В то наше первое свидание кузен Луи вёл себя достаточно дружелюбно, но старался никакими обязательствами себя не связывать. Он задал мне много вопросов, выясняя, что я намерена предпринять в случае, если удастся добиться отречения Эдуарда Марчского. На все его вопросы я отвечала по возможности правдиво и как можно более оптимистично. У меня имелись все основания верить, что английский народ, если раскрыть ему глаза, с радостью примет Генриха как своего законного короля.
На следующий день кузен уехал, оставив меня в неведении относительно того, чего мне удалось добиться. Но вскоре по его инициативе мы встретились в Туре. И тут наконец пошёл разговор по существу.
— Каковы ваши планы? — прямо спросил он.
— Вторгнуться в Англию, лишить графа Марчского узурпированного им трона и восстановить законные права моего мужа. — Я сочла, что на этой стадии лучше всего этим и ограничиться, не раскрывая моих намерений относительно непокорного Марча и его слабодушного кузена Уорика.
— Чтобы совершить всё это, — заметил кузен Луи, — вам понадобятся и люди и деньги. — Я знаю, конечно, что моего кузена называют одним из мудрейших людей христианского мира, но мудрость, к сожалению, слишком часто проявляется в констатации очевидного. Мне бы очень хотелось помочь вам, — продолжал Луи сочувственным тоном, — но я и сам испытываю большие трудности.
Я терпеливо ждала: он бы не послал за мной, если бы собирался наотрез отказать.
— В подобных делах, — проговорил он, — первостепенное значение имеют деньги. На деньги вы можете купить людей, но чтобы раздобыть деньги с помощью людей, нужна победа, но чтобы победить, требуется вывести людей на поле сражения, а для этого опять-таки не обойтись без денег.
Я подавила вздох, в глубине души невольно сочувствуя тем французским принцам и вельможам, которым ежедневно приходится выслушивать эти пустопорожние фразы; удивительно, что они не взбунтовались ещё ранее. Но наконец он сказал нечто, заслуживающее внимания.
— Однако, милая кузина, я, возможно, сумею раздобыть для вас кое-какие средства. Как вы понимаете, у банкиров, — поспешил он добавить.
— Да, я понимаю, ваша светлость, — сказала я.
— К сожалению, банкиры всегда требуют обеспечения.
— Как только я возвращу себе королевство, то смогу предоставить им любое, какое они пожелают, обеспечение.
— К сожалению, они потребуют обеспечения или хотя бы каких-нибудь гарантий, прежде чем ссудят деньги.
— Не могли бы вы выразить свою мысль более прямо? — сказала я, всё ещё не теряя оптимизма.
Но прямота не входила в число природных качеств кузена. Он хмыкал, мямлил, говорил невпопад, тогда как я прилагала все старания, чтобы либо не уснуть, либо не вспылить, пока наконец он не сказал:
— По моему мнению, вам необходимо двадцать тысяч франков.
Эта фраза, по крайней мере, вывела меня из состояния оцепенения. Франк, если это не обычное средство денежного обращения, как хорошо известно, золотая монета, содержащая около шестидесяти граммов драгоценного металла. Таким образом, двадцать тысяч франков в чистом золоте являются эквивалентом двух с половиной тысяч английских фунтов. Это очень большая сумма, несомненно, гораздо большая, чем все те деньги, которыми мы с королём располагали за время нашего совместного царствования. Он почувствовал, что я заинтересована.
— Вы полагаете, этого хватит?
Я постаралась обуздать своё сразу же разыгравшееся воображение.
— Полагаю, могло бы хватить, ваша светлость. Но кто сможет ссудить подобную сумму?
— Об этом позвольте позаботиться мне. Что до обеспечения, то им мог бы быть Кале.
Ошеломлённая, я, казалось, слышала звон денег — золотых франков. Кузен Луи по своему обыкновению лгал, как лгут неправильно сооружённые солнечные часы. Деньги должны были поступить из его собственных сундуков... в обмен на Кале!
Всю жизнь я и мои министры жили в гнетущем страхе перед потерей или вынужденной уступкой различных частей Франции, которые англичане привыкли считать неотчуждаемо своими. Того, кто посмел бы это сделать, толпа разорвала бы на куски; даже принадлежность к женскому полу не спасла бы от подобной участи.
Однако толпа думает то, что думает её вождь. Если с помощью франков кузена Луи мне удастся вернуть себе королевства, я покараю всех вождей, которые посмеют мне противостоять; я не забыла ни безвременной смерти Суффолка, ни её виновников и всё ещё горела желанием отомстить. В то же время я сурово накажу и тех, кто попытается протестовать против отдачи Кале... если, конечно, предположить, что этот город будет возвращён. Неужели же, став королевой, я не найду достаточно золота, чтобы оплатить заем, пусть даже мне и придётся свернуть для этого шеи некоторым Йоркистам? Да и как может один город, имеющий скорее сентиментальное, чем стратегическое значение, стоять на пути к реставрации Генриха и, что ещё важнее, моей собственной?
— Я готова согласиться на определённых условиях, — сказала я.
Кузен Луи выслушал эти слова со скептическим видом, так как не представлял себе, какие условия я могу выдвигать в своём положении.
— Конечно, вы понимаете, что я не могу уступить Кале, пока не вернусь к власти, — сказала я. — Но до тех пор считаю необходимым хранить подробности нашей сделки в полной тайне. Причина для этого очевидна: чтобы одержать успех в Англии, я нуждаюсь в поддержке, народа — по крайней мере до тех пор, пока не возвращусь к власти. Этой поддержки я не получу, если народ будет знать, что цена моей победы — Кале.
— Понимаю, — сказал он, — но соглашение должно быть официально составлено и подписано.
— Согласна. Второе моё условие таково: меня долг жён сопровождать в Англию небольшой французский отряд, который будет моим личным эскортом и станет ядром создаваемой мною армии. — Я не хотела оставаться в полной зависимости от Ангуса и его диких шотландцев.
— Хм, — сказал кузен Луи, — хм, я подумаю, что можно сделать.
Закончив этот разговор, мы условились о третьей встрече, которая должна была проходить более открыто, в Руане, куда мне предстояло поехать. Принц и я отправились туда ранним летом, сопровождаемые Генри Сомерсетом, которого я, однако, ещё не допускала до своей постели, ибо не могла простить ему обошедшееся мне так дорого молодое бахвальство. Кузен Луи ждал нас с целой армией адвокатов; я подписала несколько документов, после чего мне торжественно вручили огромную сумму денег. При виде такого богатства у меня закружилась голова.
— Что до французского отряда, который вы просите, — сказал мой кузен, — боюсь, что не могу предоставить в ваше распоряжение королевские войска. Дело не только в том, что это повлекло бы за собой немедленный разрыв между Англией и Францией, чего я стараюсь избежать, но и в том, что мне нужны здесь все мои люди. Всякая помощь, оказываемая вам Францией, должна быть неофициальной. Думаю, вас обрадует, что есть некий благородный человек, который хочет и может предоставить в ваше распоряжение отряд в две с половиной тысячи человек.
Я была удивлена и растрогана, однако не представляла себе, кто бы ради меня мог взяться за столь дорогостоящее дело. Даже брат Жан отказался мне помогать, когда я намекнула, что неплохо бы ему поддержать меня своей сильной правой рукой. Будь он просто моим братом, он, возможно, и был бы заинтересован, но как герцог Калабрийский он не мог участвовать в длительной кампании в поддержку своей сестры, которая никак не может повлиять на его шансы взойти на неаполитанский трон. Другое дело — кузен Луи, имеющий большое влияние в северной Италии, и особенно на Сфорцу[37]. Но если это не брат Жан?..
— Ваш рьяный защитник дожидается в приёмной, — сказал кузен Луи с одной из своих хитрых улыбок и сам открыл мне дверь, за которой меня ждал Пьер де Брезэ.
Меня охватило смешанное чувство неподдельного изумления и восторга. Пьер, разумеется, сразу же опустился на колено и схватил мою руку, чтобы поцеловать её. Я повернулась к кузену Луи, ожидая объяснений. Но тот уже ушёл, закрыв за собой дверь.
— Встаньте, пожалуйста, — сказала я. — Признаюсь, я в крайнем замешательстве.
Он встал.
— Неужели вас удивляет моя готовность служить вам, ваша светлость? Ведь я неоднократно изъявлял её в прошлом. Мне только надо было получить позволение короля. И его позволение получено.
Позднее я узнала, что незадолго до нашей встречи Брезэ дали понять, что его возвращение в Париж в какой-либо официальной должности, тем более в должности главного министра, нежелательно. Так обычно поступают венценосные сыновья с теми, кто служил их отцам, когда приходят к власти. Кузен Луи хорошо знал, что, пока он был в ссоре с дядей Шарли, королевством — тем самым королевством, откуда он был изгнан, — фактически управлял Брезэ.
Но он также понимал, что с таким человеком, как Брезэ, который использовал годы процветания, чтобы обогатиться и создать себе мощную опору, особенно в Нормандии (он был сенешалем этой провинции), нельзя обойтись, как с изношенным ботинком, выбросив на свалку. У кузена Луи хватало врагов и без того, чтобы заводить себе ещё одного. В то же время кузен знал, с каким неослабевающим обожанием относится ко мне Брезэ, — ему от природы было свойственно стремление проникать в тайны всех своих подданных, — здесь он и нашёл ключ к решению проблемы. Будет совсем неплохо, если Брезэ на некоторое время отойдёт от французских государственных дел и ради женщины, которую любит больше всех других, исключительно как частное лицо, займётся английскими государственными делами. Если он не возвратится из этого рискованного крестового похода, ну что ж, Франция оплачет одного из своих героев. В случае же его благополучного возвращения можно повернуть всё так, что Брезэ окажется в положении подданного, подчиняющегося велениям короля, а не в положении подданного, наставляющего монарха.
Не сомневаюсь, что Брезэ прекрасно знал об этих тайных умыслах; я, во всяком случае, сразу же о них догадалась. Но он был также хорошо осведомлён о том, что то средство, которое он использовал, чтобы подчинить себе Карла, а именно поставляя для королевской постели прекрасных женщин, навряд ли могло иметь успех у такого сухаря, как Людовик. Что до меня, то мне было плевать на ход мыслей Луи. Спустя семнадцать лет мы с Пьером собирались пуститься в рискованное предприятие, и мы оба сознавали, куда это должно привести нас — к взаимному восторгу.
Однако до поры до времени следовало соблюдать декорум. Вновь поцеловав мою руку, Пьер пригласил меня со свитой в Кан, чтобы инспектировать его небольшое войско и сделать необходимые приготовления для нашего возвращения в Англию. Я соблаговолила принять это приглашение, и на следующий день — после бессонной, в ожидании грядущих событий, ночи — я попрощалась с кузеном Луи. Он очень милостиво улыбнулся.
— Я надеюсь услышать о вас только хорошие сообщения, — сказал он. Но так и не уточнил, что именно имеет в виду.
На то, чтобы достичь Кана, нам понадобилось два дня; поездка была приятная, всё это время мы с Пьером ограничивались обменом взглядами; на каждой стоянке он устраивал для меня, принца, Сомерсета и всей свиты поистине царское угощение. Заметив, что мои дела пошли на поправку, Сомерсет, видимо, решил, что и его собственные тоже должны пойти на поправку, во всяком случае, в отношении моей постели, и был весьма мрачен, когда я отвергла его притязания. Но я берегла себя для более крупной игры.
Жители Кана, заранее предупреждённые Пьером, встретили, нас обычными криками «ура!». Низко кланялись юноши, улыбались резвые девушки, летели по воздуху розовые лепестки. Если бы к этому времени я не привыкла более интересоваться сутью дела, нежели внешними проявлениями, я была бы глубоко растрогана. Но умудрённая опытом, я отвечала на приветствия толпы улыбками и взмахами руки; в сопровождении эскорта мы проехали в замок Пьера, где в нашу честь устраивался роскошный банкет; мы с сенешалем сидели во главе стоявшего в самом центре стола, улыбаясь всем пирующим. Принц Эдуард сидел по правую от меня руку и был всецело занят едой, тогда как Сомерсет уделял всё своё внимание какой-то пышногрудой девице, очевидно специально к нему приставленной.
Это позволяло нам с Пьером наслаждаться обществом друг друга.
— Надеюсь, вы удовлетворены, ваша светлость? — спросил он.
— Пока всё идёт хорошо, — заверила я его и нечаянно уронила салфетку между нами.
За моим креслом, естественно, толпились дворяне и их дамы, готовые прислуживать мне, но Пьер, оттолкнув их, решил сам поднять салфетку. Для этого ему пришлось опустить голову ниже уровня столешницы, так, что его лицо оказалось напротив моего колена, которое он и поцеловал, находчиво приподняв подол моего платья рукой с зажатой в ней салфеткой. Учитывая приложенные им усилия, никто не обратил внимания на то, что он появился из-под стола с покрасневшим лицом.
— Вы выполняете все мои желания, господин сенешаль, — сказала я ему. — Почти все желания...
— Знаете ли вы, как долго я мечтаю о вас, ваша светлость? — спросил он, понизив голос.
— По крайней мере, семнадцать лет, господин сенешаль, — напомнила я. — Хотя, не стану отрицать, может быть, и дольше. Но ведь и королевы тоже мечтают.
У него возникли неожиданные затруднения с гульфиком, но для человека столь опытного выглядел он странно неуверенно.
— Если бы только я мог поверить вам, ваша светлость.
Надо брать быка за рога, подумала я. Сравнение было вполне уместным.
— Я не могу допустить, чтобы мой военачальник сомневался в каких-либо моих словах, — заявила я. — Мне хотелось бы побеседовать с вами наедине об одном неотложном государственном деле.
— Пусть только ваша светлость соблаговолит назначить время. — Он облизнул губы.
— Повторяю, дело совершенно неотложное, господин сенешаль. Боюсь, оно не может ждать до завтрашнего утра.
Ждать до утра не пришлось. Необходимо было покинуть пиршество, и когда я объяснила присутствующим, как сильно устали мы с принцем, — Эдуард и в самом деле задремал над своим поссетом, — нас отвели в наши опочивальни. Эдуард проснулся было, но тут же опять уснул; после того как фрейлины раздели меня, я отпустила их всех и принялась ожидать прихода моего повелителя такой же нагой, какой некогда появилась на свет.
Странно сознавать, что давнишняя мечта близка наконец к осуществлению. С того дня, как я отдала Пьеру свой шарф, я частенько, между делами, задумывалась, насколько он хорош как любовник, хотя в самом начале совершенно себе не представляла, каким должен быть любовник. Приобретя некоторый опыт, я обнаружила, что мои мысли вновь и вновь возвращаются к нему. Лёжа в постели с королём Генрихом, я не могла не думать, как обращался бы со мной такой человек, как Пьер. Не могла я не думать и о том, что мог бы противопоставить Пьер безумному натиску Суффолка. А когда Сомерсет посвящал меня во французское искусство любви, я невольно заинтересовалась: а как бы поступал на его месте француз. И вот настал желанный миг! Пьер тихо постучался в дверь, а затем вошёл. На нём не было ничего, кроме длинной ночной рубашки, которую он тут же снял.
Мы почти ничего не говорили — лишь несколько нежных слов, — ибо были слишком стары, слишком долго ждали, чтобы ощущать поэзию любви во всей её полноте. Но наши губы и языки соединялись, пальцы сплетались, наше дыхание смешивалось, в этом и заключалась своеобразная поэзия. Он целовал меня всю, сверху донизу, а между моих ног его рот задерживался достаточно долго, даруя мне такое блаженство, которое я редко испытывала с другими любовниками. Точно таким же образом и я ласкала его, останавливаясь, однако, перед самой кульминацией, а это давалось нелегко — так велик был наш взаимный пыл.
И всё это время я думала, что он сделает, чтобы достичь кульминации, и была удивлена, даже встревожена, когда этот сладостный миг настал. В молодости Брезэ долго служил на востоке и давно уже отказался от христианского способа любви. Он поставил меня на кодеин, ягодицами к своему паху, как будто я была сукой в течке, впрочем, в тот миг я именно такой себя и чувствовала, а затем пронзил до самого живота. Всё это время его руки ласкали мои груди, но затем обхватили бёдра, и мы разделили взрыв бурной радости, второй за этот вечер; переполнявшее меня блаженство изливалось в томных стонах, которые, без сомнения, обеспокоили моих фрейлин, находившихся в соседней комнате. Но они знали, чем мы занимаемся.