Узнав о нашем рейде, турецкое командование начало стягивать к западу от озера Ван значительные силы, и когда наша бригада обогнула озеро, то попала в тяжелое положение. Люди и лошади были истощены, нам пришлось думать уже не о наступлении, а об отходе. Бригада с боями прорвалась и отошла на восток.
Узнав о нашем отступлении, армянское население Вана, боясь резни при возвращении турок, оставило город и двинулось на север, к русской границе. Я до сих пор не могу без содрогания вспоминать этот «поход». Десятки тысяч людей на арбах, а большинство пешком устремились по узким грязным дорогам, загромождая путь нашей бригаде. Стоял шум от плача детей, крика женщин, от скрипа арб. Нужно было пройти более сотни верст. Люди от истощения и усталости падали и умирали. Казаки подбирали маленьких детей и везли на седлах.
Нашу бригаду на этом участке сменила другая часть, а мы были направлены в Персию (Иран) и с месяц стояли в резерве в городе Маку. Потом наш полк перевели в город Тавриз. В это время меня взяли в канцелярию полка. Однажды помощник командира полка вызвал меня к себе и предложил, как учителю, давать уроки русского языка сыну одного перса, купца, поставлявшего для полка фураж. Мой ученик, мальчик 12–14 лет, знал разговорный русский язык и стал хорошо воспринимать русскую грамоту.
Февральская революция
В декабре 1916 года меня и несколько других бывших учителей командировали в Оренбургское военное училище. Но мы опоздали к очередному набору, и нас из Оренбурга направили в Иркутск. И вот мы после жаркой Персии опять попали в суровую стужу. Но нам не привыкать к морозам. 1 февраля 1917 года нас зачислили юнкерами Иркутского военного училища. Началась военная муштра. Странно было видеть, как солидные люди в возрасте 30–40 лет маршировали по площади и по иркутским улицам с залихватскими солдатскими песнями или пытались десятки раз проделать разные гимнастические упражнения на снарядах.
Нас держали в строгом казарменном режиме и только по воскресеньям пускали в город. Вскоре из города стали проникать к нам разные слухи о царице, о Распутине и т. д. Конечно, передавались они с большой осторожностью. Еще казалось, что старые, веками сложившиеся порядки крепки и царский трон незыблем. Однако в гуще солдатской массы все чаще рождался вопрос: а зачем война? Если вначале ее у солдат и казаков наблюдался некоторый национально-патриотический подъем, то к 1917 году он выветрился. Скитаясь по диким горам Турции и Курдистана, наши казаки не могли понять, зачем и кому нужна война.
Мы, бывшие учителя, жили с казачьей массой одной жизнью, думали одними мыслями. Мы не были марксистами, но имели представление о революционных идеях.
В конце февраля 1917 года в военном училище создалась какая-то напряженная обстановка. В воскресенье не пустили в город. Офицеры вели себя как-то особенно: были молчаливы и не так строго придирались к нам. Однажды после вечерней поверки всех юнкеров неожиданно вызвали и построили в большом зале. Сказали, что сейчас приедет начальник училища, полковник Гловацкий. Стояли больше часа, недоумевали: в чем дело? Наконец раздалась команда: «Смирно!» Появился начальник. Он был очень взволнован и хриплым, прерывающимся голосом обратился к нам:
— Господа юнкера! Я только что был у генерал-губернатора и должен сообщить вам неприятные известия. Нашу родину постигло тяжелое испытание. В Петрограде произошли большие и прискорбные события. Толпы народа, подстрекаемые темными и безответственными лицами, вышли на улицу и вызвали беспорядки, сопровождаемые человеческими жертвами. Во избежание дальнейших беспорядков и кровопролития наш обожаемый монарх счел за лучшее отречься от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, а временно управление страной передал Государственной думе. Возможно, что некоторые антигосударственные элементы попытаются воспользоваться беспорядками для покушения на основные устои нашей страны и для свержения существующего строя. Поэтому начальник нашего края, генерал-губернатор, поручил мне передать вам, что рассчитывает на вас, как на надежную опору в пресечении всяких беспорядков. Я призываю не поддаваться разным слухам и быть готовыми к выполнению своего воинского долга.
То было известие о февральской революции. Оно произвело на нас потрясающее впечатление.
Политическая жизнь Иркутска забила ключом. Начались митинги, демонстрации, собрания. Большие перемены произошли и в нашем училище. Отношение начальства к юнкерам стало более вежливым. Мы были словно пьяными от наступивших перемен.
Снова на Кавказе
Окончив училище 1 июня, я получил назначение в свой 2-й Читинский казачий полк, на Кавказский фронт. Перед отправлением мне дали двухнедельный отпуск для поездки в Зоргольскую станицу.
В июле 1917 года мы добрались до своих полков.
Революция почти ничего еще не изменила здесь. Та же палочная дисциплина. Те же отношения между офицерами и «нижними чинами»: «точно так» и «никак нет». Только вместо «ваше благородие» стали говорить «господин сотник», «господин есаул» и т. д. Казаки имели самое смутное представление о событиях в России. Газет не получали. Офицеры никаких бесед с казаками не проводили, и поэтому нас буквально забрасывали вопросами: «Что такое революция? Кто же будет управлять страной без царя?» И самое главное — «Скоро ли кончится война?» Боевых операций, учений и занятий на нашем участке не было. Свободное время я проводил с казаками своей сотни. Многие знали меня еще до войны как учителя, а позже — по тяжелым годам походной жизни. Целые ночи я вел с ними разговоры не только о революции, но и о многом другом. Мне, как учителю, доставляло большое удовлетворение передавать свои знания жадно слушавшим меня казакам. Конечно, далеко не на все политические вопросы я мог дать им ответ. Я, например, очень слабо разбирался в политических партиях и отличить большевика от меньшевика еще не мог. Только твердо знал, что Россия должна стать республикой демократической, где были бы всем обеспечены свобода слова, собраний и т. д. Я считал, что войну необходимо немедленно прекратить.
Слухи о моих беседах дошли до командира полка. Он потребовал прекратить их. Но беседы продолжались, и командир полка вторично учинил мне «разнос» в офицерской палатке, упрекая меня в разложении дисциплины среди казаков, в якшании с нижними чинами и в подрыве офицерской чести. Старые кадровые офицеры поддерживали командира полка. Они относились к нам, прапорщикам, свысока, пренебрежительно и при всяком удобном случае с Гудевной говорили: «Курица не птица, а прапорщик не офицер».
Вскоре нашу бригаду отвели в тыл, в город Нахичевань Эриванской губернии. Здесь уже все казаки приобщились к революции. Был избран полковой комитет, в составе которого оказался и я. Меня избрали от 2-го Читинского полка депутатом Нахичеванского горсовета. Политическая жизнь в полках забила ключом. Рос мой авторитет среди казаков, что раздражало командира полка.
Командир полка решил изолировать меня от казаков, направил со взводом казаков в Персию, в город Хой, для несения службы «летучей почты». Целые две недели я бездельничал здесь. Тут не было ни книг, ни газет. Единственное, что у меня осталось в памяти от пребывания в Хое, это жуткие сцены мусульманского праздника «шахсей-вахсей». Страшно было смотреть, как фанатики с дикими криками избивали себя цепями или ударяли себя по голове кинжалами и кровь из ран стекала по лицам и телам. При взгляде на эту картину было больно и стыдно за человека.
В сентябре 1917 года я вернулся из Хоя в Нахичевань. Командование решило предать меня военному суду за большевистскую агитацию и разложение казачьих масс. Но такой суд в Нахичевани мог встретить единодушный протест и недовольство казаков. Тогда командир под предлогом представительства в фронтовой военный совет послал меня в Тифлис. Здесь меня не арестовали, т. к., кроме донесений командира полка, доказательства вины не было, а только отобрали подписку о невыезде из Тифлиса и обязали ежедневно являться в комендатуру для отметки.
Опять я оказался изолированным от своих товарищей казаков. Но Тифлис не Хой, и скучать здесь не приходилось. Тут митинги, собрания, газеты, театры. А вскоре я познакомился со своим земляком Дмитрием Шиловым, социал-демократом, большевиком, который стал моим политическим наставником.
Только позднее я узнал, для какого «представительства» меня направили в Тифлис. По требованию полкового и бригадного комитета в Нахичевани командование сняло предъявленное обвинение, и комендант Тифлиса освободил меня от подписки о невыезде. Но командир полка и тут нашел повод, чтобы не допускать меня в полк. Он поручил мне получать обмундирование для полка, чем задержал в Тифлисе до декабря.
Домой в Забайкалье
Старая царская армия разваливалась. Особенно быстро процесс разложения проходил после Октябрьской революции. На Кавказе еще не было Советов, но отголоски Октября дошли и до Кавказской армии. Части самочинно покидали фронт и уходили в Россию. 2-й Читинский полк не был исключением. Продав лошадей и с боем захватив вагоны, полк двинулся на родину, в Забайкалье. В Тифлисе к нему примкнули я и Д. С. Шилов. Снова среди своих казаков! Д. С. Шилов — прекрасный агитатор-большевик — возглавил революционно настроенных прапорщиков и передовых казаков и систематически проводил беседы на политические темы.
На Северном Кавказе уже была провозглашена Советская власть. Подъезжая к станции Тихорецкая, наши офицеры сняли свои погоны.
Первая задержка произошла в Царицыне. Получив известие, что в Царицын прибывает казачий полк, Совдеп дал указание не пропускать его дальше, пока не сдаст оружие. Мы с Шиловым пошли в Совет, с трудом пробились к его председателю Минину и едва убедили, что наш полк настроен революционно и оружие ему необходимо для защиты революции в Забайкалье. Потом нас задержали в Сызрани. Здесь нам удалось связаться по прямому проводу с Петроградом, и кто-то из членов Реввоенсовета дал указание о пропуске полка с оружием. В Самаре наш эшелон встретили красногвардейцы пулеметами. Опять мы с Шиловым пошли в Совдеп и после длительных и горячих разговоров добились пропусков полка дальше, но пришлось сдать наши пулеметы. Эшелон продвигался медленно, не хватало паровозов. На одной из станций в Западной Сибири мы простояли более суток. Скопилось много эшелонов и неорганизованных солдат, самовольно ехавших с фронта. После наших многочисленных просьб и требований напуганный начальник станции дал нам понять, что паровоз надо «брать силой». Тогда один из наших казаков под дулом нагана вывел начальника станции из помещения, подвел к паровозу, и… мы поехали дальше.
Многие казаки за всю войну не были дома и рвались к семьям. У Ачинска наш эшелон встретила цепь красногвардейцев с пулеметами. От нас потребовали сдачи всего оружия. Мы пытались говорить о революционных настроениях полка. Но никакие уговоры не помогли. Нам сказали, что есть категорическое указание из Иркутска от Центросибири (высшая революционная власть Сибири) о разоружении полка и пояснили, что прошедший до нас с Западного фронта с оружием 1-й Читинский полк по прибытии в Читу пытался разоружить рабочую Красную гвардию. Мы, посоветовавшись, решили сдать оружие, хотя некоторые горячие головы из наших ораторов предлагали пробиваться: с боем. Нам оставили только одну винтовку для часового.
В половине января 1918 года мы подъехали к Иркутску. Везде мы наблюдали огромный подъем революционной волны. Это был период победоносного шествия Октябрьской социалистической революции. Правда, наши наблюдения ограничивались тем, что мы видели на станциях и вокзалах. Больше всего нам приходилось общаться с солдатами, бросившими фронт. Общее положение мы знали лишь по газетам. Напуганные офицеры вели себя сдержанно. Большинство из них были настроены контрреволюционно, но, зная настроения казачьих масс, открыто не выступали, а исподтишка вели свою агитацию через преданных им службистов — казаков и урядников. Значительная часть молодых офицеров военного времени шла за нами, но считать их твердыми сторонниками Советской власти было нельзя. Они занимали выжидательную позицию. Да и в полковом комитете не было полного единства. Мы здесь все сходились на вопросе о признании Советской власти. Но ведь сама Советская власть была еще в стадии становления, еще не все правильно понимали основы новой власти. Шли споры по таким вопросам, как диктатура пролетариата, отношение к Учредительному собранию. Идею поддержки Учредительного собрания упорно защищали председатель полкового комитета А. А. Софронов и бывший председатель М. П. Подойников. А мы с Д. С. Шиловым и А. В. Черепановым были против.
В Ачинске мы были поставлены в очень неловкое положение таким вопросом: «Вот вы говорите о революционных настроениях полка, тогда почему же вы не признаете выборности командного состава? Почему у вас до сих пор командуют старые царские офицеры? Уверены ли вы, что, придя в Читу, ваш полк не будет разоружать Красную гвардию?»
Мы ничего не могли возразить. И этот вопрос стал предметом наших горячих обсуждений. Часть членов полкового комитета проявляла нерешительность.
Когда подъезжали к Иркутску, Д. С. Шилов предложил полковому комитету определенно выявить наше отношение к Советской власти и внес проект резолюции. После долгих, жарких споров была принята такая декларация:
«В грозный час, переживаемый нашей родиной и революцией, мы твердо заявляем, что мы, казаки, будем действовать в полном единении со всей остальной революционной демократией: рабочими, солдатами и трудовым крестьянством, оберегая все завоевания революции. Ни один из нас не пойдет за ставленниками буржуазии, есаулом Семеновым и генералом Хорватом, считая их предателями не только революции, но и родины. Признавая, что власть Советов выявляет истинное народовластие и является единственной авторитетной и приемлемой в настоящей политической обстановке, мы требуем немедленного созыва съезда забайкальских казаков в Чите. На этом съезде мы будем отстаивать советскую организацию власти, на основах тесного единения всей революционной демократии в лице Советов рабочих и крестьянских депутатов. Требуем скорейшего созыва Всероссийского Учредительного собрания при непременном условии, чтобы оно точнее отражало волю и политические настроения страны в текущий момент, чем прежний состав его…»[1]
22 января 1918 года наш полк прибыл в Иркутск и остановился на станции Иннокентьевская. Мы с Шиловым поехали в Центросибирь, чтобы выяснить наше положение и, самое главное, узнать, что делается в Чите. Здесь впервые я встретился с Сергеем Лазо. Он как член военного отдела Центросибири рассказал нам о положении дел в Чите, но сказал, что у него нет более подробных сведений. Кроме него, в военном отделе были еще Блюменфельд, Зотов и Башаев. Мы информировали их о положении в полку и познакомили с декларацией полкового комитета. Нам посоветовали срочно сменить старых командиров и двигаться в Читу, так как установление Советской власти там задерживается, ибо у читинских большевиков нет реальной военной силы, на которую они смогли бы опереться.
Мы заявили, что сменить старых командиров будет нетрудно, двигаться в Читу, готовы, так как казаки рвутся домой, но полк безоружен, поэтому не может служить опорой для переворота в Чите. «Дайте нам оружие, — сказал Шилов, — и полк немедленно двинется на Читу».
Не знаю, почему нам не дали оружия в Иркутске: его не было, или по другой причине, но заверили, что немедленно затребуют из Ачинска наши винтовки и вышлют вслед нам в Верхнеудинск, где полк может задержаться на некоторое время. Прибытие с фронта революционного полка будет иметь большой политический эффект.
Для проведения общего полкового собрания с нами на станцию Иннокентьевская поехал Башаев, который сделал краткий доклад о текущем моменте. Затем была оглашена и единодушно принята собранием резолюция полкового комитета. А потом приступили к вопросу о смене старого командования. Как мы и ожидали, этот вопрос не вызывал особых возражений. Председательствующий на собрании Софронов предложил называть кандидатуры на должность командира полка. В полковом комитете этот вопрос не был подработан, и с выдвижением кандидатуры получилась заминка. Тогда Шилов предложил мою кандидатуру. Послышался одобрительный шум. Меня предложение Шилова застало врасплох, и я от неожиданности растерялся. Но потом попросил слова и сказал, что отказываюсь, так как не могу командовать полком, и со своей стороны предложил кандидатуру Шилова. Но Шилов отвел свою кандидатуру, заявив, что он не казак, а выбрать надо своего, казака, которого все знают. Вопрос поставили на голосование. Я был искренне огорчен избранием, так как не чувствовал себя способным принять на себя такой ответственный пост. Полковой комитет и Шилов обещали мне полную поддержку и свое обещание сдержали. С полковым комитетом мы работали очень дружно. Особенно близко сошлись с его председателем Софроновым.