– Ничего. Привычная темнота, как всегда.
– Тогда двигаемся дальше.
И снова звон. Звон. Пронизывающий и завораживающий, который отдаётся в каждой клеточке живым дребезжанием, откликом.
– Отмотаем ещё десять лет. Что ты видишь?
– Я вижу себя в бедной комнате. Четверо моих маленьких детей спят на полу на одеяле. Я женщина. Молодая, но седая.
– Год? Страна?
– Украина. Послевоенные годы.
– Что ты чувствуешь?
– Обиду. Горечь. Меня муж бросил. Ушел к молодухе. Ещё избил и ограбил на прощание. Как жить дальше? Барак. Стены тонкие. Все всё про всех знают. Не могу никого видеть! Видеть не хочу! ВИДЕТЬ НЕ ХОЧУ-У-У!!!
– Вот и ответ на твой вопрос. С этой формулировкой ты перешла в своё следующее воплощение, и небеса выполнили твое сильное желание.
– Но я хочу видеть.
– Тогда давай работать. Истреблять злобу в душе. И прощать неверного супруга.
– Не могу. Ненавижу его. Ненавижу!
Всеслав ведёт женщину дальше – в те времена, когда они были счастливы с мужем. Знакомство. Трепет влюблённого сердца. Первый поцелуй. Его детство. Он трогательный карапуз с царапиной на носу-кнопочке. Тянется к столу за обмусоленным пряником. Падает и горько плачет.
– Пожалей его. Прости. Отпусти. Мир не виноват в том, что не сложилась ваша совместная жизнь…
Алька едет на телеге по ухабистой деревенской дороге. Жаркий полдень. Она лежит животом на куче льняных мешков, свесила голову с телеги лицом вниз и теперь её трясёт на каждой даже крохотной кочке. Но от этого захватывающе весело, как на карусели. Улыбается сама себе, точнее, она уже и не Алька вовсе, а шустрый деревенский пацан, которого разрывает изнутри от счастья и жажды приключений от безусловного знания своего могущества – ничего, я вам ещё всем докажу!
Плывут синие резные звёздочки васильков, розовые пушистики клевера, большие широко открытые глаза ромашек. Вот шмель, как мохнатый кулачок деловито зажужжал и поспешил по своим важным делам. Стрекоза переливается всеми немыслимыми цветами. Ароматная лечебная Богородская травка. Там и тут мелькают созревшие ягодки клубники. И колдовской духмяный пар над лугами, над прогретой золотой дорогой, такой, что хочется только им всю жизнь и дышать…
Вдруг, купе поезда. Женщина красивая, но уставшая. Она плачет, не замечая чёрных подтёков туши под глазами. Голоса не слышно, не разобрать взволнованной речи. Но понятно, что она ругается, обвиняет и как основной аргумент предъявляет чернявенького новорожденного ребёнка в кружевных пелёнках.
Алька чувствует поток ответной злобы и недоверия. Неприятны и женщина, и её ребёнок. Возникает только одно желание – как можно быстрее покинуть тесное купе.
ШМЯК!!!
«На грязных обоях противного зеленовато-оливкового оттенка капли крови – моей крови! Беспощадная железная рука, что выдернула из лета, из детства, из счастья, схватив за волосы».
ШМЯК!!!
«Беспощадная железная рука бьёт меня головой об стену, а этот омерзительный хруст только что об эту стену мне сломали нос!»
ШМЯК!!!
Осознание неотвратимости приближения смерти вдруг не напугало, а обрадовало – «Да. Ну и пусть. Это, пожалуй, единственный выход!» – последняя мысль наполнила Алькину душу такой обречённой безысходностью, что она перестала чувствовать боль, перестала чувствовать всё. Всё та же беспощадная железная рука оттянула голову жертвы для нового удара об стену… и вдруг в обломке зеркала на стене Алька с ужасом и трепетом узнала себя – она Есенин! Да-да, пусть избитый, истекающий кровью с изуродованным лицом, но спутать не возможно. Только кудрей никаких золотых и в помине нет, так серая окровавленная пакля. От удивления Алька вздрогнула и обмякла, последнее, что она почувствовала – сдавливающий горло жгут.
Нина Дмитриевна вплыла в огромный помпезный зал, торжественно и величаво, как гружёный драгоценными специями корабль с надутыми парусами. Перед фееричным явлением публике Нина Дмитриевна несколько часов провела в своей гримуборной. Над ней хлопотливо колдовали цирюльники. Сама она давно уже не накладывала краску и не начёсывала высокий парик, как в начале своей молниеносной карьеры.
Реакция зала на появление звезды была предсказуемой – всеобщий усиленно сдержанный вздох. В этом звуке смешалось всё – восхищение, удивление, любопытство, страх… и презрение. «Да – презрение, моя душа всегда чутко чувствовала этот больной комочек при разговоре со всеми людьми, даже с родной матерью, с которой не виделись более 12 лет. Она осталась в родной Ровении и даже представить не может в своих мелких провинциальных мыслях, в какой роскоши купается её чадо. Да в роскоши… и презрении!» – Нина Дмитриевна поплыла вдоль длинных столов, ломившихся от яств и драгоценных вин.
Взгляд её задержался на гигантском серебряном кувшине. На его блестящем отполированном боку, как в зеркале она увидела своё отражение. Высокий изящный юноша с тонким божественно красивым лицом, облачённый в невообразимый сверкающий наряд из голубого атласа, парчи, расшитый серебром и жемчугом. На голове диадема, усыпанная бриллиантами, на руках тяжёлые браслеты из золота и драгоценных камней. Длинные тонкие пальцы увиты перстнями, носить которые достойно лишь царям…
«Боже мой! Я – мужчина?! Не может быть! Почему я этого никак не почувствовала?! Странно, если я – принц, то откуда же это чувство униженности, обиды и ущербности, неистребимо терзающее изнутри? Вот этот жирный лоснящийся патриций обожрался мяса и теперь смотрит откровенно плотоядно, будто имеет на меня право, как на своего раба! Да и не один он посматривает в мою сторону с нескрываемым вожделением, будто намерены попробовать меня на ощупь и пересчитать зубы. Наверное, именно так ощущают себя запуганные пленные наложницы, когда алчный работорговец показывает живой товар бесстыжим покупателям. От того и выпендриваются заморские девицы, язвят будущим повелителям, поднимают на смех… а потом воют всю ночь хором в душных застенках!
А вот и мой «хозяин». Странно как я безошибочно его узнала. Осознание безграничной власти накладывает неизгладимый отпечаток, делая любые лица похожими на массивный, внушающий трепет лик каменного полководца Гаттамелаты работы заносчивого кривоносого каменотёса – Микеля-Анджело.
При появлении патриция, внутри будто что-то похолодело и съёжилось. Тягучая беспросветная тоска заполнила душу.
Мой патриций небрежно махнул рукой, отведя в сторону влажный похотливый взгляд:
– Пой, кастрат!
И все взгляды: любопытные и равнодушные, надменные и сочувственные, устремились в моё лицо, как стрелы беспощадных воинов легиона. Звуки полились из меня, как кровь из открытой раны, унося силы и желание жить…
Для чего пошла на этот семинар? Всё думали, что Всеслав ловкий аферист, а он и впрямь обладает чем-то. И решилась ведь заглянуть туда, куда человеку заглядывать не позволено?! Зачем?! Раньше у меня была надежда, теперь её больше нет!
– Ну что, узнала секреты бытия? Заглянула в прошлые жизни? – мягко поинтересовался супруг, видя, что Нина вернулась встревоженной.
– Да уж заглянула. Потом всё расскажу, сейчас уже сил нет. Только вывод крайне неутешительный!
– ? – Егор выразительно глянул на жену, повернувшись к ней всем телом, так напоминающим массивный, внушающий трепет торс каменного полководца Гаттамелаты. Нина не привыкла скрывать что-либо от любимого, да и невозможно было что-либо скрыть от этого большого, доброго, каждой клеточкой преданного ей человека.
– Не будет у нас детей. Никогда. Зря стараемся!
Егор посмотрел на жену долгим щенячьим взглядом и успокоил одной только фразой, как умел делать только он:
– Ничего. Значит, в нашей семье будет только один, зато самый любимый ребёнок – это ты!
Нина, как на автопилоте взяла любимый махровый халат и отправилась ополоснуться. Напустила душистой пены в тёплую воду. А чуть погодя из ванной раздались звуки, приглушённые шумом падающей воды, которые ещё не слышали стены уютной квартиры. Нина выводила мотив, ничего не боясь и не задумываясь, как возникает и вылетает на белый свет эта песня: «Клён ты мой опавший, клён заледенелый…»
Прокопевна
рассказ
Памяти бабушки
С самого утра Прокопевна впала в отчаянное волнение. Оно накрыло её в тот момент, когда старушка оторвала листок календаря. После тщательного его изучения почти слепыми глазами, в нарастающей тревоге ей удалось рассмотреть, что наступило девятнадцатое число. Едва дождавшись пока внучка, поднимется с постели, она кинулась к ней в слезах:
– Доча, мы ведь Юрочку с Днём рождения забыли поздравить!!!
Но ужасная новость не произвела на Асю должного эффекта, а напротив, не на шутку разозлила:
– Баб, ну сколько можно? А?! Ты достала уже с Юрочкой своим! Сил нет! Трындец, блин! Когда у дядь Юры День рождения?
– Восемнадцатого.
– А месяц ты хорошо запомнила, в каком сына родила?
– В марте… в Акмолинске ещё снег лежал.
– А сейчас что?
– Что?
– Октяр-брь уж наступил… полгода ещё до Юрочкиного Дня рождения! А ты мне каждый месяц концерты закатываешь! Зла не хватает. Вот езжай к своему Юрочке и целуйся с ним!
Прокопевна пристыжено вжала голову в худые плечи и нетвёрдо засеменила в свою комнату, корректируя продвижение по длинному коридору осторожным касанием стены рукой, тихо шепча сама себе:
– Ну, иди тогда, Прокопевна, в свою ателье…
– Баааб, – взревела ей в сутулую спину взвинченная Ася, – Ну сколько раз повторять – хватит обои пачкать! Года ещё не прошло после ремонта, а уже чёрная полоса по всему коридору от твоей руки!
– Да где-то палочку свою посеяла, – оправдываясь, залепетала старушка, продолжая движение наощупь, сгорбившись сильнее.
Ася ревновала бабушку к своему дяде, успешному московскому адвокату, который вспоминал о слепой девяностолетней матери исключительно по праздникам. По убеждению Аси, бабушка должна всецело и безраздельно обожать, боготворить только её, Асю и отдавать всю пенсию только ей. Но вредная капризная старушка ежедневно вспоминала о милом Юрочке, что потерялся на неприветливой чужбине один-одинёшенек в зловещих столичных лабиринтах юриспруденции.
Дядя – седой солидный господин с насмешливым прищуром и ежеминутными ёрническими подколками, всегда вызывал у Аси тревожные подозрения, как бы на нашу хибару глаз не положил. Им там, столичным адвокатским бесам – запросто любую жилплощадь оттяпать. Ничего святого! Нас-то всё поносит, мол, провинция немытая, а приведись до дележа, так и не побрезгует родным грязнопупинском. А чего ещё ждать от человека, для которого суд – дом родной и кормушка. Отъел ряху на чужом-то горе.
Себя Ася почитала за героиню-великомученицу – дохаживать древнюю больную бабушку с пожизненной инвалидностью – тяжкий груз, и за это они ей все обязаны ноги целовать: и московский дядя, и мамочка – та ещё непредсказуемая мадам. А то больше что-то не нашлось желающих за старушкой глядеть, а как помрёт? Сразу налетят вороны – наследнички. Хорошо, что Ася давно сообразила вырвать у бабуси дарственную на квартиру, а эта бумажка, как известно обратного хода не имеет, и в суде не оспаривается. Обломитесь все адвокаты!
Прокопевна долго держала в сухих ладошках детскую Юрочкину фотографию. Рассмотреть уже не могла, но помнила всё до мельчайших подробностей: в пенных крахмальных кружавчиках лежит смешной очаровательный малыш с круглыми глазами в казённой ясельной панамке:
– Груздок, ты мой! Груздок!
«Закапывание глаз» заняло сегодня больше времени, чем обычно. Руки дрожали, и старая липкая пипетка проносила лекарство мимо. Наконец капли попали в два голубых «озерца», на некоторое время, прояснив чёткость контуров окружающего мира. А утренний оздоровительный ритуал продолжился. Таблетки были разложены на всю неделю по пробкам от пластиковых бутылок: в «беленьки» – утренняя доза, а «синеньки» – те на ночь. Раньше Прокопевна ещё делала зарядку – незамысловатые движения сидя, но уже давно больно было даже тряхнуть головой, шум в ушах поднимался, словно в ураган попала.
– Охы, доча, да что ж это я так помногу таблеток-то пью? – Обратилась старушка к зашедшей в её «келью» внучке, – может, хватит уш мне их пить? Хватит деньги-то почём зря переводить?
От сказанного Ася на миг приостановила энергичное рытьё в шифоньере:
– Нет, ты чё, меня сёдня решила окончательно доконать? Пей, давай быстро! Чего хочешь, чтоб парализовало на хрен? Вспомни, сколько после инсульта отваживались? Я не хочу за тобой лежачей памперсы менять!
– А я ведь, доча, ниччо не помню! Помню только, как язык тяжелел. Страшно это – никому я не хочу надъедать! Ты если там чево, ты сдай меня в детдом.
– Куда? – Ася нервно хохотнула.
– В дом инвалидов, как Леночка из пятой квартиры свою свекровку.
– Нет уж! Хренушки! Им тогда и пенсию отдавай и хату. Государство – не дураки, за-просто-так с вами нянькаться!
Ася надевала модную блузку и злилась, что обнова, ни разу не надёванная, стала тесновата.
– Ты, доча, на работу?
– Какая работа? Окстись! Суббота ж сегодня!
Прокопьевна заметно встревожилась:
– А куда? Куда собираешься?
– Да так… пойду с Викой прошвырнусь… к знакомым… – неопределённо повела плечами Ася.
– Давай там не как тудыличи – еле-еле порог перешагнула. Ох, как же противно, когда женщина пьяная!
– Строить меня заканчивай! Без тебя как-нибудь разберусь!
– Ты, доня, не сердись. Но всегда помни – первую рюмочку пригубила, а вторую – уже всё. Извините, не могу меня дома бабушка старенькая больная ждёт. А не так чтоб по всей! Ежли норму свою не знать… – то это чё-то с головой… А уж этт-та твоя В-вик-ка!!! Она ж как конь, ведро заглонёт – не поморщится! А ты гонишься за ней? Зачем? И чему она тебя хорошему научит? Охы, как вспомню как вы с ней на Новый год!.. Лежат – две лосихи… вином пахнет… Фу!
– Слушай, ты хорош уже! Иди детей своих поучи… правилам хорошего тона! Чё-то не сильно они к тебе бегут, хоть их годами бабушка старенькая больная ждёт! Чего у меня в жизни-то хорошего есть? Ни мужа, ни работы приличной! Впахиваю за три копейки, дак ещё и в собственные выходные на тебя смотреть! Хочешь последней подруги меня лишить?!
– Доча, у тебя же сын! Сутками ребёнок в ящик пялится, а матери хоть бы хны! Вот чего он там видит-то? Цельный день: тум-тум-тум-тум. Как в кузне!
– Да, уж музыка точно – такой, наверное, фашисты в концлагерях пленных пытали, – Ася решила переключить свой гнев с бабушки на сына, – Олежка, ну-ка выключай комп! Ты меня слышишь? А?! Открой!!! – Ася отправилась ругаться с вечно запертой дверью в детскую.
Правнук Олежка – ещё один человек, любимый Прокопевной беззаветно. Любовь эта, правда, видимого отклика не находила и на Олежкином поведении не отражалась. «Но ведь на то он и мальчик, не гладью же ему вышивать в конце концов. Подрастёт – поймёт!» – успокаивала себя Прокопевна.
Горячо любимый правнук реагировал на её просьбы и замечания не иначе, как на привычный бубнёж с экрана, то есть – никак. Но зато он радовался и чмокал старческую щёку, когда Прокопевна умудрялась пожарить ему картошечку с корочками.
А как начнёт бабушка поучать, типа: «Давай учись! Не выказюливай! Помогать-то некому, самому придётся дорогу в люди пробивать. Бросай ты эту свою трындычиху – капютер. Он у тебя жизнь отнимает!» То на это сам собой нашёлся безотказный способ дрессировки надоедливых старушек: показать питомца – ручную домашнюю крысу, даже и показывать не надо, можно просто сказать: – А вот у меня Пипа, хочешь подержать?
В ответ Прокопевна, как шёлковая ретируется под испуганные причитания:
– Вот сказали бы, возьми мыша или руку отрубим, а я бы сказала – нате рубите руку, не возьму мыша…
Когда за Асей захлопнулась дверь, Прокопевна села на своё привычное место в кресле у окна, где и проходили её одинокие дни.