– Ничего смешного, ― продолжал с серьёзным видом Гриша: а не закажешь тему, в натуре, попрёт всякая чернуха со страшилками. Я лично для себя сейчас закажу перёлёт на Ямайку, там самый крупный сходняк профессионалов-травников. Неучи сельские! Вы не знаете, что такое многоликий ароматический альдегид тетрагидроканнабинола, марихуана, план, анаша, банг, харас, хуррус, жагга, киф, кафур, гунья, черес! Не знаете. Так сейчас узнаете. Вот оно.
Гриша, прикурил и жадно несколько раз затянувшись, передал папиросу Вадиму со словами:
– Я Ямайку заказал. Заказывай, Вадим, свою ненаглядную Каретникову, и не бойся: статьи уголовной за это не припаяют. Это будет не изнасилование ― у вас всё будет по любви.
Вадим, рассмеявшись, сделал несколько затяжек и передал папиросу Тимохе.
– Ну, чё пошли к пацанам, ― сказал Тимоха, докурив папиросу, ― поржём.
Они прошли в комнату. Вадим с глупой улыбкой на лице, уселся в углу комнаты на пол. Глаза его стали масленеть, голова клониться на грудь; он несколько рад вздёргивался, обводя бессмысленным взором комнату, и, наконец, затих, безвольно свесив голову на грудь. На лице у него блуждало блаженное выражение, из угла рта вытекла струйка слюны. Застонав, не открывая глаз, он произнёс: «Таня, Танечка, Таня», оглаживая пол рядом с собой.
Тимоха, глядя на Вадима, толкнул локтем Гришу:
– Вадька, кажется, сел в поезд с Танюхой.
Они расхохотались.
Матрица Гриши сработала. Случайно или переживания Вадика были так сильны, или всё в одном слилось, но Гришин метод сработал. Срабатывал он и в другие разы: Таня приходила к нему с запахом нарцисса, как девушка по вызову, она была с ним нежна и доступна. Нужно было только заправиться «топливом», чтобы унестись в красочный иллюзорный омут, где скрывались нереальные желания и мечты. В нём была желанная Таня, и радостные встречи с ней.
Жизнь становилась бесцветной, когда случались мучительные перебои с «топливом», и очень скоро он стал его рабом, и ради него уже мог пойти на многое, что считается противоправным или постыдным.
В день своего очередного бегства из города, после уроков он догнал Таню у автобусной остановки и, сказал ей грубовато:
– Каретникова, отойдем, на пару минут. Разговор есть.
Они зашли за торговую палатку. Вадим закурил.
Таня весело проговорила:
– Я с родителями в июне в Грецию улетаю, а ты, что летом будешь делать?
– Супер. Возьмите меня с собой, я буду чемоданы вам носить, ― усмехнулся Вадим.
– Вадим! Ну, не обижайся, пожалуйста! Думаешь, для меня это не было ударом, но, что я могла сделать? ― выдавила их себя Таня.
– На обиженных воду возят, ― глухо произнёс Вадим и, помявшись, сказал:
– Я уезжаю.
Таня рассмеялась.
– Ты так это сказал, как в старых фильмах говорили. В них актёры так говорили, своим любимым, уходя на войну или отправляясь за Полярный круг. Куда ты уезжаешь, Вадик? Нужно восьмой класс закончить. Май месяц на дворе. Пара недель и ты девятиклассник. Жалеть же будешь.
– На войну, не на войну, но уезжаю, – продолжил Вадим. – Короче. Я только тебе это, говорю, мы с тобой на одной парте почти два года просидели…ты нормальная девчонка, я вначале думал, что ты из этих, из новых, которые нос воротят от тех, кто в автобусах ездит, а не на своих машинах. Сдрыскиваю я отсюда. Не могу уже здесь жить, надоело. Узко здесь мне как-то. Хочу к морю, да и учиться, если честно, надоело.
– Убегаешь? А как же мама? Школа? Всего ничего осталось ― май месяц один. Восьмилетку нужно окончить, тебе же все идут навстречу. И вообще, это всё для тебя чревато разными неприятностями, но большего всего это ударит по матери, почему ты не хочешь об этом подумать? Маму не жалко?
Вадим, опустил голову.
– Короче. Прощай, Каретникова. Всё прикольно было, буду наш класс вспоминать.
– Почему «прощай»? Ты, что навсегда уезжаешь?
– Кто знает…
– Вадим, не делай поспешных шагов, обдумай всё…
– Всё решено, – улыбаясь жалкой улыбкой, он протянул Тане руку. Она протянула свою, говоря:
– Ты подумай, всё же.
Вадим взял её руку осторожно, с бьющимся сердцем, задержал её в своей руке, дольше, чем можно было. Она с удивлением смотрела на него. Он, покраснев, отпустил руку.
– Ну, пока, Каретникова… Танечка… Я хотел тебе сказать, что я тебя… да ладно!
Он, махнув рукой, пошёл, но неожиданно остановился и спросил у Тани, которая осталась стоять, провожая его удивлённым взглядом:
– Каретникова, а как поживает Багира?
– Спасибо тебе, Вадим, это не кошка, а какое-то чудо, мы все так её любим! – сказала Таня.
– Хорошо, – улыбнулся Вадим, – будешь и меня вспоминать, через Багиру, когда гладить её будешь. А маме твоей не кажется, что эта рабоче-крестьянская кошка?
– Вадим! Пожалуйста, не обижайся. Родители…
Вадим не дал ей договорить, махнул рукой, он быстрым шагом прошёл через кусты цветущей сирени и исчез за ними.
Таня задумчиво направилась к автобусной остановке. Пройдя несколько шагов, остановилась и обернулась. Вздохнув, она, пошла, проговорив грустно вслух:
– Надо же, Танечкой назвал. Так неожиданно для него.
Дмитрий
Константин и Маргарита, обнявшись, сидели на диване. Таня пристроилась в кресле, забравшись в него с ногами. Тихо звучала музыка: крутился виниловый диск Пако де Люсии.
Хрустнув пальцами, Таня заговорила. Голос её дрожал.
– Костя, меня мучают разные нехорошие мысли, предчувствия, они ужасно меня тревожат. Я чувствую какую-то недоговорённость со стороны Димы. Мне кажется, что Димка от меня что-то скрывает, что-то важное и, Господи помилуй, – страшное! Согласись, что это выглядит странно, когда на вопрос о его родителях, следует странный ответ: «они блаженствуют в прекраснейшем из селений Вселенной», а дальше разговор умело переводится в другое русло? Я, конечно же, девочка тактичная, послушная, и больше эти вопросы не затрагивала. Если любимый мой не хочет мне рассказывать о смерти своих родителей, значит, ему тяжело об этом говорить. Но сердце! Сердце-то моё горчит и болит. Сердцем-то я чувствую, что здесь какая-то тайна, какая-то мрачная трагедия, о которой ему тяжело говорить, а может быть и страшно окунаться в воспоминания, не хочется бередить раны. О том, что он был женат, он мне сразу сказал, наверное, после нашей второй встречи, сказал без подробностей, что недолго был женат. Я не стала расспрашивать, а он не продолжил об этом. Ну, был и был! Он уже большим мальчиком был, я в это время только гаммы начинала разучивать. Для меня это неважно: он со мной – это главное. Но, опять-таки, в лице его часто возникают неожиданные помрачения, настроение его резко падает, а после он долго в себя приходит, откуда-то издалека возвращается усталый и подавленный. Я чувствую, понимаете, чувствую это, потому что люблю его безмерно. Он такой, такой, ребята, такой замечательный и удивительный! Он смиренный и в то же время твёрдый, нежный, умный, вдумчивый, отзывчивый. Отважный! Представляете, я ещё ни разу не была у него дома! Другая бы, насочиняла бы себе в такой ситуации всяких глупостей, мол, что за регресс такой, что-то здесь не так – на дворе 21 век, всё ведь просто сейчас в отношениях между мужчиной и женщиной. Но я его поняла и приняла. Он мне объяснил просто и доходчиво, что я войду в его дом только женой! И это мне так приятно было слышать! Я его ещё крепче полюбила, и никаких мыслей, о том, что он странный не появилось – он такой, такой, такой…
Таня вскинула руки вверх, но не найдя слов, заключила:
– Самый любимый. Но сердце горчит, ребята горчит. Ребята, расскажите мне всё, пожалуйста, умоляю вас, не мучьте меня, вы друзья ― вы всё знаете.
Костя с Маргаритой быстро переглянулись. Костя опустил голову вниз, а Таня, поедая его глазами, почти простонала:
– Господи, да говорите же вы! Не разрывайте мне сердце. Чтобы вы не сказали моя любовь к Димке не уменьшиться, говорите же, конспираторы. Он серьёзно болен?
Маргарита чуть убавила пультом звук стереосистемы и обернулась к Косте:
– Костя, рассказывай всё. Хуже не будет, а неудовлетворённое любопытство любящей женщины, знаешь, может сыграть с Таней плохую штуку, может к серьёзной ссоре привести или того хуже к разрыву…
– Да нет же, нет! – воскликнула Таня. – Дима – это на всю жизнь, Да, я, как жена декабриста, пошла бы за ним в Сибирь, на каторгу, в Гулаг пошла бы…
– Ладно, ладно, Танюш. В Гулаг-то совсем не надо, да и отменили его давно, – заговорил Костя. – Димка не болен. Знаешь, Тань, романтизма в нём много, из этого и стихи его, но он в первую очередь крепкий и отважный мужчина, это ты тоже правильно подметила. Мы с ним корешуем с первого класса, жили в одном доме, отцы наши работали на одном заводе. Дрались с чужими пацанами, слушали рок, ходили на «Зенит», на концерты, знали каждый уголок нашего города, летом ездили на море, или на дачи. Потом мы с ним вместе служили. Напросились во флот, хотели хлебнуть лиха – проверить себя, и таки нормальненько его хлебнули, раз чуть не пошли на дно. Не скрою, влюблялись и ночами бродили по городу с девчонками, и вечеринки весёлые устраивали…
– Господи! Да я и того Димку люблю, которого не знала. Он всегда был моим.
– Женился он за месяц до призыва в армию, ― продолжил Костя, ― Света, ждала его, она была хорошей девчонкой.
Костя замолчал. Таня быстро перевала взгляд с отвернувшейся в сторону Маргариты на Костю, прошептав:
– Была?
Костя, кивнул головой.
– Она умерла на операционном столе, во время трудных родов… ребёнок тоже не выжил…
Таня с расширившимися глазами, быстро прикрыла рот ладонью.
Костя потерев висок рукой, вздохнул и продолжил:
– Светланку и ребёночка похоронили, рядом с её родителями. Дима после этого сильно изменился. Он тогда учился в Универе, но после смерти Светланы стал с прохладцей относиться к занятиям, пропускать их стал, ходил мрачным, замкнулся, расшевелить его не удавалось. Мы все полагались на время, которое рубцует раны. Нескоро, но он стал понемногу отходить, ― мы же молодые были, тогда всё легче переносилось. Он стал опять писать стихи, но тяжёлые и грустные. Это уже в лихие девяностые было, – тогда в Питере слышались выстрелы, взрывали машины, бандиты жгли утюгами торгашей и не только, шли кровавые разборки и делёж добра и частного и государственного, народ обезумел, кинулся кто во что, тут и всякая мелкая подлючая шваль повылезала из нор. Один из таких уродов, которому крайне доза нужна была, вырвал у тёти Ани, матери Димы, сумочку, толкнул её сильно, потому что она не отдавала её, она ударилась головой о ступени…
– Ну, это ведь правда, ребята, что сердце любящее всё видит и чувствует? Ведь это, так ребята, я чувствовала излом Димкиного сердца! – сокрушённо хватаясь за голову, воскликнула Таня со слезами на глазах. – Но и это, конечно же, не всё, не всё, надо понимать?!
– Потом… Маму похоронили, а дядя Игорь, отец Димы, не прожил и года, – они с женой очень любили друг друга. Дима бросил университет. Нужно было жить дальше, ведь у него была его любимица сестра Антонина. Тонечка, красавица, умница, она окончила школу с золотой медалью и училась на первом курсе мединститута. Надо было жить, есть, одеваться, ездить в метро, оплачивать коммунальные платежи. У Димы не было никаких сбережений, а те, что были у его родителей, сгорели в девяностые. Я тогда учился на вечернем отделении, на паях с одним деловитым человеком, мы открыли цех по производству металлических дверей, металлических решёток на окна, заборов для могилок, крестов туда же, ковку освоили – это было тогда актуально, люди прятались в квартирах и интенсивно мёрли. Дима перевёлся на вечернее отделение и пошёл работать ко мне, позже мы с ним выкупили долю моего напарника, который уехал на ПМЖ в Штаты.
Таня побледнев, с расширенными глазами прервала Костю, спросив:
– Мне послышалось или ты сказал: «у него была сестра»?
Костя, посмотрев прямо в глаза Тани, проговорил:
– Да, Танечка.
Таня закрыла лицо, в глазах её стояли слёзы:
– Господи, я начинаю, что-то понимать. Да такие трагедии не проходят бесследно для человека, но это же несправедливо, столько горя на одного ещё не успевшего пожить молодого человека! Димка, Димка, сколько раз я замечала твою грусть! Вдруг, безо всякого повода, будто облако чёрное наплывало на его родное лицо. А я не могла понять, что происходит. Костенька, говори, говори!
– Рак крови, – сказал Костя. – Дима почернел, у него у самого был вид очень больного человека. Он бился за Тоню. Бился отчаянно, открывал самые недоступные двери медицинских светил, два месяца жил в Германии, где немцы пытались спасти Тонечку. Он продал всё, что можно продать, обменял свою четырёхкомнатную квартиру на «двушку» с доплатой, я был рядом, помогал ему и финансово и морально…
Костя нервно закурил, резко встал и подошел к окну, став спиной к Тане и Маргарите, продолжив глухо:
– Она такая молодая была, красивая. От храма, где её отпевали и до момента, когда опустили гроб в могилу, Дима не отходил от гроба, неподвижным жалким таким взглядом смотрел на сестру, будто впитать хотел её облик, и молчал. Ни слова не промолвил. Я уже подумал, не ступор ли у него, не потерял ли он дар речи? Честно говоря, смотреть действительно было страшно, поверить невозможно было, что в гробу лежит мёртвая Тоня. Она девочка была тоненькая хрупкая, обожала белый цвет, ходила в кипельно-белых брючках, белых кофточках, белой кожаной куртке, и похоронили её в белом платье, обложив белыми розами. Она лежала как живая, и на лице её, чистом и прекрасном, была, мне так казалось, тлела умиротворённая и счастливая улыбка. Они лежат рядом Тоня, дядя Игорь, тётя Аня…
Костя сел за стол, затушил сигарету в пепельнице, на лбу у него выступила россыпь капелек пота, глаза покраснели. Он посмотрел на окаменевшую Таню, продолжил, потерев устало лоб:
– На кладбище я не отходил от Димы, но в какой-то момент, когда люди рассаживались в автобус, я его потерял. Автобус долго ждал Дмитрия, я бегал по кладбищу, ища его. Три весёленьких ночки были у меня после похорон Тони. Я обзванивал больницы, морги, обращался в милицию. Дима позвонил мне на четвёртый день и сказал, что он в монастыре…
– Бедный мой, Дима, – прошептала Таня, заплакав. Маргарита протянула ей платок. Таня взяла его, скомкала в руке, закрыла глаза руками.
Костя продолжил:
– Больше года он пробыл в монастыре. Но однажды утром пришёл ко мне в цех, худой, с валившимися щеками, но крепкий такой, прямой; позже говорил мне, что очень много там трудился и молился, это спасало его от тоски. И знаешь, он улыбался! Какой-то не своей улыбкой, такой смирный был, даже застенчивый, тихий; сказал, что вернулся и хочет работать. У меня, честно говоря, мелькнула противная мысль, что он не в себе, но позже, наблюдая за ним, я понял, что он как бы это сказать поточнее… укрепился. Да, точно, – укрепился, и вроде даже каким-то стал другим человеком. Ну, а дальше, собственно, нечего и рассказывать. Был весь в работе, стал любимцем нашего маленького и дружного коллектива ударного капиталистического труда. А теперь, Танюша, самое главное… то с чего начался наш разговор. О дне сегодняшнем… Пожалуйста, не волнуйся, он не болен…
– Передохни Константин, – перебила Костю Маргарита, – я Тане расскажу последние новости. Ты, Танечка, правда, не волнуйся, пожалуйста, никто больше не умер, слава Богу, и, надеюсь, в ближайшее время не умрёт. Тут нечто мистическое произошло и довольно банальное…
Разведя руками, Костя кивнул головой и замолчал.
– Когда Димка стал встречаться с тобой, он будто на крыльях летал, счастливая улыбка не сходила с его лица. Нам он сразу доложил, что влюблён. Но с недавних пор, что-то стало с ним происходить не похожее на него, вот эти резкие отключения, которые ты заметила, после чего приходил он в себя как-то болезненно. Вздрагивал, озираясь озадаченно. Видно было, что-то с ним происходит неладное. Таня, ты, наверное, уже заметила, что я, никогда не виляю и рублю правду в глаза, за что частенько имею по жизни неприятности. Но ненавижу я недомолвки, враньё, тягомотину словесную! В январе, когда ты улетела домой на зимние каникулы, мы затянули Диму в ресторан; он особенно после твоего отъезда стал дёрганным. Уговорили. Выпили по бокалу вина, и я Диме говорю: «Колись, братишка, что с тобой происходит?» Если честно, то мы с Костей думали, что у него какие-то возникли с тобой проблемы. Оказалось совсем другое и по мне совершенно дурацкое, о чём я со всей прямотой ему сказала…