— Ваша светлость, — ответил этот хитрец, — я желаю счастья вам и вашему сыну. Принц не сможет управлять страной, по крайней мере, в течение шестнадцати лет. Может быть, если страна этого пожелает, он будет провозглашён королём и гораздо раньше. Тогда я отойду в сторону. Но на протяжении многих лет он будет нуждаться в регентстве, и я позволю себе заявить без ложной скромности, что во всей стране нет человека, более подходящего для выполнения этой обязанности.
Естественно, я не могла не заметить, что он назвал принца моим сыном, а также не обратить внимания на слова «если страна этого пожелает», которыми он обусловил провозглашение Эдуарда королём. Но его тщательно продуманные слова поставили передо мной трудную проблему. Ибо он говорил абсолютную правду. Что же касается того, на ком лучше всего остановить выбор, на самом подходящем мужчине либо на самой подходящей женщине, то это уже другое дело. Во всяком случае, я не могла ничего предпринять. Сомерсет не имел сторонников. Сторонники же Йорка составляли восемьдесят пять процентов палаты лордов да, вероятно, и палаты общин. Букингем может сколько угодно качать головой и кусать губы, но он не станет бороться со своим кузеном Ричардом Йоркским. Тогда как я, готовая противостоять ему всеми своими силами, изнурена вторым по трудности периодом в жизни всякой женщины — периодом кормления ребёнка.
Таким образом я всецело оказалась в руках моего злейшего врага. Не говоря уже о его жене.
Я не хочу, чтобы кто-либо, по воле случая прочитавший эти слова, — впрочем, упаси Бог, чтобы такое произошло, — сколько-нибудь усомнился по поводу моего отношения к Ричарду Йоркскому. И всё же честность принуждает меня сказать: герцог не только был самым подходящим человеком, чтобы править Англией, чему он вскоре дал веские доказательства, но, получив высшую власть, поддерживаемый значительным большинством в обеих палатах парламента, он вскоре обрёл могущество, какого не имел ни один человек после смерти Великого Гарри. И он не злоупотреблял этим могуществом.
У Йорка были несомненные права на престол. Если говорить о его сыновьях (не столько об Эдуарде Марчском, сколько об этом гнусном сопляке Ричарде Глостерском, обожавшем прикидываться этаким несчастным уродом, хотя все знают, что он здоров и силён, как лошадь, и ни перед чем не останавливается, добиваясь своих целей, и, должно быть, будет продолжать делать то же самое от имени своего распутного брата), то можно удивляться, что дорогой Генрих протянул ещё девятнадцать весьма горестных лет, а я всё ещё жива и даже пишу эти строки.
Но в то время Ричард Глостерский ещё играл на коленях Гордячки Сис, и Йорк добросовестно соблюдал обязанности, которые накладывало на него положение. Он посетил короля, чтобы ознакомить его с мерами, предпринимаемыми правительством. Посещение это, разумеется, было бесполезно, ибо Генрих продолжал смотреть отсутствующим взглядом в потолок. Конечно, он тотчас же сместил Сомерсета со всех его постов и заточил в Тауэр, чего и следовало ожидать. Хотя мне и пришлось дать своё позволение на арест дорогого Эдмунда, я добилась того, чтобы его не обвиняли в измене и не угрожали казнью. Заверения Йорка, будто Эдмунд лишён свободы в интересах собственной безопасности, выглядели вполне правдоподобно.
Верно и то, что Йорк выдвинул своего собственного ставленника на пост архиепископа Кентерберийского, но его кандидатуру было трудно оспаривать, ибо этот человек был одним из королевских кузенов. Зовут его Томас Буршье, и он является — так как всё ещё жив и всё ещё архиепископ, хотя ему уже за восемьдесят! — третьим сыном Уильяма Буршье, графа Юэсского, от леди Анны Плантагенет, дочери Томаса Вудстока, младшего сына Эдуарда III, а стало быть, первым кузеном Букингема и близким или дальним родственником всех нас. Этому учёному, глубоко верующему прелату в то время только-только исполнилось пятьдесят, но он уже был епископом Вустерским. Я ничуть не сомневалась, что в стране много более достойных прелатов. Не сомневалась и в том, что Ричард остановил на нём свой выбор, потому что был уверен в его поддержке. Но Ричард, будучи весьма, тонким политиком, выбирая Буршье, заручался и поддержкой Букингема; Букингем же, в свою очередь, оставался одним из главных моих сторонников, поэтому мне и пришлось дать своё согласие.
Устроив все эти важнейшие дела, Ричард энергично взялся за управление страной. Скудость казны не позволяла ему предпринимать какие-либо авантюры во Франции, во всяком случае, я не думаю, чтобы он решился это сделать, ибо тогда ему понадобилось бы покинуть страну и короля — и меня. Но в стране был водворён порядок, и для меня наступили счастливые времена. Никто не решится обвинить меня в том, что я несправедлива к моему врагу, но я нисколько не заблуждалась относительно истинных его намерений. Кузен Ричард старался управлять Англией как можно лучше не ради Генриха, он делал это ради следующего короля в простодушной уверенности, что этим королём будет он сам. Угроза рокового исхода витала над нами денно и нощно, ибо человек, который не в состоянии двигаться и кажется мёртвым, разве что дышит, переваривает пищу и испражняется, может в любой момент прекратить все физиологические отправления.
Никто из окружающих меня людей не давал себе труда задуматься над тем, что произойдёт в таком случае. Йорк отмёл все инсинуации относительно рождения принца Эдуарда, но не оставалось сомнений, что он верит им. Поэтому он и считал себя законным наследником. Объявит ли он себя королём в случае смерти Генриха? Или останется регентом при Эдуарде? Как бы там ни было, в его интересах, чтобы мой сын так и не достиг возраста, когда сможет править сам. Задолго до этого возраста он будет умерщвлён или объявлен незаконнорождённым. И все эти возможности непосредственно, затрагивали мою жизнь.
Нетрудно понять, что настал не очень счастливый для меня период. Сомерсет, готовый сражаться за меня, был в заточении. Букингем, который, как я знала, также готов сражаться за меня, находился на свободе. Но ни один из этих королевских герцогов, ни даже они вместе не могли стать достойными противниками Ричарда Йоркского, поддерживаемого Невиллями. Мне следовало найти равную им силу, но пока ещё я не знала, к кому обратиться. Оставалось только ждать и надеяться, что на мою защиту выступит какой-нибудь юноша — и у Сомерсета, и у Букингема были сыновья, Генри Бофор, красивый и сильный, уже блистал воинскими талантами... но он оставался ещё слишком молод.
Моё очевидное бездействие в преддверие резкого поворота в моей судьбе обусловливалось несколькими причинами. Прежде всего Йорк никак не ограничивал меня, проявлял снисходительность. Все, даже Гордячка Сис, относились ко мне с величайшим уважением, а самое приятное — моё финансовое положение разительно изменилось к лучшему. Йорк проявил большие, способности в сборе налогов, и впервые со дня замужества мне полностью выплатили причитающееся содержание.
Уверяю вас, что нет ничего более радостного, чем быть молодой матерью. Разумеется, я понимаю, что младенцам угрожают многочисленные опасности, что только один из трёх этих дорогих человечеству малышей достигает десятилетнего возраста, тем более совершеннолетия, и матерям часто приходится тосковать да горевать. Но в тот момент я чувствовала себя счастливицей. Эдуард был самым здоровым жизнерадостным ребёнком, какого только можно себе вообразить. Это даже тревожило меня, потому что характером ребёнок явно пошёл в Эдмунда и уже никак не напоминал Генриха. Однако никто не делал никакие намёков, я с восторгом наблюдала, как малыш растёт, и уже воображала себе, как, облачённый в латы и осенённый моим знаменем, он поведёт мои армии в сражение.
Была, однако, в то лето и ещё одна, третья причина, позволявшая мне чувствовать себя удовлетворённой, не знаю только, осмелюсь ли я о ней поведать. Но почему бы и нет, ведь я рассказываю обо всём без утайки.
Я уже писала, что два года назад, на свадьбе Элизабет Вудвилл и Джона Грея, я неосторожно обронила обещание со временем сделать блистательную молодую красавицу одной из своих фрейлин. И сама она, и её мать были в восторге, но через два месяца Белла оказалась в тягости. Да и чего, собственно, можно было ждать от удачного брака столь очаровательного создания с настоящим мужчиной, а не монахом?
Удалившись в сельскую глушь, она родила чудесного мальчика, но через два месяца снова оказалась в тягости. Эти волнующие события отняли у неё целых два года. Но весной 1454 года я терзалась, с одной стороны, беспокойством за здоровье и безопасность своего сына, с другой стороны, досадой, что мне так и не удалось стать регентшей. Появившись со своей дочерью в Вестминстере, Жакетта дала понять, что они были бы рады принять моё предложение.
Я сразу догадалась в чём дело: хотя сама Жакетта и продолжала рожать детей с однообразной регулярностью, она опасалась за здоровье своей дочери, которой, едва её утроба опустошалась, неугомонный муж тут же заделывал нового ребёнка. Мне, однако, было трудно понять, почему женщина должна опасаться подобного, ибо мне лично не слишком-то повезло в этом отношении. Тут самое время вспомнить, какого труда мне стоило затяжелеть и то, что я разрешилась от бремени в самый разгар политического кризиса, который мне удалось преодолеть, лишь пожертвовав дорогим Эдмундом. С того времени, как я абсолютно безуспешно пыталась растормошить Генриха, то есть с предыдущего марта, я была лишена того, что можно назвать истинным утешением. Подобное воздержание показалось бы длительным любой женщине, особенно такой, в чьих жилах струится не только голубая, но и алая кровь.
И всё же мне очень хотелось, чтобы Белла стала моей фрейлиной. Она была молода, в то время как все мои фрейлины уже начали стареть, и столь же умна, сколь хороша собой. Казалось, что единственное её желание — угодить мне. И у неё было двое мальчиков, один чуть постарше, другой чуть помоложе моего дорогого Эдуарда. Я уже воображала себе, как они станут вместе играть — и как вырастут настоящими паладинами, исполненными величайшего мужества.
Белла оказалась сама прелесть. Через несколько дней после того, как она вступила в мою свиту, я освободила бедную старую Байи от обязанности спать со мной — она так ужасно храпела — и заменила её своей молодой подругой. Я не хочу вдаваться в подробности наших отношений, замечу только, что женская любовь куда благороднее мужской, которой она, однако, ничуть не уступает в силе чувственности. Я употребляю слово «любовь» в самом земном её смысле. Белла не любила меня духовно: для неё я была лишь ступенью, ведущей к более высокому положению. И я не любила Беллу духовно: она служила мне утешением во времена испытаний и лишений. Я хотела её, и она не решилась отвергнуть объятий своей королевы.
Желания наши, в ту пору женщин ещё очень молодых — мне всего двадцать четыре, а Белле семнадцать, — были ограничены, зато каждая из нас высоко ценила красоту другой. Что ещё важнее — мы были подругами. Так, по крайней мере, я думала. Надеюсь, что не заслужу порицания, сказав, что теперь дружба представляется мне очень ненадёжной опорой.
Эти развлечения помогли мне скоротать долгое унылое лето, и наконец я увидела, что уже падают листья. Вместе со своими фрейлинами я очень скромно отпраздновала Рождество и передала свои добрые пожелания всё ещё находившемуся в заключении Эдмунду. Я молилась — безо всякой надежды, что мои молитвы будут услышаны Небом, но произошло чудо: они были услышаны.
27 декабря в мою комнату неожиданно вошёл Уэнлок. Я вместе с Беллой ползала на четвереньках, играя с детьми, но, едва взглянув на его лицо, поняла, что мне не следует досадовать на его вторжение.
— Ваша светлость, — сказал он, — сегодня его светлость отправил свои пожертвования в здешний Вестминстерский собор. А также в Кентербери.
Я уставилась на него, не в силах ничего понять. Белла захлопала в ладоши.
Мы тотчас же собрались и поехали в Виндзор. С Эдуардом на руках я дрожа вошла в королевскую опочивальню.
Генрих сидел на постели, а вокруг него толпились слуги, а также несколько священников.
— О Мег, — сказал он, — как хорошо вы выглядите!
— Ваша светлость... — Подойдя ближе, я протянула ему ребёнка. — Это наш сын, принц Эдуард.
— Да ну! — только и произнёс Генрих.
— Он очень похож на своего отца, ваша светлость, — заметила Белла. Разумеется, она сопровождала меня, так как мы были неразлучны. Мне её слова показались несколько двусмысленными, но Генрих истолковал их наиблагоприятнейшим образом.
— У него мои глаза, — сказал он.
— Не подержите ли вы своего сына, ваша светлость? — спросила я.
— О, охотно, мадам. — Он приласкал моего малыша. — Стало быть, Господь всё же благословил нас!
Было 30 декабря, и мне подумалось, что отныне всё в мире будет прекрасно. Однако оказалось, что это не так.
Глава 8
Как легко догадаться, мы тотчас же оповестили о выздоровлении его светлости всё королевство.
Для начала мы пригласили епископа Уэйнфлита и настоятеля монастыря Святого Иоанна посетить Генриха и убедиться в его выздоровлении. Что они и сделали, объявив затем, что нашли его совершенно здоровым.
Вообще говоря, трудно представить себе что-либо; более удивительное, чем болезнь Генриха. Он решительно ничего не помнил ни о том, что случилось, ни о том, что с ним делали врачи с августа 1433 года, хотя на его теле всё ещё оставались следы применявшихся ими методов «лечения». Невзирая на то, что мы всё время заботились о его кормлении, он очень ослаб от постоянного недоедания, а потому несколько недель не мог пройти даже двух-трёх шагов, и неудивительно, ведь Генрих пролежал в постели так долго. Но кроме вполне естественной слабости и пролежней, ничто не свидетельствовало о перенесённой им тяжкой болезни.
После того как прелаты удостоверились в выздоровлении Генриха, призвали лордов, и как бы раздосадованы те не были, им пришлось признать: король вполне здоров — и душевно и телесно. Тем временем я поручила Уэнлоку подготовить все необходимые бумаги, чтобы его светлость подписал их, как только сможет держать в руке перо. И всё же я вынуждена была водить его рукой, так как боялась упустить время.
Король, с моей помощью, подписал четыре главных декрета: о завершении регентства Йорка, о снятии Буршье с поста лорда-канцлера. — даже мне не по силам лишить его сана архиепископа, — об освобождении Сомерсета из Тауэра и, самое важное, о присвоении принцу Эдуарду титула принца Уэльского. Этот последний декрет подтверждал не только отцовство Генриха, но и право принца стать следующим королём Англии. Удручённый Йорк не мог оспаривать волю короля, только перевёл взгляд с кресла, где, подпираемый подушками, сидел Генрих, на кресло, где сидела я с принцем Эдуардом на коленях, и его глаза сверкнули сталью: он не сомневался относительно авторства декрета, лишившего его власти. Однако герцог принуждён был подчиниться и, покинув Виндзор, отправился на север, в Йоркшир, в свой замок Сэндал. За ним последовали и Невилли, столь же удручённые внезапной переменой в своей судьбе.
В Вестминстер вернулся Сомерсет. Он приветствовал короля, опустившись на колено, возблагодарил Небо за его выздоровление и достаточно скоро нашёл возможность остаться со мной наедине и стиснуть меня в своих объятиях.
— О Мег, Мег, — шептал он, целуя мою шею и ушко, одновременно упоительно лаская меня под нижней рубашкой, — я уж было отчаялся.
— Никогда не отчаивайся, Эдмунд, — подбодрила я его. — Но... всё это может повториться. — В смятении он откинул голову, и его щёки стали пепельно-серыми. — Никто не знает ни причин этой болезни, ни даже каковы её симптомы, — заметила я, — а, следовательно, неизвестно, как её лечить. Навряд ли умственные способности Генриха улучшатся с годами.
— Что же делать?
— Именно это нам и следует решить прежде всего. Конечно же, при первых признаках возвращения болезни мы должны быть готовы действовать в своих собственных интересах.
Не приходилось сомневаться, что, если болезнь Генриха повторится, парламент снова передаст регентство Йорку, поэтому было трудно решить; что именно нам следует предпринять. Главной моей, заботой, естественно, оставалось продержаться до того времени, когда Эдуард достаточно подрастёт, чтобы взять в свои руки бразды правления. Но я знала, что, как бы быстро ни развивался мой сын, — а я намерена была ускорять этот процесс всеми возможными способами, чтобы он опередил всех принцев, какие только есть в мире, постигнув и воинское мастерство, и искусство политики, — пройдёт двенадцать и даже более лет, прежде чем он сможет управлять государством.