— Всё о пушках знаю я, о падишах.
Мехмед снова взглянул через пролив на город, а потом, обернувшись, спросил:
— Ты говоришь правду?
— Я артиллерист, — гордо сказал Джон Хоквуд, — я стрелял из пушек ещё во времена Великого Гарри.
Мехмед погладил бороду.
— Где взять эти пушки? — недоверчиво спросил Халил-паша. — Никто, даже византийцы не продадут нам пушки.
— Я отолью их для вас, — заявил Хоквуд. — Но у меня должна быть кузница, металл и рабочие.
— Будут ли наши пушки такими же большими, как те, что на стенах Константинополя? — Мехмед продолжал поглаживать бороду.
— Я отолью самые большие пушки, когда-либо существовавшие на земле, о падишах. Стены дрогнут от их выстрелов.
— Именем Аллаха, — сказал Мехмед, — сделай это, Хоук, и ты будешь богаче, чем можешь себе представить. Сколько времени ты будешь отливать пушки?
Джон колебался, не зная, что ответить, потому что на самом деле он никогда не делал пушек, хотя всё знал об этом.
— Отливка пушек займёт год.
— Целый год? — В голосе эмира послышался испуг.
— Не меньше года ты будешь строить флот и закупать ружья для янычар. За это время твои люди поймут, что ты готов к победе.
— Но за это время и Константинополь станет сильнее, — прорычал Халил-паша.
— Вовсе нет, великий везир, — настаивал Джон. — Константинополь живёт в вымышленном мире призрачных надежд. Византийцы надеются, что смерть Мурада на несколько лет дала им передышку. О падишах, ты должен уверить их, что ты человек мира, а они с радостью воспримут это известие, даже если ты будешь готовиться к войне.
Мехмед улыбнулся, показав крепкие белоснежные зубы.
— Ты и вправду особенный человек, Хоук, — сказал он, — я верю, ты послан мне Аллахом... — Внезапно он замолчал и посмотрел вниз на эскадрон сипахов, прибывших в лагерь в облаке пыли. Оттуда доносились возбуждённые крики.
— Прибыл Мансур, — пробормотал эмир, — возможно ли это?
— Так должно быть, о падишах, — сказал Халил-паша и поспешил вниз.
Сопровождаемый свитой, Мехмед последовал за ним.
— Отец, ты понимаешь, что делаешь? — прошептал Энтони.
— Я сделал выбор между жизнью и смертью, мальчик. Но я выбрал жизнь, возможно, богатую и достойную. Я думал, ты поддержишь меня...
— Что касается Константинополя, охотно. Но этот эмир собирается завоевать мир, отец. С пушками ему это будет по силам.
— Да что ты! Он неопытный юнец, — фыркнул Джон Хоквуд. — Он будет слепо следовать советам генералов, среди которых я буду на первом месте. Константинополь должен пасть, и наша семья будет отомщена. Помни об этом.
Энтони промолчал, вспомнив слова эмир-валиде. Одновременно на него нахлынули и другие воспоминания: о прикосновениях атласной кожи, о своей необузданной страсти к женщине, годящейся ему в матери. Пошлёт ли она за ним ещё раз? Если нет, он, наверное, умрёт.
Во внутреннем дворе крепости на землю были брошены два человека; их руки и ноги были связаны, они корчились в пыли и задыхались. Подойдя поближе, Энтони заметил, что эти люди молоды, даже моложе его.
Эмир Мехмед обратился к пленникам по-турецки. Энтони не понимал ни слова, но по интонации одного пленника, более богато одетого, догадался, что тот горячо возразил эмиру.
Мехмед молча выслушал его; его лицо было, как всегда, невозмутимым. Потом он что-то ответил, тихо, но твёрдо. Двое янычар вышли вперёд и встали рядом с эмиром. Они склонились над молодым человеком с тетивой в руках. Он пытался протестовать, но тетива была обмотана вокруг шеи и быстро затянута сильными пальцами. Глаза несчастного, казалось, вылезли из орбит, язык вывалился изо рта. Страшный булькающий звук раздался из глубины его глотки, вены вздулись на висках, и только потом он умер.
У Энтони от ужаса перехватило дыхание, но внезапно он увидел, что эмир смотрит прямо на него. Он нервно облизнул губы, Мехмед улыбнулся.
— Ты должен благодарить Бога, что ты никто, что ты сын простого солдата, Хоук-младший, — сказал он, — а не сын эмира.
Какое-то время Энтони не мог поверить. Мой Бог, думал он в панике, если этот человек когда-нибудь узнает о том, что произошло между ним и его матерью...
— Какое преступление он совершил, о падишах? — спросил Энтони в благоговейном страхе.
По лицу Мехмеда пробежала лёгкая дрожь.
— Он был моим братом.
— Твоим... братом?
— Последним из них, — с некоторым удовлетворением сказал Мехмед, глядя на искажённое лицо мёртвого юноши. — Я думал, что он спасся, но Мансур поработал на славу...
— Ты убил всех своих братьев? — в ужасе пробормотал Энтони, забыв, с кем говорит.
Мехмед на мгновение насупил брови и почти сразу улыбнулся:
— Я знаю, на Западе так не поступают, но Запад слаб и в большом смятении. А я силён и уверен в себе. Ведь в Коране говорится: разлад хуже убийства. В доме Османа не будет разлада.
Энтони не знал, что сказать; Джон Хоквуд тоже молчал.
— Что касается другого, — сказал Мехмед, повернувшись и посмотрев вниз на второго юношу, чьи глаза были огромными и сверкали от ужаса, — он виновен в том, что помогал моему брату в бегстве.
— Он ведь выполнял приказ, о падишах? — спросил наконец Джон Хоквуд.
— Да, он выполнял приказ, но тот, кто повинуется этому приказу, влечёт несчастья на свою голову, — согласился Мехмед.
Хоквуды переглянулись.
— Его накажут? — спросил Джон.
— Негодяя посадят на кол, — сказал Мехмед, — пусть это послужит предупреждением остальным. — Он повернулся к Энтони. — Ты должен присутствовать при казни, Хоук-младший. Тебе это пойдёт на пользу.
Глава 4
ФАВОРИТ
Когда несчастному пленнику сказали, что его посадят на кол, он издал дикий крик, забился в истерике и начал молить о пощаде. Мехмед презрительно посмотрел на него и отдал ещё один приказ; приговор привести в исполнение немедленно.
— Боже! — пробормотал Джон Хоквуд по-английски. — Не хотел бы я оказаться на месте этого юноши. И ты, наверное, тоже.
— Что значит эта казнь? — спросил Энтони.
— Это самый ужасный вид расправы, мальчик. Крепись!
Подготовка к процедуре казни уже началась. Янычары копали яму в отдалении от крепостной стены. Пленного поставили на ноги, начали сдирать с него одежду и издеваться над ним. Слёзы текли по лицу несчастного, взгляд его был диким, он продолжал молить о пощаде.
Обнажённому пленнику связали руки и, привязав его к верёвке, повели вокруг лагеря. Из шатров высыпали мужчины, чтобы посмеяться над ним, и Энтони не сомневался, что женщины тоже наблюдали эту картину и смеялись, хотя и не показывались на улице. Смотрела ли Мара на приговорённого, предвкушая приближающийся ужас?
Наконец яма, около четырёх футов глубиной, была выкопана. В ней закрепили острое деревянное копьё около восьми футов длиной и вбили его в землю ровно наполовину. Копьё было остро заточенным и не толще четырёх дюймов в поперечнике, металлический наконечник был снят.
Энтони нервно сглотнул, но у него в горле было сухо. Он не осмеливался взглянуть на отца.
К этому времени приговорённого к смерти привели обратно. Обессилев, он перестал вопить и молить о пощаде. При виде шеста его лицо исказила гримаса ужаса.
Янычары были готовы выполнять приказ эмира — Мехмед кивнул.
Обнажённого человека вытолкнули вперёд, он снова начал визжать. Теперь его руки были связаны за спиной. Четыре янычара подняли его над землёй. Он бешено брыкался, но не мог противостоять напору их силы. Янычары медленно ввели заострённый конец шеста прямо в анус несчастного. Ещё несколько секунд его подержали наверху и только потом посадили на шест.
Внезапно ноги несчастного упали по обеим сторонам шеста, и нечеловеческий вопль сорвался с его губ. Он корчился от боли, кровь струилась по дереву... Он отчаянно тужился, пытаясь вытолкнуть себя с шеста, но тот уже вонзился слишком глубоко. Энтони старался отвести глаза, но заметил, что эмир стоит рядом.
— Чем больше он корчится, тем быстрее шест проникает внутрь, — заметил Мехмед, повернувшись к Энтони и пытаясь понять его реакцию.
Волей-неволей Энтони пришлось наблюдать за муками несчастного, пытаясь при этом сохранять невозмутимое выражение лица. Ступни жертвы теперь доставали земли — так глубоко и быстро в него вошёл шест, но теперь у смертника не было сил подняться. Вскоре Энтони увидел, как шест, разорвав грудь несчастного, вышел наружу.
Внезапно Мехмед отдал другой приказ. Янычары выкопали шест и подняли его над собой, начав обход лагеря с этим ужасным трофеем.
— Однажды увидев казнь на колу, человек всегда будет помнить о ней, — сказал, улыбаясь, Мехмед. — Теперь идём, у нас много работы.
Мехмед уничтожил всех возможных претендентов на трон, и теперь настало время оплакивать умершего эмира. На время османцы забыли о Босфоре и грандиозных амбициях своего нового правителя.
Похоронный кортеж направился в город Брусу, древнее место погребения османских эмиров; там Мурада должны были предать земле. Оказывается, набальзамированное тело мёртвого эмира всё ещё находилось в лагере...
Энтони был слегка шокирован, узнав, что Мара Бранкович принимала его у себя, когда её покойный муж лежал в соседнем помещении. Уже тогда она думала о будущем.
Войско и вереницы повозок с женщинами из гарема дошли по берегу Мраморного моря до Никодемии, а дальше вдоль течения реки Сакарьи направились к подножию горы Улудаг, что в переводе с турецкого значит «великая». У её северного подножия лежал священный город Бруса.
Их путь проходил по пустынной и запретной земле на высоте три тысячи футов над уровнем моря; плоскогорье прерывалось цепью гор со снежными вершинами. Похоронный кортеж преодолевал ущелья и долины рек, останавливаясь каждый раз при подземных толчках, во время которых каменные глыбы обваливались на их головы.
Вероятно, это явление было обычным в этой непонятной земле, но каждый раз при новом толчке Хоквуды пугались и пытались найти хоть какое-нибудь убежище.
Растительность соответствовала местности: в долинах рос кустарник, склоны гор были покрыты благородными соснами. По ночам волки и гиены, лисы и дикие кошки рыскали вокруг лагеря, и темнота казалась страшной от их воя. Пару раз Хоквуды заметили огромных медведей, бродящих среди деревьев, и однажды слышали рёв льва, но самого зверя не видели.
Мехмед находился в центре огромного скопления людей, верный традиции кочующего племени сельджуков, которое когда-то передвигалось в поисках новых земель и наживы по Центральной Азии.
Ядром этой кочующей нации была армия, состоявшая из четырёх частей. Впереди двигались башибузуки, которых можно назвать просто разбойниками. Они были вооружены каждый на свой манер: и кривыми саблями, и копьями, луками и стрелами — кто-то из них был облачен в шёлковые одежды, а кто-то — в обычное тряпьё. Энтони узнал, что башибузукам не платят жалованья и что они участвуют в военных походах, надеясь разжиться грабежом. Мирное время разжигало в этих людях нетерпение... даже больше чем у янычар. В этот раз башибузуки собрались, услышав о смерти Великого Мурада; по окончании похорон они разъедутся по домам и вновь объединятся под знаменем эмира, когда в следующий раз он пойдёт войной. Хотя их было очень много, Энтони показалось, что, с военной точки зрения, они ненадёжны из-за неорганизованности.
За башибузуками шли анатолийцы — настоящие турки. Из них формировалась пехота, которую тоже можно было считать беспорядочным войском из-за отсутствия строгой дисциплины. У анатолийцев была единая форма: толстые зелёные войлочные кафтаны; каждый из них был вооружён копьём и мечом; для обороны использовались круглые щиты. Анатолийцы казались более грозной силой, чем толпа всякого сброда, называемая башибузуками.
Анатолийцев на марше сменяли сипахи, или элитная кавалерия. Их стальные шлемы были украшены султанами из конского волоса. Сипахи считались лучшими наездниками, их образ жизни соответствовал житейской мудрости в недавнем прошлом кочевого народа: «Сошедший с коня и расположившийся на ковре турок становится пустым местом».
Сипахи не просто эскортировали эмира и его двор. Иногда они внедрялись в толпу башибузуков или вырывались вперёд, чтобы добыть нужные данные, а главное убедиться, что пища и всё необходимое армии будут обеспечены.
За сипахами, окружая гарем и эмира, двигались грозные янычары, основа всех побед османцев. Десять тысяч молодых мужчин, одетых в яркую красно-синюю форму, шли, подчиняясь строгой дисциплине. Нарушившего приказ подвергали наказанию: били палками по ступням. Но самым страшным позором для янычар было увольнение, из войска и высылка домой. У каждого янычара были копьё, сабля, лук и стрелы. Джон Хоквуд не мог не признать превосходных физических качеств этих людей: их тела были словно литые. Эмир Мехмед объяснил Хоквудам, что если эту в высшей степени обособленную общину, сколоченную вокруг своего драгоценного котелка, использовать должным образом, то ей по плечу преодолеть любую силу.
Самым удивительным было то, что огромное скопление мужчин, женщин и животных, находившихся в движении, оставляло за собой абсолютно чистыми места биваков. После пребывания любой европейской армии в одном месте в течение недели всё пространство, занимаемое ей, превратилось бы в огромную зловонную помойную яму, грозящую неминуемой вспышкой заразных болезней. В турецком лагере каждый выкапывал для себя отхожее место, которое по окончании стоянки засыпалось землёй.
В самом сердце великой армии находился эмир, его везиры, генералы, гарем, даже во время марша скрытый в занавешенных носилках, и его приёмная мать. В этот раз эмира сопровождали и двое его новых рекрутов. Часто Мехмед просил одного из Хоквудов составить ему компанию. С Джоном он говорил о пушках, вооружении и стенах Константинополя, с Энтони — о других вещах.
— Английские короли не совершают таких переходов?
— Время от времени они объезжают свои владения, — объяснял Энтони. — Но таких расстояний в Англии просто нет. Это небольшое королевство.
— Я мало знаю свои владения, — вздохнул Мехмед. — Но я исправлю это положение. Так много надо сделать и так мало времени. Я понимаю, что любое передвижение по таким огромным владениям — трата не только времени, но и сил. Но я следую обычаям моего народа, в мире нет другого народа, настолько приверженного традиции, как турки. У нас есть поговорка, которую, возможно, ты ещё не слышал, Хоук-младший. Запомни её:
— Ты согласен с этим, Хоук-младший?
— Я бы сказал, что это сама правда.
— Пойми, в основе всего лежит закон. Если я хочу изменить закон, я должен совершить что-то великое. — Лицо эмира потемнело, пальцы сжались в кулак. — Я должен взять Константинополь.
Энтони показалось, что перед ним не тот человек, который недавно удушил собственного брата и приказал посадить на кол покорного маленького человека, кто-то совсем иной, рассуждавший логично и амбициозно.
Мехмед удивлял Энтони знанием истории и политики древних греков и римлян, их научных трактатов и, более всего, поэтических произведений.
— Мусульманский мир богат поэтами, — сказал Мехмед. — Ты что-нибудь слышал об Омаре Хайяме?
— Нет, о падишах.
— Тогда всё, чему ты учился, бессмысленно. Омар Хайям был персом. Его нельзя назвать хорошим наставником для молодёжи: он чрезмерно любил вино и тем самым нарушал закон Пророка. Но его стихи наполнены глубоким философским смыслом и состоят из красивых слов. Я покажу тебе его книги, когда мы будем в Брусе.