лиза, с легкой досадой, сказала: „Клаус, я думала, что ты, профессионал, сам мне объяснишь это, а ты спрашиваешь только как мужчина. Это смешно“. Но Клаус все продолжал допытываться.
– Ну ладно, а сейчас? Ты снова бежишь, в соответствии со своей формулой? Забег на длинную дистанцию, где нет финиша? От всех и всего, от старых привязанностей к новым? Ты продолжаешь испытывать страх крепких, надежных уз, стабильного сообщества? Да или нет?
Разговор становился утомительным, и Лиза, желая закончить его шуткой, попыталась перевести ему знаменитый плакат – призыв в советских пивных, поставив только перед фразой отрицательную частицу: „НЕ требуйте долива пива после отстоя пены“. Она хотела иносказательно выразить абсурдность его устаревших вопросов. Но немец не понял иронии: в тех пабах, кабаках и барах, где ему приходилось выпивать, пиво доливали без всяких требований. Тогда Лиза, поднявшись из-за стола, коротко и скучно пояснила, что поздно сейчас, в их возрасте, который у западных социологов тактично называется „вторым зрелым“, добиваться каких – то признаний.
Выбегая из дома, боясь опоздать на концерт, Лиза так спешила, что выскочила, не проверив наличку. В театральной сумочке, которой она давно не пользовалась, валялись ее старые и давно пустые кредитки, а те, что отдал ей Гошка, остались лежать на кухне. Билеты, купленные у спекулянтов, окончательно свели к минимуму ее платежеспособность. Педантичный немец не догадался спросить, есть ли у нее деньги на такси, а она из гордости не попросила одолжить. Он галантно распростился, и заторопился в гостиницу: у него был ранний вылет в Лиссабон, а оттуда в Штаты.
Ей ничего не оставалось, как провести ночь на лавке автобусного терминала. В их деревню последний автобус ушел еще затемно. Первым рейсом она отправилась в обратный путь и вошла в дом, где этой ночью умер Гошка.
В комнатах была какая-то неестественная тишина. Даже шум с близкой автострады не долетал сегодня. Нора стояла, прислонившись к перилам террасы с телефонной трубкой в руке и внимательно слушала кого-то, время от времени вставляя на немецком: „Да, ты прав. Пожалуй, да. Да, это нужно сделать. Конечно, я буду обязательно, не беспокойся“. В спальне у Гошки было чисто убрано, открыты окна, заправлена кровать, куда-то делись упаковки со шприцами, пузырьки с лекарствами. Никаких следов больного, умирающего, усопшего.
„Лизонька, – услышала она чистый и глубокий голос Норы, – сядьте, выпейте чего-нибудь“. Не дожидаясь ответа, сама открыла бар, взяла начатую бутылку коньяка и налила полный бокал до краев. Лиза машинально отметила, что девушка не знаток в правилах пития алкогольных напитков. Нора продолжала: „Ночью наступил кризис. При таком заболевании это могло случиться и раньше, и позже. Но вышло так…“. Долгое молчание.
„Вы оба меня обманули“, – произнесла вдруг Лиза. Она сказала это не громко, но в той особой тишине, которая наступает в помещении сразу после смерти человека и еще долго сохраняется, голос прозвучал слишком резко. – „Вы специально выпихнули меня, отослали подальше. Вы знали, что именно сегодня ночью он умрет, вы знали, знали“. Голос Лизы нарастал, становился все громче, но потом неожиданно оборвался и вместо крика, она заскулила тихо, жалобно, повторяя: „Вы знали, вы оба. Он точно знал. Он все-таки обманул меня“. Лиза продолжала скулить как маленький щенок, так и не присев, а стоя в дверях между гостиной и гошкиной спальней. Она вцепилась в дверной косяк, потому что чувствовала, что если отожмет руки, то упадет. Нора не пробовала ее утешать, гладить по голове, обнимать или еще что-нибудь такое. Она лишь молча протянула бокал с коньяком. Лиза схватила, сжала стекло так, что побелели пальцы, того гляди бокал хрустнет, и выпила все содержимое залпом, как пьют стакан воды в жаркий день.
„Лизонька, я ведь тоже упустила его последние минуты, последнюю минуту…, – голос Норы был по-прежнему мелодичен и спокоен. – Я вышла на кухню, чтобы только подогреть воду и заварить чай, а когда вернулась, он уже не дышал“. Она снова замолчала. В комнатах стояла такая плотная тишина, что звенело в ушах. Лиза рванула дверь на террасу и ворвавшийся ветер легкомысленно, почти непристойно, задрал вверх легкие белые занавески, надул их парусами, потом закрутил в жгуты и пошел размахивать ими вправо и влево. Обе женщины внимательно смотрели на эту игру, пока одно из полотнищ не накрыло Лизу. Она осталась стоять неподвижно, не пытаясь сдернуть с себя этот белый саван. Нора закрыла дверь, осторожно освободила Лизу из плена ткани. И снова на них обрушилась мертвая тишина.
„Знаете, – вдруг произнесла Нора, перейдя на шепот. Шепот был столь тих, что Лиза, не отрывая руки от спасительной поддержки, сделала два шага к ней поближе, чтобы услышать. – Знаете, они (при этом Нора кивнула в сторону спальни) всегда ухитряются уйти в одиночестве, ну выбирают такой момент, когда никого рядом нет. А может быть, это даже не они, – тут ее шепот перешел в беззвучное движение губ, но Лиза все понимала, пристально глядя на эти сочные, розовые, не накрашенные губы, – это не они нас отводят, уводят в самый – самый последний миг, а Господь Бог. Чтобы сохранить таинство смерти. Я вот, три года ухаживала за матерью. Она лежала без движения и я, и отец, и брат, кто-то из нас всегда, понимаете, всегда был при ней. А умерла она именно в тот миг, когда никого почему-то рядом не было. И многие из моих друзей, знакомых то же самое рассказывают“. Лиза продолжала молчать, ухватившись, как и прежде, одной рукой за дверь, сосредоточив теперь взгляд на трепещущих, растопыренных ветром листьях пальмы.
Начинало смеркаться. День подходил к концу, первый день после смерти Гошки. Где-то между комнатами легкой, едва различимой тенью мелькала Нора. Потом она проявилась прямо перед Лизой. Рядом на полу стояла ее дорожная сумка. Она обняла Лизу, сидевшую скрючившись в кресле, прижала голову к своему упругому животу и сказала: „Лизонька, берегите себя. Он так хотел, чтоб вы жили долго, спокойно. И чтоб Вам было здесь хорошо. Я поехала. Увидимся на похоронах. Я заеду в православную церковь, здесь на побережье, недалеко есть одна, то ли греческая, то ли сербская, закажу панихиду. Он крещенный был. Там я Вам оставила документы, которые просил передать Георгий, ну еще когда давно, когда я первый раз приезжала. И записка там же с моими телефонами, другими, полезными, посмотрите. Они Вам могут пригодиться. До свиданья Лизонька“. Нора вышла, бесшумно открыв и закрыв дверь.
Как-то особенно быстро наступила ночь. Лиза так и сидела в старом кресле, повернув его от стола в сторону двери, открытой настежь на террасу. Она смотрела на черный силуэт пальмы. Ее длинные листья продолжали беспрерывно двигаться, исполняя заданный кем-то танец, устремлялись ввысь, в сторону, готовые оторваться от ствола, а потом, поникнув, устало опускались, чтобы через мгновенье снова сделать попытку оторваться, получить свободу полета.
После панихиды Лиза хотела подойти к священнику и поговорить с ним, даже покаяться, легко получить отпущение грехов и выслушать слова утешения и надежды. Но она не стала этого делать. Она не считала вправе получать прощение, хотя сознавала, что это нежелание, даже уничижение – тоже своего рода гордыня, а совсем не смирение.
В Союзе не принято было крестить детей. Лиза, полукровка, крестилась вполне сознательно, более чем в зрелом возрасте, вдали от России. Вообще – то она считала себя человеком верующим и до крещения, но ни тогда, ни после, она так и не усвоила привычку посещать церковь. Из молитв, не считая, конечно, придуманных самой, часто по случаю, она знала лишь „Отче наш“.
А Георгий, крещенный при рождении бабкой, тайно от родителей – коммунистов, был неверующим. Оставшись атеистом, в философском плане он был склонен скорее к индуизму, чем православию. Во всяком случае, его интересовала мистика кармы и реинкарнации. Посмеиваясь, он как-то сказал, что его греет мысль, появиться в следующей жизни в образе одуванчика. Лиза вспомнила шутку Гошки, когда стояла на отпевании.
„Смешно – Гошка в виде одуванчика, – усмехнулась про себя Лиза. – Но вообще-то, в нем было что-то от незащищенности одуванчика. Или только казалось? Конечно, казалось, и только на первый взгляд, – продолжала размышлять Лиза, не особо вслушиваясь в быстрое и малопонятное бормотание священника молитвы об упокоении вновь преставившегося раба Божьего Георгия. – На самом – то деле он обладал такой жизнестойкостью, волей или упрямством, что у меня вызывало раздражало. Впрочем, с настоящими одуванчиками тоже все не так просто. На даче мы с Племяшкой, сколько ни сражались с этими нежными сорняками, через день – два все шесть соток снова покрывались желтым ковром“.
На обратном пути в супермаркете она купила бутылку финской водки и банку маринованных огурцов: соленых здесь не делали. Дома на кухне, не переодеваясь и не присев, открыла то и другое, налила водку в оставленную с утра на столе кофейную чашку, пальцами вытянула из банки маленький изогнутый огурец и направилась к своему креслу. Остановилась у комода, единственного здесь изящного предмета мебели, почти антиквариата, на котором стоял приемник, включила. В тишину дома ворвались энергичные голоса ребят из группы „Статус Кво“, которые заканчивали песенный рассказ о том, что они „ин зе арми нау“. „Хорошей службы вам, ребятишки“, – сказала Лиза и отхлебнула водки из кофейной чашечки. Потом так и стояла у приемника, слушала старые знакомые мелодии, допивала водку, хрустела невкусным огурцом и думала, что надо написать Племяшке.
Водку она не любила, у нее сразу начинала болеть голова. Она вернулась на кухню, чтобы сварить кофе, закурила, и устало направилась к своему креслу у стола.
Со смертью Гошки бессонные ночи не закончились, а дни потянулись длинные и тяжелые в доме, ставшем теперь огромным и пустым. Каждое утро Лиза говорила себе: „Пора, пора сообщить племяннице, что ее дорого, любимого Гия уже нет“. Но все медлила. Наконец, она достала из пачки бумаги, давно задвинутой в нижний ящик стола, чистый лист и начала писать.
Письмо. – Родная моя. Я все не решалась сказать тебе, что твой Гий был смертельно болен, а вот на днях умер.
Едва выведя эти строчки, Лиза зачеркнула слова „на днях“, сообразив, что так не говорят о трагическом событии. Она поднялась и пошла к календарю, который висел в спальне. Страницу месяца марта украшала цветная фотография корриды, ее финальный акт. Один на один: тореро и бык. Последний миг, взмах бандерильи, когда вслед за этим бычина, с раздутыми от ярости и боли мордой, рухнет на песок арены. На календаре дата смерти Георгия была обведена синим фломастером.