„Значит. А что, значит? – задумалась Лиза. – Я же не знаю, какое сегодня число. И сколько дней прошло? Три, четыре, а может и пять?“. Так и не вспомнив, сколько дней прошло со дня смерти Гия, она списала число с календаря.
Письмо. – Девочка моя, 20 марта твой любимый Гий умер. Как всегда, кажется невероятным, что вот только что человек был, а вот его уже и нет. На какое-то время остается нереальность случившегося. И боишься, что, если произнесешь или выведешь на бумаге слово „умер“, вот только тогда-то и произойдет непоправимое. А потому и оттягиваешь момент. Он был болен и знал, что неизлечимо. Запущенный рак легких у курильщика с многолетним стажем не оперируется, а от химии он отказался. Он не хотел говорить тебе, просил меня сообщить, когда все уже случится, потом. Вот и случилось это „потом“. Так вот, Племяшка, нет больше Георгия, Гоши, Гарика, Жоры, Жоржа, Джо, да как его только не называли! Как и у меня, у него накопилось много имен. Разные страны, разные языки, разные люди. Но для него самым любимым осталось изобретенное тобой в детстве имя Гий.
Я знаю, что позапрошлым летом вы виделись в Москве. Вы пробыли вместе всего дня три – четыре, на даче, а потом заспешили по делам: твоя мать к мужу в Копенгаген, а ты на какую-то модную московскую тусовку. Оказалось, эта встреча была последней. Кабы знать. Не терзайся. Гий не обиделся. Впрочем, он вообще никогда на своих не обижался, на чужих, бывало. Странно, правда? Обычно бывает наоборот. Но ты ведь знаешь, он вообще был со странностями, эдакое чудо-юдо из тридевятого царства-.
Из спальни раздался сигнал гошкиного мобильника: пришло очередное сообщение. Лиза не переставала подзаряжать телефон, просматривая послания от коллег, друзей, знакомых, которые еще не знали, что Гошки больше нет. Но с каждой неделей телефон звучал все реже – печальная новость с опозданием спускалась из космоса на землю. А вот пропущенный Лизой месседж от племянницы: „Гий, Лиза, куда вы пропали? Буду в Мадриде недели через две. Может быть, встретимся? Весь трехдневный визит расписан по минутам. К вам не смогу, наверное, вырваться, а вы не махнете в Мадрид?“
„Вот удобный случай, – мелькнуло в голове. – Послать ответ сразу, написать коротко и просто, как писали в официальной хронике такого рода: „После тяжелой и продолжительной болезни скончался известный изобретатель, инженер-электронщик Георгий Алексеевич Терехов“.
Но она не стала этого делать, наоборот, отключила все телефоны, а еще через минуту выдернула и шнур компьютера. Потом заглянула на кухню, покружила по комнате, остановилась на пороге спальни Гошки. С тех пор как он умер, Лиза редко заходила сюда и не оставалась надолго. На его диване, накрытом клетчатым пледом, лежали в прозрачной папке документы, которые оставила Нора. Лиза ни разу не притронулась к ним.
Она вышла на террасу, передумала, поднялась на веранду, и сверху увидела мальчонку, который развешивал на столбах объявления о традиционных скидках в продуктовых магазинах в ближайший четверг.
– Стало быть, сегодня вторник, – сообразила Лиза, вспомнив, что объявления появлялись за два дня до распродажи. – Господи, так сегодня же ровно девять дней, как Гошка умер. Помянуть же надо, – заволновалась Лиза, поспешно спустилась и пошла на кухню.
Она достала водку, купленную после похорон, налила полстакана, выпила за упокой раба Божьего Георгия. На закуску пошли все те же маринованные огурцы из банки, которая так и стояла в холодильнике рядом с бутылкой.
Из приемника неслось виртуозное исполнение известной японской скрипачкой 40-ой сонаты Моцарта. Лиза присела на табуретку, долила остатки водки в стакан, выпила, чуть задохнувшись, хрипло прошептала „Царства тебе Небесного, Гошка“ и уронила голову на стол, ударившись лбом. Она сидела так долго, не двигаясь, сжав виски, которые начали пульсировать болью, и снова отчаянно и жалобно завыла, как ей показалось, совсем тихо. И очень удивилась, когда ранним утром соседка, Мария Долорес, завидев ее на террасе, спросила, не мешает ли ей вой какой-то бездомной собаки.
С того дня Лиза решила быть осторожней и стала плотно закрывать все двери, чтобы снаружи ее странный плач, похожий на вой одинокой собаки, не был слышен. Свет по ночам она тоже не включала, слабо светился только дисплей приемника.
Гошкина коллекция оригинальных бутылок со смешными этикетками заметно убывала. Через день – два Лиза открывала новый „шедевр“. Едва рассмотрев рисунок и название напитка, открывала бутылку, наливала и начинала пить маленькими глотками и вроде неспешно. Но почему-то бокал быстро пустел, приходилось снова его пополнять. Зато питье приносило ей минуты сна, забвения, улетов в ирреальность, как и сейчас.
Очнувшись от полудремы, пошатываясь, Лиза доплелась до кухни, заварила себе крепкого кофе. Потом подошла к приемнику, покрутила ручку настройки, остановилась на „волне“ фламенко: кажется, что-то из Карлоса Монтойи, патриарха гитары. Но сейчас в этом исполнении Лиза чувствовала не более, чем рафинированное эстетство, какая-то искусственная претензия на безусловное знание тайны жизни и смерти. Она крутанула дальше и услышала томно-сладкий гитарный блюз Элвиса Пресли. Его сменил мужественный баритон Фрэнка Синатры. „Нью-Йорк, Нью-Йорк“, – восторженно повторял певец. Эту же вещь вслед за ним исполнила Лайзи Минелли, потом сразу вступил еще кто-то, тоже с „Нью-Йорком…“.
Лиза приглушила звук. Голова кружилась, ноги плохо воспринимали слабеющие мозговые рефлексы, руки подрагивали. Она с облегчением снова уселась в кресло, поставила пустую чашечку на стол, с любопытством наблюдая, как фарфор мелко дрожит в унисон с ее рукой. „Типичный алкогольный трем“, – вполне трезво констатировала она.
Куда-то подевались все ручки. На столе остался только остро отточенный карандаш. Лиза взяла карандаш и на первом попавшимся листке, частично уже заполненным ее собственными каракулями, вывела: „Племяшка, родная, умер Гий. Он умер, его больше нет“.
Потом еще до конца страницы она писала только одно слово: „умер, умер, умер….“. Строчки западали вниз и вправо, и последний раз слово „умер“ ушло за пределы листа.
На знакомой радиоволне ведущий объявил концерт памяти Джо Дассена. Чувственный, проникновенный голос француза тихо вопрошал: „Et si tu n existais pas. Dis-moi pourquoi j existerais?“ – Если тебя нет, скажи, зачем мне жить?“.
Сентиментальный французский шансон, давно знакомый, услышанный далеко не в первый раз, вдруг поразил Лизу своим личностным обращением к ней, именно к ней. Вопрос был очень актуальным. Она ухватилась за него и стала повторять вслух: „Зачем, зачем мне моя жизнь?“, запивая вопрос глотком крепкого бренди. И опять, в сотый раз мысли ее закрутились по знакомому „маршруту“.
„Гошка позвал меня, доверил свои последние дни, а я сбежала. А сколько раз я сбегала и раньше от друзей, любимых, пропадала надолго или навсегда, неожиданно, без объяснений? И еще оправдывала свои поступки тем, что мне нужно, мол, творческое одиночество. Господи, а что такого замечательного я творила, чтобы оставить позади себя верных друзей, влюбленного в меня мужчину, недоумевающего, растерянного, в полном непонимании и даже обиде. Почему, в самом деле, я всю жизнь боялась, не хотела слишком крепких привязанностей? Наверное, я бежала от ответственности, потому что дружба и любовь – это прежде всего большая ответственность, а значит и необходимость тратить много времени. Ну, а на что я потом, свободная и независимая от дружбы и любви тратила это время? На поиски новых привязанностей? Вроде, нет, во всяком случае, не специально. Тогда, чего же я искала всю жизнь? Или сам процесс поиска меня так увлек, что я и не заметила, как стремление к невидимой цели, неопределенной по существу, стал для меня гораздо более привлекательным, чем сама цель, чем ее достижение или хотя бы ее четкие обозначения. „Да здравствуют пловцы, плывущие, чтоб плыть“, – сколько раз я как заклинание повторяла это, оправдывая свои сумасбродные скитания.
Я думала, что вольна и свободна в своем пространстве, а на самом деле моя жизнь получилась, как этот странный танец фламенко: постоянное движение, ограниченное кругом. Он задан свыше и из него не выйдешь. Судьба, случай, рок, провидение, предопределенье, воля Божья, воля собственная, – сколькими словами можно объяснить отдельное событие в жизни и всю жизнь человека?
Спешила, спешила, а вот в нужный момент опоздала. С другой стороны, нужно ли было мне, да и Георгию быть вместе в самый, самый последний его миг? Подать стакан воды, держать руку, ощущая, как его холодеющие пальцы перестают отвечать на пожатие? И кому это больше нужно, уходящему в мир иной, или остающемуся здесь, на земле? Остаться, чтобы вечно испытывать чувство вины. Но я же не знала точно, когда это случится…
Едва подумав или прошептав это, она резко подняла голову от стола и сказал вслух громко и четко: „Не ври самой себе. Ты с самого начала знала, что конец близок. Ты знала и неделю назад, что это может случиться в любой день, в любую минуту. Ты сбежала от него больного, умирающего, как когда-то сбежала от молодого и здорового“.
Болел затылок, затекли руки и ноги в неудобной позе. Она с трудом встала, не удержалась и повалилась снова в кресло. Она была пьяна, и ей хотелось плакать. Но вместо плача у нее снова вырвались звуки, похожие на собачий вой. Он закрыла рот ладонями, боясь, что кто-нибудь с улицы услышит ее, и продолжала тихо скулить.
А потом вдруг быстро накинула крутку, надела кроссовки и выбежала из дома. Старясь ступать не слышно, покачиваясь от слабости, она по-старушечьи засеменила к морю. Крадучись, перебежала освещенную автостраду не через подземный туннель, а поверху, надеясь, что в такую пору здесь не будет машин, никто не заметит ее, и стала спускаться вниз, к пляжу. Там она сняла обувь и вступила на холодный утрамбованный песок у самой воды. Мелкие редкие барашки волн слегка омывали ее ступни и тут же виновато убегали обратно. Она пошла быстрее, как будто боясь опоздать к месту встречи. Потом она уже неслась по пустынному пляжу. Камешки, песок и осколки ракушек попадали под голые ступни и застревали между пальцев. „Андалузский пес, бегущий по берегу моря“, – вспомнилось ей название фильма Буннюэля. В названии скрывалась какая-то аллюзия, относящаяся к бывшему другу, Сальвадору Дали. Кажется, тот сильно обиделся, и они разошлись окончательно. „Черт возьми, эти цитаты, лезут, лезут“, – зло шептала Лиза и продолжала бежать.
Она задыхалась, грудь сдавило болью, она едва передвигала отяжелевшие ноги. Вскоре она уже не могла бежать, а только еле-еле шла, с трудом вытаскивая ступни, застревавшие в мокром песке. В темноте, навалившейся на землю и море, она часто попадала ногой на кромку волны, а отойдя подальше, натыкалась на громадные валуны, собранные вдоль пляжной полосы. Она продолжала идти, пока не почувствовала непреодолимую усталость и сильный холод в босых ногах. Промокший тяжелый подол шерстяной юбки отвис до пят. Где-то на периферии сознания, у нее мелькнула мысль, что надо бы вернуться, но, шатаясь, она брела дальше. Вконец обессилев, спотыкаясь онемевшими от холода ногами о валуны и выброшенные морем коряги, она внезапно упала навзничь.
Возможно, она на мгновенье потеряла сознание, а очнувшись, поняла, что лежит на ворохе водорослей, уткнувшись спиной в старый пень давно срубленной пальмы, головой в сантиметре от мощного камня. Ступни упирались в деревяшку в форме рогатины. Тело было сжато с двух сторон.
„Ну, вот и славно. Я – всего лишь черта, линия, диаметр лично моего круга. Вот он, предел моих возможностей. Как я раньше его не измерила?“, – с удивлением подумала Лиза. Она лежала, не двигаясь, глядя в небо, которое быстро затягивалось облаками. Они закрыли звезды и луну, ветер неожиданно переменил направление, а первая же сильная волна достала ее холодной пеной.
Лиза лежала и плакала, жалобно подвывая. „И правда, где-то скулит брошенная собака, – подумала она. – А может, это бедный щенок, которого Племяшка принесла домой, и который убежал от нас? Надо встать и идти на голос, и я обязательно найду его“. Лиза попыталась подняться, но не смогла и продолжала лежать. Слезы растекались по щекам, смешиваясь с солеными брызгами моря и редкими пока каплями начинающегося дождя. Ее охватывала та острая жалость ко всем и всему живому, которая с необъяснимой силой нападала на Лизу еще с юности, и которую Гошка, знакомый с этим ее состоянием, прозвал „мировой скорбью“. Постепенно вселенская жалость перешла на конкретные объекты. Ее разрывала жалость к умершему Гошке, истерзанному болезнью. Почему-то ей было жалко и вполне здорового мексиканца Гонсалеса, даже холеного Клауса, других мужиков, искренне любивших ее, вполне замечательных добрых людей, которых она покинула, не испытывая чувства вины. Жалко было и давно усопшую Зинаиду Терентьевну, мать Гошки, и любимую Племяшку Ольгу, и прочно забытую, но когда-то любимую и неразлучную московскую подругу Таньку, которой за все годы написала лишь пару открыток. Очень жаль было своих родителей, которых почти и не помнила. Жалко было и себя тоже, но тут, жалость смешивалась со злостью.
Чуть приподнявшись, она обхватила колени, уткнула в них голову и завыла громче.
– Ну почему ей так и не довелось никого любить, почему ей не суждено было в детстве насладиться сполна родительской любовью, а самой не испытать материнской любви к своему сыну, дочери? Почему она ни себе, и никому не позволяла любить себя?
Лиза с усилием перевернулась и легла на живот, вцепившись в деревянный брусок как утопающий. Кроме спины, она чувствовала боль на щеке и подбородке. Ноги гудели от непривычной нагрузки и холода, но она не пробовала потереть ушибленные места или согреть ступни. Как бывало и раньше, ее почти утешала реальная физическая боль, отвлекая от боли, терзающей изнутри, там, где с недавних пор поселился маленький щенок, который, не переставая тоскливо скулил и тоненько выл. „Андалузский пес воет, – значит, кто-то умер или скоро умрет“, – вспомнила она местную народную примету. – Гошка умер, очередь за мной, пора“, – вдруг затихнув, спокойно сказала Лиза и стала медленно подниматься.
Пошел дождь. Лиза двинулась домой по дальней дороге через холм, чтобы обойти освещенный ресторан и бензоколонку, остаться в тени, не попасться на глаза поздним прохожим. Пока она добиралась, дождь разошелся во всю. Ее трясло от холода и сырости, а голова начинала наливаться горячей болью. Насквозь промокли юбка, свитер, безрукавка, кроссовки. Каждый шаг по скользкому и довольно крутому склону давался с трудом. Она забралась намного выше холма, где стоял дом. Последующий спуск оказался ненамного легче.
Убегая из дома, она оставила все двери и окна настежь, и ветер с дождем погуляли вволю по всей квартире. Со стола улетели на террасу, а оттуда вниз в соседний садик и даже на дорогу листочки с ее письмом. Те, что остались валяться поблизости, тоже были грязные и мокрые, с растекшимися, как будто плачущими строчками. Почти с брезгливостью Лиза собрала страницы рассыпавшегося письма и, скомкав, запихала их в мусорную корзину на самое дно.
Потом трясущимися руками сняла мокрую одежду, забралась в душ и долго стояла под горячей струей, пока не согрелась. Надела длинный марокканский балахон из верблюжьей шерсти и достала очередной шедевр из гошкиной коллекции. Рассматривать этикетку с какой-то носатой и „волосатой“ птицей не было охоты, на глаза попалось лишь название „Полет кондора“. Напиток типа бренди был крепкий, не меньше 45 градусов. Она налила себе длинный фужер до краев, взяла сигареты, пепельницу, села в свое кресло, чтобы уже не вставать оттуда до утра. По радио шел „нон-стоп“ концертной записи оркестра Боба Марли. Она слушала и отпивала маленькими глотками крутого „кондора“, стараясь согреться. Но от напитка мутило, а озноб начинался снова. Видимо, она все-таки схватила простуду, температура быстро поднималась. Она накинула поверх верблюжьего балахона махровый клетчатый плед, стащив его с дивана, и пошла налить себе чего – ни будь менее крепкого и более приятного на вкус чем этот сивушный кондор. Она выбрала какую-то настойку в странной бутылке. Раздутая с середины до низу, как беременная девушка, бутылка теряла свои объемы, закручиваясь к верху в изящную виноградную лозу. Маленькая стеклянная гроздь с листочком скульптурно свисала до половины тонкого горлышка. Сомнительно, имел ли в самом деле отношение виноград к содержимому. В настойке чувствовался скорее вкус груш и горьковатой сливы. На этикете арабской вязью перечислялись, возможно, все достоинства этого „дринка“, название которого было написано уже по-английски и переводилось как „Любимый ликер моей бабушки“. Пытаясь найти в полупустом холодильнике что-нибудь подходящее для закуски, она снова наткнулась лишь на старую банку с маринованными огурцами, где в мутном рассоле плавали несколько раскисших корнишонов. Задумчиво глядя на банку, Лиза старалась определить, сколько дней или недель прошло со смерти Гошки. Она точно помнила только одно, что на девять дней она допила водку, потом открывала еще пару бутылок. Она взглянула на календарь и стала отсчитывать от даты, обведенной синим фломастером, последующие дни, опять стараясь определить, сколько времени прошло, как Гошки не стало. По ее подсчетам, выходило три недели и один день.