— А почему бы и нет? Тебе всё равно больше нечего терять.
— Я не спрашивала тебя, Марк.
Я прикусила губу. Опять вкус крови. Он во мне, он вокруг меня. Марк, Марк, Марк. Забавно, что я стала так много думать о нём только после его смерти. И его голос не смолкает у меня в голове, шепчет разные фразы. Иногда самые обыденные, безобидные, а иногда странные, пугающие. И опять гул. Голова начинает нестерпимо болеть, её будто сжимает обручем.
Издалека доносилась музыка. Она манила меня, завлекала, гипнотизировала. Я чувствовала себя крысой из сказки про Крысолова. Я шла по узкой улочке, освещаемой тусклым светом фонаря. Темные провалы окон зияли в старой, потрескавшейся стене, исписанной чернилами и кровью. Вокруг этого дома был пустырь с валяющимися строительными материалами. Тут легко можно было провалиться в яму или напороться на что-нибудь острого. Чем ближе я подходила, тем темнее становилось, тем больше отдалялся последний фонарь. И всё же я осталась невредима, отделавшись несколькими царапинами и синяками.
Внутри ничего не было, только развалины, надписи и рисунки и дырявая крыша. Но через рваные провалы были видны звезды и Луна, освещающие помещение.
— Ты всё-таки пришла, — сказал вчерашний юноша, — Я знал, что ты придешь. Ты теперь одна из нас.
— Музыка влекла меня, — сказала я, — Словно крысолов играл на своей флейте.
— Это и был Крысолов, — рассмеялся парень, — Говорят, его музыку могут услышать только наши.
Позади него стоял — кто бы мог подумать! — тот самый психотерапевт. В очках, с зачесанными набок и прилизанные гелем волосами, в очках, которые он всё время протирает и в отутюженном костюме-тройке. Этот самый милый гражданин стоял среди отбросов и внимательно взирал на меня.
— Но вы же… — пролепетала я.
— Мы не говорим о дневной жизни здесь, — мягко остановил он меня, — Сейчас мы другие.
И впрямь, он не имел ничего общего с тем тихим психотерапевтом, сидящем целыми днями в душном обшарпанном кабинете. Сейчас он другой, с юношеским огнем в глазах и странной, пылающей аурой.
— А меня зовут Дарящий, — сказал человек в капюшоне.
— Я не вижу твоего лица, — сказала я ему.
— Потому что я Тень.
— Интересно, какое имя здесь у меня? — задумалась я.
— Ты его узнаешь, — тихо сказал Дарящий, — Однажды узнаешь. Но сейчас ты безымянная.
Я подошла к окну и выглянула в него. Город казался таким далеким, словно нас разделял океан.
— То, что происходит там, тебя больше не касается, — сказал Дарящий. Он неслышно подошел сзади и положил руки на подоконник, — Ты свободна. Но лишь на одну ночь. Рассвет всё разрушит.
— Я вижу его по ночам, — сказала я, — Он пытается мне что-то сказать, но не может.
— Он не слышит тебя. А ты не слышишь его. Вы теперь слишком далеко друг от друга и вряд ли встретитесь. И в то же время вас связала недосказанность. Печальная история.
Я промолчала. Закрыв глаза, я ясно представила, как Леа плачет у себя в комнате, трясущимися руками держа дисплей. Ночью её страхи усиливается. Ночью она пожирает себя, с дрожью по всему телу ожидая спасительный рассвет. А Том сидит в гостиной, ожидая родителей. Но они не приедут. Они говорят на языке денег, они задаривают Тома подарками, лишь бы заткнуть. В глубине души он понимает это, но надеется, что они изменятся.
— Перестань. Тебя это не касается. Ты больше не с ними.
Черлидерша смотрит на изображение Марка. Оно сделано весной, на фоне цветущего кустарника, он был чуть загорелый, в шляпе и гавайской рубашке, его мокрые от пота волосы прилипли к вискам. Он безмятежно улыбался, а его взгляд был обращен куда-то в сторону. Я даже знала, куда: на меня. Я стояла в сторонке, как всегда, в закрытой одежде и в такой же, как у него, шляпке. На мне были солнечные очки, подчеркивающие белизну кожи.
Сзади черлидерши висело изображение нас с Марком. Я была зачеркнута. Она считала, что я недостойна его, что мне целой жизни не хватит, чтобы полюбить его так, как любит она. Она любила каждый его сантиметр, каждое его слово, каждый его шаг и след. Она внимала каждому его слову, даже если он молол чушь. Она любила даже его любовь ко мне. И она хотела разлучить нас любой ценой. Впрочем, сейчас она поняла: не любой. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из нас умирал.
— Не надо. Сопротивляйся.
Снова дождь. Снова лежим в комнате, по стеклам стучат капли дождя. Небо тоскливо-серое, на руках порезы. Плеер на двоих, Дэвид Боуи. Мы лежим друг напротив друга, закрыв глаза. Кажется, мы одни в этом мире, две неприкаянные души. Родителям на нас плевать, учителя считают пропащими, знакомые надменными. Даже черлидерша любит не Марка, а лишь его образ. Но даже так, всё равно она лучше меня, потому что она хоть что-то чувствует. А я пытаюсь найти в себе хоть обрывки любви и сожаления, но их нет, есть лишь звенящая пустота. Я кукла, засранка, пропащая девка. Мне чувства неведомы, люди — лишь образы на пути. Мир — хрустальный шар, а чувства — лишь игра, как в театре. Я жалкая дворняжка, мой хвост давно ободран, а язвы не заживают. Но люди видят несчастную мордашку и уже готовы пожалеть. Я кусаю руку, кормящую меня. Мне любовь неведома, мне любви не надо. Просто дайте мне сгнить.
Я чувствую, как кто-то обнимает меня сзади. Это не мужчина. Это женщина. Я срываюсь и плачу. Я чувствую от неё материнскую любовь, которую я никогда не получала. Любовь нежную, обволакивающую и успокаивающую. О, за такую любовь я готова рвать и метать.
— Ты не одна. Ты с нами. Навеки наша, неприкаянная, странная, израненная. Мы вытрем твои слёзы и залатаем твои трещины.
— Мама… — выпалила я и сама же осеклась.
— Я Мама, ты права. А ты Кошка.
— Кошка?
— Кошка, Которая Гуляет Сама По Себе. Это про тебя. У тебя никогда не будет хозяина, ты беспризорница, любовь для тебя лишь глупость. Когти её ранят тебя и убивают с каждым разом.
— Я всегда считала это неправильным. Что я не такая. Я полосовала себя, чтобы хоть что-то почувствовать. А временами казалось, будто я давно мертва.
— Тот, кто любит тебя — чаша, переполненная влагой жизни. Он воспевает её, он влюблен в неё. Потому ты его и влечешь, потому что ты — противоположность твоей жизни. В тайне он Целитель, что хочет лечить больные души.
— Да, любовь к жизни — это про Марка. Он всегда радуется мелочам. Например, дождю или цветущему дереву.
— Вы разрушаете друг друга, но вы связанны одной цепью. Любовь впивается в вас своими шипами подобно розе. Но вы не можете отстать друг это друга. Я это называю разрушительной любовью.
Мы танцевали в свете луны, рассказывали друг другу сказки, пили нектар, дарующий пропуск Туда. Точнее, это делали все остальные, а у меня пока не было права.
Когда тьма начала сходить на нет, помолодевший психотерапевт дал мне свернутую четыре раза бумажку.
— Я ухожу, — сказал он, и я чувствовала: больше мы не увидимся.
— Куда? — спросила я.
— Туда, — сказал он и засмеялся. В его глазах плясали веселые искорки, он задорно улыбался. Теперь мы выглядели ровесниками.
— Это место находится за звездой, выше солнца и ниже луны, — сказал он, — Там находится наш дом.
— Но это какая-то несуразица… — начала было я.
Но он уже встал на подоконник и упал. Я подбежала к окну и посмотрела вниз. Психотерапевта не было. Рассвет прогнал последние сгустки тьмы. Солнце лениво поднималось из-за горизонта, на траве сверкала роса. Я оглянулась. В комнате было пусто. В углу лежал какой-то мужик с бутылкой в руках. Он громко храпел.
====== О первом снеге, похоронах и осознании ======
— Когда хоронили Амелию, пошел снег. Снежинки опускались на землю, на гроб. Такие белые и пушистые. Похожие на кружева её платья.
Том был без сигареты и красного халата. Только сейчас я поняла, насколько же он маленький. Совсем ещё детское лицо и невысокий рост. Он ниже меня. Он не одобрял нашу пару, потому что любил меня. Но он любил и Тома, потому что тот был его другом. Возможно, самым близким в этом мире. И сейчас он его потерял.
— Я не кричал, когда она застрелилась. Я не плакал, когда приехала скорая. Но когда я увидел эти белые снежинке на красном дереве, я понял, что больше никогда её не увижу. Ненавижу снег.
— Кем была Амелия?
— Другом. Она была старше меня на 5 лет. Её не любили. А я увидел, как она качалась в одиночестве на качелях, и это зрелище удручило меня.
Я смотрю в сторону матери Марка. У неё растерянный и виноватый вид. Она была трезвая. Думаю, похороны её окончательно отрезвили. Больше к бутылке она не притронется: она будет внушать ей страх.
— Зная свою мать, сомневаюсь.
Марк, ты мёртв. Трупы не разговаривают, они молча лежат в гробах.
— Небеса прощались с Амелией, — сказала я, — Они прислали прощальный подарок — первый снег, печальный и красивый.
Гроб Марка засыпали землей. Мать подбежала к ямке и бросилась на колени.
— Марк, прости за всё! Я была такой скотиной, прости меня, Марк! Прости! — её голос сорвался.
Священник положил руку её на плечо. Соседки подбежали к ней и отвели её в сторону.
Невыносимо светило солнце, весь мир будто улыбался. Я смотрела, как гроб скрывает земля. Нет возврата. Как в стихе Эдгара По.
Я возвращаюсь домой, бреду по раскаленной пыльной дороге. Собаки плескаются в воде, кошки лениво потягиваются. Молодежь слушает музыку, дети играют в мяч.
Его нет, его нет, его нет. Нет его. Нет, нет, нет. Нет его. Больше нет. Нет Марка. Нет.
И не будет. Никогда. И нигде. Остался лишь пустой дом с убитой горем матерью, разбитое сердце черлидерши и одинокий Том, оставшийся без последнего друга. И я, потерявшая последнее, что делало меня человеком.
Я поднимаю голову. Глазам больно смотреть на синеву неба. У меня кружится голова. Плывет по небу одинокое облако. Маленькое, медленное. Мне хочется провалиться в яму. Не заметить, что под ногами больше нет опоры. Или чтобы меня сбила машина. Такие, как я, должны умирать, долго и мучительно.
— Если стереть косметику, то что от тебя останется? Ха-ха-ха! — слышу я голос черлидерши. В её смехе чувствутся подавленный плач, — К сожалению, такие, как Марк, падки на пустышек. Придумают себе образ святой девы и молятся на него.
Черлидерша уходит. Я не вижу её лица, но знаю, что она плачет. На похоронах все смотрели на меня с укором. Я единственная, кто не плакал. Я даже не потрудилась придать себе грустный вид. Я пришла на похороны лишь за тем, чтобы убедиться, что он мёртв. Надеялась, что больше не будет он стоять под окном. Но почему мне тогда так больно?
Такое чувство, будто моё тело — сплошная рана, в которую насыпали соль. Будто тысячи осколков впились в меня. Будто во мне бушует настоящий огонь. Будто я выпила кислоту, которая растворяет теперь мои внутренности. Эта боль похожа на жжение. Но почему? Почему мне больно? Да и боль ли это?
Гул в голове. Гул проводов. Я падаю на колени, разбивая их. Телефон вибрирует.
LeaKills: Кстати, я вот что вспомнила! Я же к психологу ходила! Он классный, именно он научил меня излагать свои мысли письменно. Скинуть?
Дежавю.
Sandra21: Ты же кидала.
LeaKills: В смысле? Ты о чём? Не кидала я тебе ничего.
Я порылась в переписке. И впрямь нет. Я попыталась найти его в интернете, но никакого упоминания о нём не нашла. На месте сайта находится другое учреждение.
Sandra21: Забей, я перепутала. Так что за психотерапевт?
Леа прислала адрес сайта. Я перешла по ссылке. Психотерапевт мне не понравился: какой-то он лысый и с хитрющими маленькими глазками. Про себя я окрестила его Крысом. Но всё же я записалась на сеанс.
Я вернулась домой. Мать ждала меня на кухне.
— Как похороны?
— Весело, покутили, набухались, нарисовали пенис на лбу у заснувшего парня.
— Не смей так шутить, дрянная девчонка. Иди в свою комнату и делай то, что задали на каникулы.
Я выполнила её просьбу, точнее, только первую часть. Уроки я делать не стала, Марка нет, помогать некому. Я достала из заднего кармана джинс помятую выцветшую фотографию. На ней была я, Марк и два его друга. У меня была короткая стрижка, клетчатая рубашка и рваные джинсы. У Марка был хвостик, он стоял с гитарой наперевес и подмигивал в камеру. Один его друг долговязый и чернокожий. Другой — латиноамериканец с проколотым ухом. Чернокожий переехал, латинос бросил школу.
Я вспоминаю толстую подругу. Её называли жирухой и ненавидели только за это. Я ненавидела её за трусость. Но разве бы я поступила на её месте иначе? Вряд ли. Вот и нечего корчить из себя святую.
Мне невыносимо смотреть на залитую светом улицу в окне. Поэтому я занавешиваю его шторами. Но свет всё равно пробивается. Я прячусь от него. Я вампир, мне чужды лучи и чувствам я сопротивляюсь. Я актер со ста масками, а за ними — пустота. Лицедей и кукла, бесчувственное изваяние. Я достаю нож и полосую себе кожу. Мерзкое, мерзкое тело, заключающее в себе не менее мерзкую душу. В наушниках звучит наша песня. Мне хочется разбить телефон, останавливает имя Леа на дисплее. 5 новых сообщений от неё. Я не читаю их. Оставьте меня в покое, дайте сгнить одной.
====== Об отражениях, отчаянии и новом знакомстве ======
Август мне запомнился малиновыми закатами, прохладным ветром, бриллиантами-росинками, а запахом цветов и пыли. Ночи здесь были тихие и темные, и с каждым закатом я понимала, что спасения нет, и мне оставалось лишь смотреть на стрелки часов, передвигающиеся мучительно медленно. Тик-так. Тих-так. Тик-так. Меня закручивало в электронном водовороте, неоновый свет ослеплял меня, а окно я навсегда занавесила, но в самые темные часы мне хотелось отодвинуть бардовую шторку. Поначалу я пыталась посещать вечеринки, но разноликая толпа внушала мне животный страх и я пряталась в тесной кабинке туалета, закрыв уши руками, чтобы не слышать оглушающую музыку.
Зеркала, лужи, стекла, отполированные поверхности. Что общего у них? То, что они отражают. Та девушка-отражение была мне незнакома. Кто она? Почему у неё такие впалые глаза? Почему у неё такой затравленный, пустой взгляд? Почему у неё такие синие вены и бледная кожа? Почему её кости торчат? Что это за уродливые шрамы? Неужели это я? Нет, это не я, это определенно не я.
А иногда Марк стоял рядом со мной, как ни в чем не бывало. Улыбался, сверкая жемчужным рядом зубов, прищуривал свои зеленые глаза, взлохмачивал и без того растрепанные волосы. А иногда курил, смачно выпуская белый, как моя кожа, дым. Я разбила зеркало у себя в комнате и осколки врезались мне в лицо. Но я боли не почувствовала. Я лишь видела, как отражение истекает кровью и кричит. Это ему было больно, а не мне. Это оно кричало, а не я.
Я забросила друзей, добавила Леа в черный список. Тома я ненавидела, потому что он напоминал мне о Марке. И себя ненавидела по этой причине. Я заперлась в комнате, выключила свет и просто лежала в кровати, ни о чем не думая. И снова гул проводов звучал во мне, вокруг меня, потолок нависал, такой противно-белый, а темнота нежно обволакивала меня, безуспешно пытаясь успокоить. А Марк всё говорил и говорил, нашептывал мне ласковые слова, или наоборот, оскорблял. Я его не видела и не чувствовала, он был далеко, за холодным стеклом и блестящей поверхностью металла, но я слышала его голос, звучащий сквозь бурю и гул. И он звал меня с собой. Он протягивал руку, и порой мне хотелось дотронуться до неё, но я не могла, невидимая стена выросла между нами.
Неужели так будет всегда? Темная комната, мягкая кровать, разбитое зеркало, болящие царапины и вкус крови во рту. И Марк, пытающийся до меня докричаться. И Леа, пишущая мне по 5 раз на дню.
Что самое смешное в этой истории? То, что родители ничего не предпринимали. Они были заняты своими проблемами. Я слышала, как они дрались внизу, но было такое чувство, будто они были далеко. Будто я это слышу из телевизора, а они сейчас на другом конце Земли. А может, а вовсе на другой планете. Марк далеко, но близко. Родители близко, но далеко. Ха-ха.
На обед я спускалась к ним, а мать мне делала замечание по поводу внешнего вида. Она замечала, что я запустила тело, но не замечала, что я запустила душу. А когда увидела царапины на моём лице, то сказала, чтобы я замазала их тоналкой, а то некрасиво и неприлично с таким лицом появляться на людях. А отец просто пил. Меня для него не существовало.