Поэтому тётю Катрин вежливо отстранили от дел; предоставили ей приличное жилище и доход, попросив, чтобы она ни во что не вмешивалась. В то время ей исполнился двадцать один год, она была смелой и, боюсь, неуравновешенной женщиной. Что ей оставалось делать? Лишённая возможности играть важную роль, которая, казалось бы, должна соответствовать её положению, она обратилась к своим личным делам и из множества окружавших её людей выбрала своим фаворитом некоего уэльского сквайра по имени Оуэн Тюдор.
В скором времени он уже согревал её постель. Сам Оуэн всегда утверждал, что был законным мужем Катрин, но это очевидная ложь. Даже если они сочетались церковным браком, то его всё равно нельзя признать законным, потому что бывшая королева не может вновь выйти замуж без согласия своего сына или — если таковые имеются — его регентов. Катрин не обращалась с подобной просьбой к братьям покойного, короля, сын же её был ещё совсем ребёнком и, понятно, не мог решать подобных вопросов. Когда Бедфорд и Глостер узнали о том, что происходит (к тому времени живот моей милой тётушки стал пухнуть, и скрыть это оказалось невозможно), разразился скандал. Оуэн незамедлительно оказался в лондонском Тауэре и мог почитать за счастье, что избежал плахи.
Но вскоре гроза миновала, и в течение нескольких последующих лет Катрин родила от своего возлюбленного троих сыновей и двух дочерей. Она умерла за восемь лет до моего замужества, тридцати шести лет от роду. Её кончину, без сомнения, ускорил изнурительный любовный союз и его последствия. К сожалению, я никогда с ней не встречалась. Но самого Оуэна Тюдора его пасынок воскресил из полного забвения. Он получил ежегодную пенсию и даже, был принят при дворе. В живых остались два его сына — Эдмунд и Джаспер. Эдмунд был моим сверстником, ему исполнилось пятнадцать, Джаспер годом моложе. Эти, как и я, невысокого роста молодые люди, живые и энергичные, выглядели достаточно красивыми, хотя волосы у них были ярко-морковного цвета, а лица сплошь усеивали веснушки. Они понравились мне с первого взгляда, и впоследствии мы подружились.
Однако и улыбающиеся Тюдоры, и набычившийся герцог Хамфри, и бесстыдная Сис, я даже обеспокоенный красавец Суффолк да не менее красивый, но более утончённый Сомерсет утратили для меня всякое значение, когда я вложила свою белую ручку в руку своего мужа. По завершении брачного обряда мы были соединены, чтобы делить «горе и радости». Не знаю, многие ли невесты заключали столь выгодную для себя сделку?
Но в тот миг, во всяком случае, я была безмерно счастлива. Особенно когда увидела своё обручальное кольцо со вправленным в него огромным мерцающим алым рубином. Впоследствии я узнала, что этот камень подарил королю кардинал Бофор. Мне никогда не доводилось иметь такой драгоценности, и я сияла, как подаренный мне рубин.
Наконец свершилось событие, которого я так долго ждала. Меня не смутило даже то обстоятельство, что наша свадьба не была отпразднована с подобающей пышностью; меня заверили, что празднества отложены до коронации, которая состоится в Вестминстерском аббатстве в конце мая. А пока меня ждал медовый месяц.
За свою довольно ещё короткую жизнь я успела заметить, что короли ни в чём не отличаются от других мужчин. Мой дорогой папа по не зависящим от него обстоятельствам вынужден был проводить большую часть своей жизни вдали от постели любимой жены. Но когда он возвращался домой, они с маман сразу же удалялись в опочивальню, за запертые двери, и через некоторое время появлялись встрёпанные и счастливые. Дядя Шарль волочился за любой женщиной, мадам или мадемуазель, которая имела счастье или несчастье ему понравиться. Иными словами, в моём представлении короли были так же любвеобильны, как и все прочие мужчины, но имели куда больше шансов на успех. У кого хватит смелости отказать королю?
Меня воспитывала не только маман, но и ещё прилежней тётя Мари и бабушка Иоланта Арагонская; все они внушали мне, что плотская любовь — отнюдь не привилегия мужчин, разумеется, при соответствующих обстоятельствах. Ещё в раннем девичестве меня начали готовить к замужеству и прежде всего к первой брачной ночи. А то, что мой муж — король, что он высок и красив и, очевидно, отличается добрым физическим здоровьем, служило для меня лишь дополнительным источником радости, как бы позлащая и без того прекрасную лилию; так, по крайней мере, мне казалось, когда я размышляла о любовных утехах. Поэтому, после того как мои фрейлины с весёлыми непристойными шутками раздели меня, облачив в просторную ночную рубашку и бархатные шлёпанцы, я с распущенными волосами, сбегавшими по спине до самых ягодиц, чуть ли не бегом кинулась к опочивальне короля; по пятам за мной бежали фрейлины.
Следует помнить, что мы были в аббатстве. И всё же меня поразила опочивальня: такая маленькая и так скудно обставлена. Она подходила скорее для монаха, — вероятно, обычно её и занимал один из монахов, — чем для короля и королевы. Но даже более чем скромная обстановка не повлияла на моё приподнятое настроение. Меня не огорчило и то, что в комнате находилось много мужчин. Гордячка Сис, естественно, потребовала, чтобы они пропустили нас, но всё же нам пришлось проталкиваться сквозь толпу млеющих от вожделения мужчин, и за эти несколько минут я получила больше тайных щипков, чем за всю свою предыдущую жизнь. Однако я продолжала упорно стремиться к своей цели. Думаю, те счастливцы, которым удалось ущипнуть ягодицу королевы, надолго сохранят память об этом. Наконец я добралась до своего мужа, одетого в мантию. К моему удивлению он был ещё и в ночном колпаке с кисточкой, которая нелепо болталась у него за ухом. Колпак придавал ему большое сходство с шутом, каковых, по-моему, очень недоставало английскому двору.
Отбросив эту случайную мысль, я сосредоточилась на том, что мне предстояло сделать.
— Сир, — сказала я, опускаясь на одно колено.
— Жена моя, — ответил он, поднимая меня за руку. Видя, что он колеблется, я поцеловала его в щёку, и это было, если можно так считать, первое соприкосновение наших тел.
Вельможи и знатные дамы отреагировали на мой поступок одобрительными восклицаниями, однако сам король выглядел сконфуженным. По старинному обычаю нам поднесли сливовые пирожки, обмакнутые в пряный эль, от чего наши щёки раскраснелись и король ещё более сконфузился. Отставив в сторону блюдо с пирожками, он хлопнул в ладоши.
— Милорды и миледи, — сказал он, — боюсь, что вам придётся оставить нас.
Странные, что и говорить, слова. Но приближённые всё же покинули нас с многочисленными пожеланиями счастья и радости.
Наконец дверь затворилась, и мы остались одни.
— Люди они неплохие, — заметил Генрих. — Жаль только, что почти все ненавидят меня.
— Ненавидят вас, сир? — переспросила я с некоторой тревогой.
— Такова, должно быть, участь монархов — чтобы их ненавидели, — сказал он без сколько-нибудь заметного негодования.
— Но кто именно, сир?
Он пожал плечами.
— Милорды ненавидят меня за то, что я не веду их войной на Францию.
— Но только не граф Суффолкский?
— Нет, нет. Он человек неплохой. То же самое можно сказать и о моём кузене Сомерсете. Но Йорк...
— Но ведь и он тоже ваш кузен, сир.
— Да, — мрачно отозвался Генрих. — Да. — И, посмотрев на меня, добавил: — Но это неподходящий разговор для нашей брачной ночи. Встаньте со мной рядом на колени.
— Охотно, сир. — У меня мелькнула было мысль, что он хочет предаться каким-то незнакомым мне английским любовным утехам. Однако мой муж вознамерился помолиться. Ну что ж, не возражаю. Прошло несколько минут, а он продолжал что-то бормотать себе под нос, тогда как я уже успела попросить Всеблагого Господа послать нам счастливое завершение этой ночи, и у меня стали побаливать колени. Я смогла выдержать ещё несколько минут, после чего поднялась на ноги. Видя, что король не обратил на меня никакого внимания, я улеглась, в постель, сбросив рубашку, ибо в камине полыхал огонь, и в комнате было довольно жарко. К тому же лежать в постели одетой казалось мне совершенно нелепой затеей.
Тут король поднял голову и взглянул на меня в явном замешательстве. Как я впоследствии узнала, он впервые в жизни видел обнажённое женское тело, и хотя я была ещё недостаточно зрелой пятнадцатилетней девушкой, могу, не опасаясь ничьих возражений, сказать, что он взирал на само совершенство. Однако Генрих не был доволен.
— Мег, — предостерегающе заявил он мне, — вы ведёте себя непристойно. Где ваша одежда?
— На мне нет ничего, — ответила я.
— Тогда прикройте ваш срам одеялом.
В некотором недоумении я повиновалась и принялась исподтишка наблюдать, как он раздевается. Оказалось, однако, что под мантией скрывалась плотная ночная рубаха. Таков, видимо, сказала я себе, английский обычай. Но мой оптимизм был поколеблен, когда, забравшись под одеяло, мой муж лёг на спину и, не удостаивая меня взглядом, уставился на балдахин над нашими головами. Через несколько минут, потеряв терпение, я приподнялась на локте.
— Вы недовольны мною, сир?
Наконец он повернул ко мне голову.
— Недоволен? Нет, нет, Мег. Вы ещё так молоды. И к тому же француженка.
В его голосе слышалось осуждение. Но я не теряла выдержки.
— Я только хотела бы угодить вам, милорд.
— Вам это, несомненно, удастся, милая Мег. Поговорим об этом завтра. — С этими словами он приподнялся, но не для того чтобы заключить меня в объятья, а всего лишь задуть свечу, после чего улёгся снова, спиной ко мне!
В молчании прошли несколько минут. Но я не собиралась так легко сдаваться. Подавляя искушение ткнуть его как следует локтем в рёбра, я села на постели.
— Сир, мы ещё не муж и жена.
Изумлённый, он перекатился на спину и так резко приподнялся, что я чуть не упала с кровати.
— Хорошенькое дело! Разве наш союз не освящён епископом в этом самом аббатстве?
— Да, сир. Но брак ещё не брак ни перед Господом, ни перед людьми, пока он не получил завершения. Это всеобщий закон, признаваемый как церковью, так и государством.
Несколько секунд Генрих не отвечал, затем тяжело вздохнул.
— Конечно же, вы правы. Но я никак не ожидал встретить у юной девушки такого пристрастия к формальным процедурам.
— Формальным процедурам?! — вскричала я, невольно забывшись. — Но я же ваша жена.
— Да ведь она француженка, — пробормотал он, — француженка. — И тон у него был такой, словно он вдруг обнаружил, что оказался в одной постели с ведьмой. Затем Генрих снова лёг. — Милая Мег. В этом деле, признаться, я ничего не смыслю.
Понадобилось несколько секунд, прежде чем я обрела дар речи. Я просто не могла себе представить, чтобы взрослый двадцатитрёхлетний мужчина, не монах, оказался девственником. Тем более король!.. И всё же я по-прежнему не теряла выдержки. Возможно, мне даже повезло, ибо если он никогда не знал других женщин, то не исключено, никогда и не пожелает их знать. Оба хорошо знакомых мне короля имели множество любовниц, и у меня перед глазами стоял печальный пример: я хорошо помнила, как мадемуазель Сорель вытеснила тётю Мари из их общей с мужем постели.
— В таком случае, сир, — заявила я, стараясь придерживаться как можно более обезоруживающего тона, — нам придётся учить друг друга.
Может ли слепец быть поводырём слепца? Меня направлял мой природный инстинкт, чего, однако, нельзя сказать о моём муже. Мне пришлось всё делать самой, и должна признаться, что в этом случае я не оказалась на должной высоте. Наконец в изнеможении мы оба забылись тяжёлым сном, а наутро, как только придворные дамы принесли нам по бокалу поссета[17], Генрих тут же покинул спальню.
Гордячка Сис, не скрывая презрения, осмотрела наши простыни.
— Вы ещё не королева, ваша светлость, — заметила она.
Но настойчивость всегда была одной из главных черт моего характера, о чём эта мерзкая женщина позднее узнала на своём собственном опыте, и прежде чем мы отправились в Лондон, я стала королевой Англии не только по названию, но и фактически. Случившееся, однако, потрясло Генриха, ибо я не смогла сдержать крика, когда наконец он нашёл в себе достаточно мужской силы, чтобы войти в меня: бедняга, решил было, что нанёс мне смертельное увечье.
Дело в том, что ещё в детстве Генриха разлучили с матерью и воспитывали его люди, которые стремились сочетать обычные школьные предметы с обучением воинской науке, не давая себе ни малейшего труда познакомить молодого человека с реальной действительностью. К тому времени, когда он, побуждаемый проснувшейся чувственностью, мог бы полюбопытствовать, что скрывается под юбками придворных дам, в нём уже наметился тот поворот к Церкви, который позднее привёл его к крайней религиозности:
Естественные отношения между мужчиной и женщиной он, по наущению церковников, рассматривал как некий порок, который допустим лишь в целях продолжения рода. Упаси Бог испытывать при этом вожделение или, хуже того, похоть. Напрасно старалась я убедить его, что для успешного завершения супружеских объятий необходима некоторая прелюдия, предварительная игра: каждый раз, после очередного неловкого соития, он молился о прощении.
Но, как ни странно, во время нашего медового месяца Генрих всё же влюбился в меня. Уверяю вас, что это не досужая выдумка отвергнутой женщины. Каждый день он давал мне всё новые свидетельства своей любви. Хотя король по-прежнему неохотно предавался чувственным удовольствиям, он стал проводить больше времени в моём обществе, чем посвящал молитвам. А узнав, что своей эмблемой я избрала скромную маргаритку, тут же последовал моему примеру и велел украсить этой эмблемой почти все свои одежды и даже солонки, и ножи.
Я поклялась строго придерживаться правды в этих своих записках — ведь никто никогда их не прочитает — и должна признаться, что с каждым днём, проведённым в обществе Генриха, я всё сильнее убеждалась, что судьба сыграла со мной весьма злую шутку. Я предполагала, что выхожу замуж за человека баснословно богатого, хотя меня и насторожил случай с подвенечным платьем, но постепенно поняла, что король, вынужденный поддерживать пышный образ жизни, был куда менее богат, чем Невилли или Бофоры.
Я знала, что выхожу за сына Великого Гарри, так оно на самом деле и было, однако трудно представить себе сына, менее похожего на отца, которого до небес превозносила молва. И при этом я упустила из виду, что моим мужем станет сын тёти Катрин и, стало быть, внук Карла Безумного. Мне и во сне не снилось, какой катастрофой это может обернуться.
Я думала, что выхожу замуж за великого воителя, но до нашей женитьбы Генрих ни разу не бывал ближе чем в ста милях от места сражения и даже никогда не обменивался ударами копьём на рыцарских турнирах.
Я полагала, что выхожу замуж за настоящего мужчину, однако уже писала о том, каким жалким любовником он оказался.
Я считала, что мне на роду написано стать матерью королей, которые прославят Англию.
Нет, я вовсе не была настолько наивна, чтобы думать, будто смогу зачать уже во время медового месяца, но слабосилие Генриха заставило меня усомниться, что я вообще когда-либо забеременею от него. Оставалось одно утешение: я вознамерилась стать английской королевой, и этому не мог помешать ни один мужчина и ни одна женщина.
Вряд ли я когда-нибудь забуду свой торжественный въезд в Лондон. Событие это состоялось 28 мая, и хотя мне пришлось перенести немало огорчений в течение двух предыдущих месяцев, это был, бесспорно, величайший день в моей жизни.
Не могу сказать, чтобы город показался мне хоть сколько-нибудь привлекательным. Площадью он был меньше половины Парижа и, за исключением огромной крепости, именовавшейся Тауэр, представлял собой довольно убогое зрелище. Однако Лондон являлся сердцем королевства.
Сознаюсь, я довольно сильно нервничала. Меня предупреждали, что лондонцы — самый своевольный, непокорный, неразумный и мятежный сброд во всём мире. Они придерживались своих собственных законов, даже король должен был испрашивать позволения, чтобы въехать в пределы города, и даже король, имей он несчастье навлечь на себя их недовольство, не был застрахован от того, что его забросают обломками кирпичей. Меня также предостерегали, что лондонцы подвержены резким антифранцузским настроениям. Поэтому я отнюдь не испытывала уверенности, что этот день не станет последним днём моей жизни, и даже, признаться, задумывалась над тем, что испытывает человек, которого разрывают на куски.