Все эти раздоры имели и положительную сторону, ибо отвлекли внимание палаты общин, которой ничто не доставляет такое удовольствие, как ссоры среди знати, а тем временем английский гарнизон спокойно покинул Мэн, куда тотчас же вступили войска дяди Шарли.
Среди всех этих событий, нарушавших мирное течение нашей домашней жизни, произошло одно, которое стало моей личной трагедией: я вынуждена была приказать убить моего льва.
За последние два года он вырос, превратившись в громадного зверя, который, к несчастью, смотрел на всё человечество, за исключением своего сторожа и меня, как на своих смертельных врагов. Королева, естественно, всегда окружена людьми; мало того, что Альбион питал вполне понятную неприязнь к двуногим существам, он ещё стал, как ни удивительно, ревновать меня к ним. Какое-то время я была польщена такой привязанностью, но однажды он зашёл слишком далеко, согнав короля с моей кровати. Нетрудно догадаться, что я очень ценила редкие посещения Генриха и всегда старалась ими воспользоваться. К моей досаде, Альбион не только не дал мне возможности воспользоваться присутствием мужа, но и сильно напугал его, а в довершение чуть было не убил стражника, который, заслышав шум, прибегал в спальню.
С большой неохотой отдала я приказ убить его, пытаясь утешиться мыслью, что, навсегда прощаясь со львом, я навсегда прощаюсь и со своим девичеством, со всеми заблуждениями и несчастьями, свойственными этому трудному периоду в жизни женщины.
Однако в самом начале нового года мои надежды на то, что дела наши наконец наладятся, бесследно развеялись. Сначала всё шло хорошо, парламент собрался в Вестминстере в самом благодушном настроении и даже охотно выделил весьма щедрые ассигнования, которые позволили сделать наш стол куда более изысканным. Я всегда открыто высказывала своё мнение о королях, которые с шапкой в руке вынуждены выпрашивать свой насущный хлеб у подданных, и всё же мне доставила большое облегчение возможность иметь наконец деньги.
Увы, наша радость длилась недолго. Не успели мы воспользоваться открывшимися перед нами возможностями, как в Лондоне начала свирепствовать чума, и мы поспешно удалились в Вестминстер. Мы восприняли эпидемию как случайное досадное обстоятельство, но оно послужило предвестием множества несчастий. Начало им положил безумец по имени Франсуа д’Аррагон, один из тех туполобых бродячих рыцарей, для которых превыше всего — слава, наряду со многими другими людьми считавший, что отдать Франции Мэн означало перечеркнуть всё то, чего за предыдущие сто лет удалось добиться английским доблестным воинам на континенте. Этот сущий бич Господень отвёл свои войска в провинцию и разграбил город Фужер. Мы пришли в ужас, особенно когда узнали, что к подобного рода бесчинствам Франсуа подстрекал вице-король, новоявленный герцог Сомерсетский, настолько обуянный гордыней, что даже позволил себе появиться в захваченном городе и потребовать своей доли добычи. Дядя Шарли, естественно, бурно отреагировал на столь вероломное нарушение условий перемирия, и между двумя странами вновь началась кровопролитная война. Я пребывала в сильном расстройстве, в подобном же состоянии находился и Генрих, который тут же отправился на границу с Уэльсом, якобы для осмотра тамошних монастырей. Я не сомневаюсь, что он хотел удалиться на возможно большее расстояние от лондонских беспорядков и военных действий по ту сторону пролива.
Я возвратилась в Вестминстер, чтобы попытаться как-то решить возникшие проблемы. Суффолк, разумеется, уверял меня, что всё будет хорошо, и всё было бы хорошо, прояви кузен Эдмунд хоть малейшие полководческие способности. Французы наносили ему поражение за поражением, пока наконец 29 октября не пал Руан, столица Нормандии. Впрочем, подобное развитие событий оказалось нетрудно предвидеть.
То лето было для меня долгим и тревожным, а отсутствие Генриха делало его и вовсе мучительным. Откровенно говоря, в обычное время я бы радовалась тому, что его нет рядом, ибо могла спокойно предаваться своим излюбленным занятиям, которых он не одобрял. Однако Суффолк, естественно, счёл пребывание короля вдали от столицы подходящей возможностью для возобновления своих притязаний. Из случившегося в позапрошлом году он сделал в достаточной мере справедливый вывод, будто мне помешал тогда страх перед разоблачением.
Но мне уже исполнилось девятнадцать; я стала зрелой женщиной со столь же зрелыми мыслями. Куда только подевались мои детские увлечения красивыми лордами! Теперь меня прежде всего заботили судьбы страны, и, размышляя о них, я не могла не прийти к выводу, что виновником всех наших бед был главный министр. Между тем грозовые тучи всё сгущались и сгущались. Я не хочу, чтобы кто-нибудь хоть на миг предположил, что тогда или позже я готова была отречься от дорогого Суффолка, но мне приходилось тратить много времени на размышления, каким образом спасти его, о чём сам он, в своей надменности, даже не задумывался; поэтому я была ещё менее, чем два года назад, расположена удовлетворить его притязания.
Генрих вернулся из своих странствий в ноябре, как раз перед тем, как разразилась гроза. На 6 ноября было уже назначено заседание парламента в Вестминстере. На этот раз, из-за серии неудач во Франции, настроение парламентариев оказалось отнюдь не благодушным. Но мы уже сталкивались с неприязненно настроенным парламентом и каждый раз одерживали победу, хотя, должна признаться, этими победами мы были в значительной мере обязаны поддержке дяди Генри Бофора. Однако и на этот раз у нас как будто бы имелись все основания полагать, что удастся рассеять сомнения палаты общин по поводу управления страной.
К прискорбию нас подвела несдержанность самого Суффолка или, по крайней мере, его сторонников, которые, несомненно, действовали по его наущению. Как бы там ни было, не успели ещё палата лордов и палата общин собраться, как некий Ральф, лорд Кромвель, человек из восточных графств, один из главных обвинителей Суффолка, был оскорблён Уильямом Толбойзом, линкольнширским сквайром, платным ставленником Суффолка. И оскорблённый и оскорбитель схватились за шпаги, но прежде чем они успели обменяться ударами, присутствующие растащили их в разные стороны. Но когда стало известно, что Толбойз — превосходный фехтовальщик, чего никак не скажешь о Кромвеле, мгновенно распространился слух, будто сквайр нарочно подослан Суффолком, чтобы устранить лорда от участия в прениях.
Как нетрудно себе представить, разразился величайший скандал. Канцлер казначейства Мармадьюк Ламли тут же подал в отставку, через неделю его примеру последовал и эпископ Молине, вынужденный расстаться с малой печатью. Свой уход эти джентльмены мотивировали невозможностью долее сотрудничать с Суффолком. И это после того, как они проработали с ним целый год, к тому же Суффолк потратил много сил для выдвижения бесчестного Молинё. Оба они, видимо, чувствовали, что звезда герцога на закате, и спешили побыстрее отмежеваться от него.
Положение так обострилось, что Генрих счёл необходимым до рассмотрения дела заключить Суффолка в Тауэр. Суффолк был, вполне понятно, расстроен, но Генрих заверил его, что всё делается ради его же собственной безопасности, а я со своей стороны заверила: пока я жива, ему не причинят никакого вреда. Суффолка как будто бы успокоили наши заверения, но позднее мне пришлось поразмыслить о том, что даже королевам не следует давать опрометчивых обещаний, последствия которых могут тяжким бременем давить на плечи всю оставшуюся жизнь. Заседание парламента перенесли на январь, и мы, по крайней мере, получили возможность спокойно отпраздновать рождественские праздники. Но боюсь, что у королевской четы нашлось очень мало оснований радоваться. Нам снова не хватало денег, и мы знали, что в новом году предстоит столкнуться с большими осложнениями.
Мы не хотели, чтобы наша жизнь протекала на глазах у лондонской черни, и провели праздники в Виндзоре. Я уже упоминала о том, что это были праздники только по названию. Нам не хватало не только денег, но и верных сторонников. Сомерсет, если на него и можно было рассчитывать, по-прежнему оставался во Франции. Букингем, также достойный доверия, вряд ли мог сыграть сколько-нибудь значительную роль в предстоящей схватке. Йорк оставался в Ирландии, но его зловещее присутствие явственно ощущалось и здесь, и конечно же, не подлежало сомнению, что его родственники — Невилли — решительно настроены против нас, во всяком случае против Суффолка.
По освобождении из Тауэра Суффолк вместе с Элис тотчас же укрылся в своих восточно-английских владениях. Возможно, он предчувствовал, что ему грозит, и хотел в последний раз насладиться семейными радостями.
Я подозреваю, что все англичане, независимо от общественного положения и убеждений, с нетерпением ожидали и возобновления заседаний парламента.
10 января 1450 года Генрих и я возвратились в Вестминстер. Едва приехав, мы получили весьма тревожные вести из Портсмута, где толпа матросов схватила епископа Молинё, который собирался отплыть во Францию — или, точнее говоря, бежать из страны. Матросов разозлила задержка платы, а в презренном епископе они узнали министра, члена правительства; до них, видимо, ещё не дошло известие о его отставке. Как бы то ни было, этот мерзкий негодяй, заботясь лишь о спасении собственной ничтожной шкуры, возложил всю ответственность за постигшие страну беды на Суффолка, не преминув выдвинуть и многие другие обвинения, — в частности, упомянул о замеченной многими неподобающей близости между герцогом и королевой.
Вся эта омерзительная клевета отнюдь не спасла ему жизнь: толпа мгновенно разорвала его на клочки, но обвинения человека, который, по всей видимости, знал, что находится на пороге смерти, приобрели неожиданный вес. Я поняла, что нам предстоит действовать со всей решительностью, но опасалась, как бы Генрих не поддался обычным своим колебаниям. Я даже послала гонца к Сомерсету, умоляя его о поддержке, но он ничем не мог помочь, ибо все его силы уходили на оказание сопротивления французам.
Парламент собрался 22 января и без долгих прений постановил выдвинуть обвинение против Суффолка.
Обвинение оказалось серьёзное — в государственной измене. Прежде чем мы успели что-либо предпринять, герцог был снова заточен в лондонский Тауэр, и на этот раз по воле парламента, а не короля. Этот так называемый Тауэр — огромная устрашающего вида крепость, построенная Уильямом Завоевателем, дабы господствовать над городом; она и в самом деле господствует над городом. В последние годы Тауэр часто используют как тюрьму, откуда можно выбраться лишь по решению судебных властей. Вполне понятно, я не на шутку встревожилась и принялась умолять моего мужа употребить свою королевскую власть, дабы вызволить нашего друга. Невзирая на всё мои настояния, Генрих не хотел или не мог этого сделать.
— Мы должны молиться, — твердил он.
Я такая же христианка, как и все, ничуть не хуже, но даже в свои девятнадцать лет уже заметила, что вряд ли следует рассчитывать на заступничество Божества, не зная всех обстоятельств, — в частности, кто молится за то, чтобы свершилось событие, противоположное твоим желаниям. Мы все сходимся во мнении, что Бог един, и отсюда следует, что он не может поддерживать в каждом споре обе стороны; мы же с Суффолком, несомненно, согрешили если не телом, то душой. Я по-прежнему не оставляла намерений спасти герцога и ещё раз горячо заверила его в этом, но теперь оставалось только ждать суда.
Суффолк был заключён в тюрьму 28 января. 7 февраля он предстал перед парламентом и выслушал официальное обвинение: во-первых, в том, что продал часть королевства французам; во-вторых, что изменнически укрепил свой Уоллингфордский замок. Первое обвинение оказалось легко опровергнуть ссылкой на гарантии, полученные герцогом, прежде чем он поехал сговариваться о моём с Генрихом браке. Но второе обвинение... Оно застигло нас врасплох, и по моему настоянию Генрих приказал отложить рассмотрение этого дела, дабы должным образом изучить обстоятельства дела.
Рассмотрение было отложено, но отсрочка принесла мало пользы. Выход из этого положения напрашивался сам собой: следовало задним числом даровать герцогу разрешение на укрепление его крепости. В любом другом деле этого было бы достаточно. Но враги Суффолка, а их оказалось куда больше, чем друзей, выказывали твёрдую решимость во что бы то ни стало уничтожить его. Их доводы были пронизаны несокрушимой логикой ревностных адвокатов. Суффолк совершил измену, оправдывать его задним числом нельзя, как нельзя оправдывать убийцу уже после того, как он совершил преступление.
— Что же нам предпринять? — простонал Генрих, обхватив руками голову.
— Мы можем сделать только одно, сир, — сказала я мужу. — Возможно, это правильно и оправданно, что даже король не может задним числом одобрить нарушение закона. Но никто не сумеет отрицать, что король имеет право смягчить любой приговор.
Он поднял голову.
— Но Суффолку придётся понести наказание. Причём публично, чтобы всё это видели.
— Конечно, он должен понести наказание, — согласилась я. — Вы должны выслать его из королевства.
— Да, да! — с готовностью подхватил Генрих. — Я вышлю его из королевства. Это доставит им удовольствие.
Постоянное стремление короля доставлять удовольствие своим подданным невероятно раздражало меня, мне хотелось знать, когда же его подданные будут стремиться доставить удовольствие ему самому. Или, может быть, никогда? Однако я как всегда постаралась скрыть свои мысли.
— Вы приговорите его к пятилетней ссылке, ваша светлость.
— Что вы сказали?
— Вы приговорите герцога к пятилетней ссылке, ваша светлость. Это достаточно длительный срок, чтобы все позабыли о нём, но недостаточно большой, чтобы он утратил свои силы и энергию.
— Это им не понравится, — пробормотал Генрих.
— Пять лет, — повторила я тоном, не допускающим возражений.
Я велела передать герцогу, который всё ещё находился в заключении, чтобы он не отчаивался, сама же отправилась в парламент, где заняла своё место на предназначенной для женщин галерее, чтобы иметь возможность слушать дебаты. Я была уверена, что в моём присутствии Генрих не сможет пойти на попятную.
Когда герцог предстал перед палатой общин, парламентарии вознегодовали. Обвинения сыпались со всех сторон, прозвучало даже требование о немедленном осуждении — верный шаг к эшафоту. Суффолк мужественно отражал все нападки своих обвинителей, но я видела, что он чрезвычайно взволнован и, невзирая на мои утешения и обещания, чувствует, что проиграл. Я не отрывала глаз от Генриха, надеясь, что хоть раз в жизни он поведёт себя как истинный Плантагенет. Понадобилось некоторое время, чтобы воцарилось молчание. Бросив быстрый взгляд на мою галерею, Генрих наконец заговорил — более решительно, чем обычно.
— Милорд Суффолк всю свою жизнь преданно служил короне и этой стране...
— Со всем к вам уважением, — дерзко перебил его спикер, — но должен заметить, что прошлые заслуги не могут являться смягчающим обстоятельством в деле о государственной измене.
— Однако, учитывая эти заслуги, я вправе смягчить и смягчу приговор, — заявил Генрих. — Моим повелением милорд Суффолк высылается из королевства. — При этих словах члены палаты общин задохнулись от гнева. — Сроком на пять лет, — добавил он.
Послышались негодующие крики. Угрожающе взметнулись кулаки, кое-где даже зазвенела сталь. Я повернулась к Уэнлоку, который как всегда находился рядом.
— Приведите королевских гвардейцев, сэр Джон, — сказала я. — Пусть проводят короля и герцога из палаты.
Опасаясь за собственную безопасность, я тоже покинула зал и вместе со своими фрейлинами поспешила во дворец. Здесь ко мне вскоре присоединился всё ещё дрожащий от пережитого волнения с пепельно-серым лицом Генрих.
— Я уже было подумал, что началась революция, — выдохнул он.
— Вы поступили, как подобает королю, ваша светлость, — сказала я. — Никогда ещё так не гордилась тем, что я ваша жена!
— Вы правда гордились мной, Мег? Правда? — Он был похож на ребёнка. Взмахом руки я велела фрейлинам выйти и заключила его в свои объятия. Некоторое время он лежал рядом со мной, всё ещё дрожа, как испуганное дитя, а я всё не осмеливалась задать вопрос, вертевшийся у меня на кончике языка.
Наконец Генрих немного успокоился, я налила ему бокал вина, другой наполнила для себя и села рядом с ним.