– Чем могу служить? – с неожиданной вежливостью обратился он к Ульяшину, указывая ему на стул напротив.
– Моя фамилия Ульяшин…
– Это я уже знаю.
– Я от Мотыля, из Самары.
– И это я уже знаю.
– Мотыль мне сказал, что вы можете рассказать мне о моём брате.
– А-а-а, вот откуда мне знакома ваша фамилия. Да, был такой человек, не наш, но честный фраер. Вы его родной брат? – и, дождавшись подтверждающего кивка: – Ему не пофартило, попал под паровоз, но вёл себя достойно. Всё это, конечно, по слухам, процесс был хотя и открытый, но никого туда не пускали, а уж из тюрьмы, тем более такой, репортажи не передают. Но кое-что доносилось. Он никого не сдал, хотя, честно говоря, общался с редким дерьмом, не за столом будет сказано. И Там, в последние дни, вёл себя достойно, не плакал, не юзил, не писал покаянные письма.
– Так вы считаете, что ему просто не повезло? – спросил Ульяшин.
– Да, конечно. Это изменение статьи задним числом наделало большого шороху в наших кругах, эдак ведь любой может при детской статье попасть под вышку. Но больше этого не повторялось, и мы успокоились. Есть ещё один момент. Следователь, который вёл его дело, важняк из Генпрокуратуры, Шилобреев Иван Пантелеймонович, он конечно сука, как и все они, но справедливая сука, лишнего не навешивал, но и то, что можно было нарыть – нарывал. Под меня тоже копал, целых два раза, но… но это не важно. Если он передал дело в суд, значит, там был, как они говорят, состав преступления, а дальше началось то, что я определил словом «не повезло».
Ульяшин не знал, что сказать, и надолго замолчал.
– Да не расстраивайся ты так, – сказал Владислав Михайлович, переходом на ты как бы показывая, что серьёзный разговор позади, – выпей, закуси. Жизнь дается один раз, и неизвестно, когда и как она прервётся.
Ульяшин, не кобенясь, выпил стопку водки, подцепил кусок балыка на закуску – хороша была рыбёха! Владислав Михайлович стал мягко, но с заметным интересом выяснять у Володи о его житье-бытье, тот отвечал как есть. Через полчаса Ульяшин обнаружил перед собой шашлык по-карски, весьма недурной, графинчик с водкой тоже освежили.
После трёх стопок, насытившись, Ульяшин рискнул задать Владиславу Михайловичу следующий вопрос.
– Этот важняк, Шилобреев Иван Пантелеймонович, до него, поди, не доплюнешь?
– Отчего же? Кормит уток у пруда в парке ЦДСА, Центрального дома Советской Армии, ежедневно с часу до трёх. Его помели из Генпрокуратуры, надо полагать, за то, что не вешал лишнего. Диалектика! Милый такой, безобидный старичок, хотя, какой старичок – чуть постарше меня. Хочешь с ним встретиться? Так будь осторожнее – без хрена съест.
– Хорошо, что в Москву приехали поздно, – мелькнула совсем посторонняя мысль, когда Олег сел за парту в ожидании варианта экзаменационного задания, – тут последние несколько минут не знаешь, как протянуть, всего колотит, а ещё пару лишних дней в Москве – вообще дошёл бы. Ну, давайте, давайте! – подгонял он мысленно дежурных.
Олег действительно очень волновался. Когда он решил все задачи и по привычке засёк время, то оказалось, что прошло целых пятьдесят минут, просто ни в какие ворота не лезет, пожурил он себя. Он тщательно проверил решения, потом переписал всё начисто, без единой помарки, стараясь писать печатными буквами, чтобы уж ни у кого никаких сомнений не возникло. Ещё раз всё прочитал, на листочке с условиями задач написал свои ответы и положил листок в карман, посмотрел на часы – прошло час сорок с начала экзамена. Обвёл взглядом аудиторию – сплошь склонённые головы над шуршащими листами бумаги, лишь одна дежурная бдит, вытянув шею и чуть поводя глазами из стороны в сторону. Олег сложил бумаги, резко выдохнул, встал и направился к дежурной. Та с некоторым сожалением посмотрела на него. «Уже сдался! А жаль, симпатичный парень». «До свидания», – донеслось до неё. «Всего хорошего, – ответила она и подумала, – какое там свидание! Была бы девушка, могла бы ещё приехать на следующий год попытать счастья, а этот куда-нибудь в другой вуз поступит, не в армию же идти».
Олег стоял на ступеньках Химического факультета, смотрел, немного прищурясь от бьющего прямо в глаза яркого июльского солнца, на сквер с памятником Ломоносову, на устремлённый в чуть выцветшее на солнце небо шпиль Главного Здания, и блаженно улыбался.
«Всё! – пело в него в душе. – Дело сделано! Блеск, чистая пятёрка! Год титанической работы, пусть не год, пусть полгода работы, – милостиво согласился он, – но всё равно год ожидания, и полтора часа подвига!»
Простим Олегу такие громкие слова. В его состоянии он мог нагородить чего-нибудь и похлеще. Так, обычное юношеское хвастовство и, признаем, глупость. Эка невидаль – год работы и ожидания против полутора часов пикового напряжения! Вон спринтер, пятнадцать лет тренировок ради десяти секунд главного финала, и только один из восьми взойдёт на вершину пьедестала. Олегу было пока невдомёк, что, в сущности, вся наша жизнь состоит из подготовки к некоему предназначенному нам деянию, главному деянию нашей жизни. Именно эта подготовка, а не деяние, и является подвигом, хотя все считают наоборот, ослеплённые яркостью и кратковременностью деяния. Уж тем более этим верхоглядам не понять, что тяжела даже не подготовка, какой бы длительной и изнурительной она ни была, а сомнения. Что работа? Время летит, руки и голова заняты, к вечеру так умаешься, что только бы до подушки добраться – хорошо! А вот когда ворочаешься всю ночь без сна, когда гложет тебя червячок сомнения, с годами всё сильнее: а туда ли ты идёшь? а не ошибся ли ты? и если это так, то кому всё это нужно? и зачем тогда так убиваться? Какая сила нужна, чтобы при таких мыслях продолжать идти своей дорогой! И какое мужество, чтобы, осознав ошибку, начать всё сначала, бросить накатанную колею и с прежним упорством взяться торить целину.
Но ещё более тяжкое, чем сомнения, испытание – испытание ожиданием. Есть люди, которые рождаются с сознанием того, что им суждено совершить в жизни нечто яркое, грандиозное, такое, что останется с памяти людей. С детства их подвиг представляется им как нечто доброе, светлое и ведущее к благу всего человечества. Жизнь зачастую вносит свои коррективы, и оказывается, что на роду им было написано совершить величайшее злодейство, но как бы то ни было, то первое предчувствие их не обманывает и в памяти людей они остаются. Что им суждено, они не знают, и им остаётся только ждать некоего знака, который призовет их на предписанный им подвиг. Их так и называют – «ожидающие». В процессе ожидания они могут чем-нибудь заниматься, чем-нибудь очень даже общественно полезным, но потомков мало интересует, чем они занимались до своего подвига, да и после него тоже. Потомки даже готовы им простить, если они вообще ничем не занимались ни до, ни после. Вон Илья Муромец, лежал себе на печи тридцать лет, сопел в две дырочки, потом встал, взял копье булатное и освободил славный град Чернигов от басурманской осады. Другой, тот же Добрыня Никитич, сызмальства упражнял тело в военных искусствах, бросался грудью на всех ворогов, с завидным постоянством набегавшим на Русь, а выслужил место хоть и одесную, но все же с краю от главного героя – Ильи Муромца.
А кто-нибудь задумывался над тем, каково было богатырю все эти тридцать лет ожидания? Вот она сила, Богом данная, чувствуется во всём огромном теле, а куда и когда её приложить? Не землю же, право, пахать, как отец, не для того рожден! И трепетать от любой вести о нашествии ворогов, прислушиваться, а не раздастся ли Голос, но нет зова, нет знака, без него, знать, справятся, можно ещё поспать. А ведь мог и вообще не дождаться своего часа, в избе ли угорел бы, или отец прибил бы – тридцатилетним лежанием на печи даже ангела можно довести до смертоубийства. И тогда бы Илья Муромец попал, вероятно, в народный эпос, но уже как величайший лежебока, по сравнению с которым его тезка, Илья Ильич Обломов, представляется суетливым живчиком.
Но что удивительно: все наиболее славные подвиги совершаются именно такими «ожидающими». Более того, только они и совершают настоящие подвиги, то, что совершают остальные, можно назвать какими угодно высокими словами, но до подвига они не дотягивают, и если мы позволили себе использовать это слово, то только пойдя на поводу у нашего героя и под влиянием его излишне эмоционального восклицания. И масштаб свершений по мере перехода от ожидающих к мужественным, затем от несгибаемых к упорным постепенно сокращается и сходит на нет у тех весьма многочисленных людей, которым не свойственны столь высокие моральные качества. Что достаётся им в удел? Чем компенсирует им всеблагой Господь их неспособность потрясать Вселенную и переворачивать жизнь? Счастьем, простым человеческим счастьем.
Всего этого Олег пока не знал. Всё у него было впереди: и упорный многолетний труд на пути к цели, и мучительные ночные сомнения, и мужественные решения, разворачивающие течение жизни в новом направлении, был даже период «ожидания» в самом что ни на есть классическом, муромско-обломовском варианте. Всего этого было в избытке, поэтому, вероятно, Всеблагой и не додал ему в жизни кое-какую мелочь, ту самую, простую человеческую.
А пока Олег блаженствовал. Казалось, всё напряжение последнего года схлынуло с него в считанные минуты, захватив с собой и минимально необходимые жизненные силы, мышцы расслабились до старческой дряблости, сердце, готовое всё утро выпрыгнуть из груди, стало ухать редко, как бы задумываясь после каждого удара, а во внезапно опустевшей голове раздавался лёгкий перезвон колокольчиков, очень приятный и навевающий сладостную дрёму. Он даже не понял, как доехал до дому. На миг очнулся в прихожей, коротко бросил на немой вопрос деда Буклиева: «Всё в порядке», – добрёл до кровати, рухнул, как сражённый боец, в полном обмундировании, и немедленно заснул.
Он хотел бы проснуться в утро объявления результатов, но до него было ещё очень долго, в приёмной комиссии сказали, что дня три, а то и четыре, которые надо было как-то занять. Радовало, что у Николая Григорьевича в Москве оказалась неожиданно обширная родня. Помимо уже упоминавшейся Ольги Григорьевны, был ещё брат Василий Григорьевич, были ещё две племянницы, дочери скончавшегося недавно Ивана Григорьевич, того, кто профессорствовал на биологическом факультете. Всех их дед с Олегом по очереди посетили, везде их принимали очень мило, поили чаем, выпивали по рюмочке за встречу. Олега в его состоянии даже не очень задевало, что всё внимание было обращено на деда, к нему же относились не пренебрежительно, нет, конечно, такого себе эти воспитанные люди никогда бы не позволили, но как-то равнодушно. Да и у Олега при встрече с ними в душе не шевельнулось ничего, хоть отдалённо напоминавшего родственные чувства, и, расставаясь с ними, он немедленно выбрасывал их из головы, чтобы уже никогда более не переступать порог их дома.
Все эти встречи проходили днем, потому что родственники Николая Григорьевича были людьми далеко не молодыми, и вечера у Олега оставались совершенно свободными. Тут весьма кстати оказался шахматный клуб в парке ЦДСА. Там под залог паспорта давали шахматы и часы, ребята, с которыми Олега познакомил Евгений, радушно приняли его в свою компанию, и он на протяжении нескольких часов без устали «гонял блиц». Точнее говоря, для усталости, чтобы ни о чём не думать, чтобы, придя вечером домой и прочитав пару-тройку глав «Швейка», погрузиться в сон.
Вы спросите, а почему Олег не готовился к следующему экзамену? Дело в том, что он таки получил золотую медаль, облоно выполнил свою часть договора. И эта медаль давала ему право поступления в любой вуз страны при условии сдачи профилирующего экзамена на пятёрку. На химическом факультете таким экзаменом была письменная математика. Олег был настолько уверен в безукоризненности своего решения, что не мог заставить себя взяться за учебники. Точнее говоря, он вставал утром, раскладывал перед собой Ландау с Лифшицем и Ландсберга, тупо прочитывал несколько страниц, понимал, что он ничего не понимает, и захлопывал учебники.
Но ведь он был в Москве, спросите вы, столько всего интересного вокруг, почему он никуда не ездил? Ведь вот Володя Ульяшин, несмотря на свои весьма специфические дела, осмотрел все основные достопримечательности, не только Пушкинский музей, но и забытое властями и народом Царицыно. Не до того Олегу было! «Москва со всеми красотами – это потом, мне ведь жить здесь, как минимум, пять лет, вот тогда-то и облажу все уголки, истопчу все переулки-закоулки, посещу все музеи, театры и концертные залы, всё потом», – так он думал и искренне в это верил.
Шилобреева Ульяшин вычислил сразу. Действительно, милый, безобидный на вид старичок, кормит уток, не спеша отламывая кусочки батона и бросая их в пруд, подальше от скопища уток, чтобы те, расталкивая друг друга, устремлялись к подачке. Вот только под костюмом угадывается тренированное когда-то тело, да и взгляды, бросаемые иногда по сторонам, поражают непенсионной остротой.
– Добрый день, Иван Пантелеймонович, – обратился к нему Ульяшин, привалившись рядом к невысокой чугунной загородке.
Старичок окинул его внимательным взглядом, бросил очередную порцию хлеба уткам и лишь потом ответил:
– Не имею чести.
– Ульяшин.
– Э-э-э.
– Владимир Ильич.
– Понятно.
Шилобреев неторопливо закончил кормление уток, вытряхнул крошки хлеба из полиэтиленового пакета и, аккуратно сложив его, положил в карман лёгкого летнего пиджака. Жестом пригласив Ульяшина, он направился к лавочке, весьма кстати освободившейся неподалеку.
– Значит, за правдой приехали? – спросил он, уютно устроившись на лавочке и сложив руки на животике. – Узнав кою, собираетесь вершить суд быстрый, справедливый и, естественно, беспощадный.
Ульяшин промолчал.
– Как вы вышли на меня? – спросил Шилобреев, удовлетворенно кивнув.
– Навели добрые люди, – ответил Ульяшин.
– Мир не без добрых людей, – согласился Шилобреев, – они рассказали вам обо мне? Претензии есть?
– Претензий нет. Есть вопросы. О некоторых деталях.
– Какие детали?! Ваш брат был виновен! Все представленные мне улики были бесспорны, и, кстати, ваш брат ничего не отрицал.
– Кем представлены?
– Хм, молодой человек, вопрос по существу! Комитетом государственной безопасности – вас удовлетворяет такой ответ?
– Вполне. А вас не удивило, что КГБ преподнёс вам на блюдечке готовое дело?
– По-разному бывало, – протянул Шилобреев.
– А вы, значит, с радостью вцепились и раскрутили, – продолжал давить Ульяшин.
– Вы мне активно не нравитесь, молодой человек, – сказал после долгой паузы Шилобреев, – у вас в глазах какой-то нехороший блеск, он мне напоминает наших чекистов тридцатых годов или комсомольцев-добровольцев тех же лет. Я, да будет вам известно, ни во что не вцеплялся и ничего не раскручивал. Дело было совершенно ясным, более того, на меня никто не давил, никто мне не звонил, и я с абсолютно чистой совестью передал дело в суд.
– А потом? – тихо спросил Ульяшин.
– А что потом? – раздражённо бросил Шилобреев. – Мое дело – передать дело в суд, дальше не моя епархия. Хотя, конечно, странно всё произошло. Статья-то была плевая, я так думал, брат ваш получит меньше всех, лет пять, да и то как повезет. А вышло сами знаете как.
– Что же вы не вмешались?
– Я бы, может быть, и вмешался, но меня буквально перед рассмотрением дела направили в длительную командировку на Дальний Восток, там в Приморском крае… ну, в общем, месяца полтора просидел. А уж когда вернулся, поезд ушел.
– Все чистенькие, все в белом! – с ненавистью сказал Ульяшин и уставился невидящим взглядом в пруд.
Шилобреев внимательно посмотрел на него, прикидывая в уме какие-то варианты.
– Очень вы раздражены, – заметил он тихо через несколько минут, – но не по назначению. Я вам сказал, что дело было передано из КГБ, будь вы в здравом рассудке, вы бы поняли, что истинная подоплёка дела известна только им. Я, конечно, мог бы назвать вам какие-нибудь фамилии сотрудников КГБ, задействованных в этом давнем деле. Если бы вспомнил. Но я их не помню. Но вот одного человечка я помню. Именно он передал ту злосчастную пачку долларов вашему брату. Был главным свидетелем на процессе, свидетелем – потому что раскаялся, понимай, донёс, а может быть, и того больше. Фамилию сказать?