При лунном свете заблестели стремена, забренчало оружие, мягко застонала земля под копытами. И тут молодой красивый голос, хватая за душу, плеснулся, взлетая над стародавним чумацким шляхом, над вековыми липами, над притихшими полями:
Я потянулся к песне, к небу, к вечерней звезде и замер в печали и восторге, которые родил в моей детской душе чей-то голос.
Отгоревала, отзвенела песня на шляху, скрылись вдали всадники, а дед, покачав головой, вздохнул и раз, и другой, что-то тихонько сказал себе, а потом обернулся ко мне:
— Жизнь… А ведь и он, слышишь, Шевченко, босиком в школу ходил. Таким было латаное наше счастье. Завтра, внучек, если доживем, подстригу тебя, возьму за руку и пойдем в школу.
— Дедусь, это правда? — екнуло у меня сердце и дрогнул голос.
— Ну да, как сказал, так и сделаю.
— И книжку мне купите?
— И книжку купим, и чернила из бузины сделаем, и на ситцевую сорочечку расстараемся. А там, глядишь, и на сапожки разживемся, подобьем их подковками, будешь идти меж людей и выбивать искры…
— Правда? — верю и не верю, что столько счастья может выпасть одному человеку.
Охваченный благодарностью, я прижимаюсь к деду и меж звезд моего детства разыскиваю вечернюю звезду поэта, что будет мне светить всю жизнь…
Сегодня наши ворота почему-то открыты настежь.
Может, в гости кто приехал? Но ни лошади, ни воза нет ни на дворе, ни под навесом. Я подъезжаю к сарайчику, отпускаю повод, а в это время кто-то сзади сильными руками поднимает меня вверх, а потом прижимает к себе.
И страх, и радостное предчувствие сразу охватили меня, и я зажмурил глаза. А когда раскрыл их, увидел незнакомое и будто знакомое лицо и снова зажмурился.
— Михайлик, не узнаешь?! — все сильнее прижимает меня к себе высокий, широкоплечий человек с коротко подстриженными усами.
— Нет, не узнаю, — говорю тихонько, и тепло-тепло становится мне на груди у этого сильного незнакомого и будто знакомого крестьянина. — Вы откуда будете?
— Михайлик, я ж твой батько, узнавай скорее! — радуется, печалится и целует меня человек. — Ну узнал?
— Нет.
— Вот тебе и раз, — даже вздохнул он, и глаза его повлажнели.
Я узнавал и не узнавал своего отца. Словно из далекой тьмы слышался мне его голос, где-то я словно видел эти глаза, но где — не знаю. Однако хорошо было прижиматься к тому человеку, который одной рукой придерживал мои босые ноги, а другой — голову. К нам подошла улыбающаяся мать.
— Узнал? — спросила она.
— Нет.
— Михайлик, глупенький, это ж твой отец! Чего же ты молчишь?
Я не знал, что сказать, — ни одно слово не приходило в голову. Вот так меня, онемевшего, внес отец в хату, где теперь на сундуке лежала шинель, поставил на пол, осмотрел и засмеялся.
— Да он у нас просто парубок, только беда, говорить не умеет.
— Эге, не умеет! Ты еще узнаешь его, — засмеялась мать.
— Теперь уж наверное узнаю, никуда не денется. Вот я его завтра в школу поведу.
— Поведете? — встрепенулся я и заглянул в отцовские глаза.
— Ну да. Хочешь учиться?
— Ой, хочу, батько! — обхватил я отцовы ноги, а он почему-то захлопал веками и положил руку мне на голову.
Поговорить с отцом нам не дали соседи. Их сразу же набилась полная хата, на столе появились немудреные подарки в бутылках, а мать поставила на стол голубцы с новым пшеном и вяленых вьюнов, которых мы наловили еще с дедом, и полилась беседа с бесконечными пересудами про землю, политику, заграницу — пойдет или нет на нас Антанта войной. Уже задремав, я захватил в сон отцовы слова:
— Ничего у них не выгорит, ничего! Если не удержались на гриве, на хвосте не удержатся!
На другой день отец взял меня, остриженного, накупанного и одетого во все новое, за руку и повел в школу. Когда после звонка детвора горохом посыпалась из класса, отец подошел к стройной русоволосой учительнице, поздоровался с ней и, наклонив голову в мою сторону, сказал:
— Привел, Настя Васильевна, вам своего школьника. Может, и из него какой-нибудь толк будет.
— Посмотрим, — усмехнулась Настя Васильевна, и улыбнулись продолговатые ямки на ее щеках. — Как тебя звать?
— Михайлом.
— А учиться хочешь?
— Очень хочу! — так выпалил я, что учительница рассмеялась. Смех у нее приятный, мягкий и будто вверх поднимает тебя.
— Только пропустил он много, — сказала отцу.
— Все догоню, вот увидите! — вырвалось у меня, и я с мольбой посмотрел на учительницу. — Читать умею.
— Ты умеешь читать? — удивилась Настя Васильевна.
— Жинка говорила, что, правда, умеет и по всему селу выискивает книжки, — подтвердил отец.
— Это уже хорошо. А кто тебя научил читать? — поинтересовалась учительница.
— Я сам от старших школьников перенял.
— А ну, почитай нам что-нибудь. — Настя Васильевна взяла со стола книгу, полистала ее и протянула мне. — Читай вот на этой странице.
Такой страницей меня не удивишь: тут каждая буква была величиной с воробья, а мои глаза уже успели привыкнуть и к маленьким, словно мак. Я чесанул эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтоб учительнице сразу было видно мое знание.
От такого чтения батько просветлел, а учительница удивилась и смеясь спросила:
— А быстрей ты не можешь?
— Могу и быстрей, вот дайте, — ответил я, чувствуя, что все идет хорошо.
— А медленней тоже можешь?
— И медленней могу, — удивился я, потому что зачем же делать медленней то, что можно быстро.
— Ну так прочитай, не забывая, что в книжке есть еще и знаки препинания.
И я читал, все время помня о знаках, и видел, как счастливый отец любуется своим читальщиком.
— А цифры ты знаешь? — спросила учительница.
— И цифры до тысячи знаю.
— А таблицу умножения?
— Нет, этого не знаю, — вздохнул я и увидел, как погрустнел отец.
Но учительница тут же нас так порадовала, что отец будто даже подрос, а я чуть не подпрыгнул.
— Панас Демьянович, придется вашего ученика записать во вторую группу.
— Спасибо вам, — степенно поблагодарил отец. — Пишите, если на вторую потянет.
Учительница повела меня на ту половину класса, где училась вторая группа.
— Вот тут, Михайло, будешь сидеть, — показала мне на трехместную парту. — Завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас дам…
Домой я не шел, а летел — во-первых, надо похвалиться, что мать сразу имеет школьника не первой, а второй группы, во-вторых, нужно сбегать в лес, нарвать ягод бузины, надрать дубовой коры, а потом сварить их с ржавчиной, чтоб завтра были те самые чернила, которыми тогда писали.
Дома нас ждали мать и дядько Микола. Когда отец сказал, что меня приняли во вторую группу, мать сразу грустно повторила свое: «И что только будет из этого ребенка?» А дядько Микола сказал: «Весь пойдет в меня — это по нам обоим же видно». И в хате стало весело, а мне и за хатой светило солнце…
Учился я хорошо, учился бы, верно, еще лучше, если б имел во что обуться.
Когда похолодало и первый ледок затянул лужи, я мчался в школу, как ошпаренный. Наверно, это и научило так бегать, что потом никто в селе не мог перегнать меня, чем я немало гордился.
Однажды, проснувшись, я увидел за окном снег, и все во мне похолодело: как же я теперь пойду в школу? В хате в то утро горевал не только я, но и мои родители. После завтрака отец надел свою кирею из грубого самодельного сукна и сказал:
— Снег не снег, а учиться надо. Пойдем, Михайлик, в школу. — Он взял меня на руки, укутал полами киреи, а на голову надел заячью шапку.
— Как же ему, горемыке, без сапог? — жалостно скривилась мать.
— Ничего, ничего, — успокоил ее отец. — Теперь такое время, что главное не в сапогах.
— А в чем?
— Теперь главное — чистая сорочка и чистая совесть, — усмехнулся отец. — Правда, Михайлик?
— Правда, — теснее прижимаюсь к отцу, и мы оба под вздохи матери покидаем хату.
Всю дорогу люди удивлялись, что Панас на руках несет в школу сына, некоторые школьники на это диво тыкали пальцами, а я чуть не плакал от радости, что отец не даст мне бросить науку.
Так первые дни зимы батько относил меня в школу, а после уроков снова заворачивал в кирею и нес домой. К этому привыкли и школьники, и учительница, и я… Если б сейчас спросили, какая одежда лучшая их тех, что довелось мне видеть на свете, я без колебаний ответил бы: кирея моего отца. И когда в книгах я хоть изредка встречаю слово «кирея», ко мне трепетно приближаются самые дорогие дни моего детства.
Как-то, когда на дворе была метель, батько опоздал и только под вечер, белый от снега, с обледенелыми усами, но веселый вошел в класс и громко спросил:
— А который тут Бессапоженко?
— Это я, — выскакиваю из-за парты.
— Кто это ты? — будто не узнает отец.
— Сын Панасов! — бодро отвечаю я.
— Тогда лови! — отец бросает мне настоящий бублик. Я подпрыгиваю, перехватываю гостинец и радуюсь, что он даже с маком.
— Вы на ярмарке были? — спрашиваю, жалея надкусывать бублик.
— На ярмарке.
— И что-то купили?
— И что-то купили! — весело и заговорщицки подмигнул мне отец, а с его бровей закапал оттаявший снег. — Вот, смотри! — он потряс киреей, и на пол упали настоящие сапожки.
Я сначала остолбенел, поглядел на сапожки, потом на отца и снова на сапожки, которые пахли морозом, смолой и воском.
— Это мне? — спросил я тихо-тихо.
— А кому ж! — засмеялся отец. — Обувайся, сынок.
Я подхватил сапожки, поднял их вверх, и они блеснули серебряными подковками.
И тут мне вспомнились дедовы слова: «Будешь идти среди людей и выбивать искры».
Николай Островский
РОЖДЕННЫЕ БУРЕЙ[2]
Из романа
Андрий был дома. Он сидел на кровати и играл на мандолине попурри из украинских песен и плясок. Он только что закончил грустную мелодию «Та нэма гирш никому, як тий сыротыни» и перешел к бесшабашной стремительности гопака. Играл он мастерски. И в такт неуловимо быстрым движениям руки лихо отплясывал его чуб.
Младший его братишка, девятилетний Василек, упершись головой в подушку и задрав вверх ноги, выделывал ими всевозможные кренделя. Когда он терял равновесие и падал на кровать, то тотчас же, словно жеребенок, взбрыкивал ногами и опять принимал вертикальное положение.
Заметив Раймонда, Андрий закончил игру таким фортиссимо, что две струны не выдержали и лопнули, что привело владельца мандолины в восхищение.
— А ведь здорово я эту штучку отшпарил! Аж струны тенькнули! — вскочил он с кровати и положил мандолину на стол.
Матери Андрия в комнатушке не было — она ушла к соседям.
— Мне с тобой, Андрий, поговорить надо по одному важному делу.
— А что случилось? — обеспокоился Птаха. — Валяй говори!
— Наедине надо.
Андрий повернулся к Васильку. Тот уже сидел на подушке, болтая босыми ногами, и деловито ковырял в носу.
— Василек, сбегай-ка на улицу!
— А чего я там не видел?
— Я тебе сказал — сбегай! Тут без тебя обойдемся.
— Не пойду. Там холодно, а сапогов нету.
— Надень мамины ботинки.
— Ну да! Чтобы она меня выпорола!
— Ты что, ремня захотел? Что ж я, по-твоему, от тебя на двор должен ходить?
— Зачем ходить? Я заткну уши, а вы говорите.
— Васька! — повысил голос Андрий.
Но Василек продолжал сидеть, не изъявляя желания подчиниться. Андрий стал расстегивать пояс. Василек зорко наблюдал за его движениями. Раймонд взял Птаху за руку.
— Пойдем, Андрюша, во двор. Там в самом деле холодно.
Они сели на ступеньках. Дверь из комнаты тихо скрипнула.
— Васька! Засеку! Я тебе подслушаю!
Дверь быстро закрылась.
— Ты что, его в самом деле бьешь?
— Да нет! Но стервец весь в меня. Я ему одно, он мне другое. А бить не могу — люблю шельму. Он это знает. Все сделает, только надо с ним по-хорошему. Не любит, жаба, чтобы им командовали…
Долго сидели они вдвоем, разговаривая шепотом. Андрий проводил Раймонда до калитки. Там они постояли молча, не разжимая рук.
— Ты понимаешь, Андрий, об этом никто не должен знать.
— Раймонд, я ж сказал! Могила! Я сам не раз думал: да неужели же не найдется такой народ, чтобы правду на свете установил? А тут оно выходит, что есть.
— А может, ты раздумаешь? Так завтра скажешь.
— Я?! Да чтоб мне лопнуть на этом самом месте, если я на попятную! Эх, Раймонд, не понимаешь ты моего характеру! Так, думаешь, горлодер… А ведь и у меня тоже сердце по жизни настоящей скучает…
Черная морозная ночь. Студеный ветер рыскал по железнодорожным путям.
На вокзале, на двери жандармского отделения, сменили дощечку. Название осталось то же, но уже на польском языке.
Никто из находившихся в жандармской не знал, что маневровый паровоз на запасном пути как бы нечаянно натолкнулся на одинокий вагон, затем погнал его впереди себя, так же незаметно остановился и пошел обратно. А вагон уже катился сам туда, где его ждали десятка два человек. Под утро тот же паровоз увел его из далекого тупика, что у водокачки, на старое место.
Еще до зари Раймонд вынес из склада типографии завернутую в мешок пачку воззваний. Всю ночь он не спал. Но впереди предстояла еще самая опасная работа.
Наутро семья Михельсона переселилась в комнату Раевских. Хозяевам дома Ядвига сказала, что она с сыном уезжает из города.
На водокачке прибавился новый жилец…
На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цехи, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот.
— Чего стойте? Проходите, говорю вам! — кричал старый заводской сторож.
— Успеем… Еще гудка не было.
Андрий кидал в топку последнюю порцию угля. Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других.
— Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, — сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь.
В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы:
— А у ворот кутерьма начинается!
— Видал, охранники побежали туда?
За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись.
— Что там?
Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полез по лесенке на кожух котла. Наверху — три узких окна.
Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод.
Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил.
— Почему вы не даете гудка на смену? — кричал он изо всех сил.
— Где Птаха? Давайте же гудок!
Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз.
Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Он видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг — этот рев.
Из всех дверей на заводской двор повалил народ. Среди рабочих — половина женщин.
Андрий быстро спустился на пол.
Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху.
— Где ты шлялся?
— Я в окно смотрел…
— А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы… Принимайтесь за дело! — крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение.
Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль.
Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился.