Побледнев Таня, прошептала:
– Что?!
– Ну, ты вообще, Марго, такой тоски чёрной навела. Не пугай Таню. Говори быстрее, – укоризненно воскликнул Костя.
– Ничего не навела! – отрубила Маргарита. – Мужики нынче хиленькие пошли, чувствительные! Болен, болен… в какой-то мере болен, слава Богу, не смертельная это болячка. И вообще это не болезнь, такие вещи фобиями зовут, хотя, конечно, в этом тоже мало хорошего. Короче. Он, видимо, стал частенько в прошлое возвращаться, – я где-то читала, что выстрелы из прошлого могут ранить и старые стрессы вернулись к нему. Такие болезни лечат психотерапевты, а не хирурги, или сама жизнь вытягивает человека из болота. Слово за словом, вытянула я из него причину его беспокойства, лучше всякого психотерапевта. Оказалось, что он прочитал какую-то книжонку о карме, судьбе, злом роке, проклятиях рода, порче и тому подобной галиматье, – сейчас такого бумажного сора кругом навалом, стал размышлять, сопоставлять, думать о своей судьбе. Тут-то всё у него и сошлось в негативном обрамлении, как в этой самой книжонке позорной описывалось: смерть матери, отца, жены с дитём, любимой сестры. А к этому вскоре ещё добавилось происшедшее с ним совсем недавно. Он ходил на кладбище проведать своих, зашёл в прикладбищенский храм помянуть своих близких, заказал молебен за упокой их душ, поставил свечи, а на выходе из храма, остановился, что бы нищенке дать милостыню. Дима говорил, что она была со злым лицом, с глазами горящими. Есть такие дуры, я их сама видела, алкашки синие, стоят на паперти из себя Кассандр строят. Так вот эта Кассандра, прости Господи, идиотка, деньги взяла и вместо спасибо пророчить ему, гадина, стала. Мол, ждут тебя несчастья страшные, смертные. Всё тут совсем у него в голове смикшировалось: книжонка та и прорицательница эта хренова. Но главное другое, Танечка. Он смоделировал для себя своё будущее, уверился в нём и стал дико бояться. Не за себя – за тебя, Таня! Он тебя боготворит, дело ведь идёт к свадьбе, судьба свела его с тобой, а он думает теперь только о том, что у него проклятый род, и, что став его женой, ты как бы вступишь в круг его судьбы, а это может привести к несчастью. Вот он и мучается, раздваивается. Говорит, как я буду жить с любимой в ежесекундном напряжении, думая, что с ней может случиться что-то страшное? Мы его разубеждали, как могли, но, кажется, он в этом состоянии и остался. К психологам наотрез отказывается идти, говорит, что они ему ещё больший вред нанесут, и продолжает мучиться. Мы не знаем, что делать.
Таня вскочила с места, и бросилась в прихожую, сдирая с вешалки куртку.
– Таня, ты куда? – подбежал к ней Костя, а за ним Маргарита.
– Я к нему! Я ему скажу, что он дурак! Скажу, что я послана ему, чтобы изменить его судьбу. Я – черенок молодой яблоньки, который судьба привьёт к Димкиному стволу. Вдвоём мы станем деревом новой счастливой жизни. Какой дурацкий бред! Какая дурость, какая слабость! Не ожидала я от него. Из-за нелепицы, дурацкой химеры он хочет отказаться от любви. Ну, нет! Я ему не позволю такие глупости делать, нужно жить, нужно прожить всё, что нам жизнь дарует. Чего он добьётся, если мы расстанемся? Думал ли он о том, что может быть со мной, если мы расстанемся? Как я буду жить, лишённая его любви? Буду ли я жить вообще? Я бегу к нему! Расцелую его, моего милого Диму, обниму крепко и буду держать его в объятьях до тех пор, пока он не скажет мне, что всю эту дребедень из головы выкидывает. Любовь – самая лучшая психотерапия!
Костя не дал ей надеть куртку, он, рассмеявшись, воскликнул:
– Ты где его поцелуями будешь лечить? В кабинете стоматолога? Забыла? Он же у врача, ставит пломбу.
Таня растеряно остановилась, и в это время резко прозвучал звонок. Все от неожиданности вздрогнули.
– Ну, вот и Димыч вернулся, сейчас и начнёшь его излечивать, – усмехнулся Костя и открыл дверь.
Дмитрий не успел сделать и шага. Открыл, было, рот, чтобы что-то сказать, но не успел этого сделать: Таня кинулась к нему на шею и, осыпая его лицо поцелуями, почти крича, захлёбываясь, стала говорить: «Любимый мой, любимый, родной, какой же ты дурачок, над какими глупостями ты размышляешь, когда нужно жить, жить, жить, мой милый, думать о настоящем…».
Она ещё что-то говорила, не размыкая рук на шее остолбеневшего Дмитрия, и наконец, всхлипывая, затихла, умиротворённо улыбаясь.
– Вы рассказали? – спросил Дмитрий, у мнущихся Кости и Маргариты.
Костя кивнул головой. Маргарита с серьёзным лицом ответила:
– Оперативная психотерапия.
Таня отстранилась от Дмитрия, произнеся:
– У тебя, замечательные друзья, Димочка. Ты у меня самый замечательный. Я к тебе прилеплюсь так крепко, что ты от меня никогда не отлепишься. Даже не надейся. Мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день окружённые детьми и внуками.
Дмитрий долго сидел с задумчивым видом за столом, молча, не притрагиваясь к кофе, Таня сидела рядом, положив голову на его плечо.
– Слушайте, ребята, а я знаю, что нужно делать! ―неожиданно заявил он. ― Счастье складывается из суммы жизненных горестей, оно тогда становиться полноценным, когда выстрадано. Я был неправ, поддавшись унынию. Вот, что я предлагаю: мы все едем завтра к отцу Иоанну, моему монастырскому духовнику, он прекрасный, мудрый и добрый пастырь. Мы попросим его благословения на брак, ведь у вас с Маргаритой это тоже решено. Будет две свадьбы и два венчания. Я так благодарен тому времени, когда был там послушником. О каких психотерапевтах мне Марго говорила?! Как я раньше не додумался к кому нужно обращаться?! Меня вчера осенило, дурня. Я хотел завтра сам поехать, уже созвонился с отцом Иоанном, но теперь вот вам предлагаю… как вы?
Глаза Тани горели восхищением, она поцеловала Дмитрия в щёку.
– Димочка, это прекрасная идея, мне хочется, увидится с человеком, который спасал моего любимого, – воскликнула она.
– Что тут думать-то? – с серьёзным лицом произнесла Маргарита. – Дело нужное и благое, погрязли мы в суете мегаполиса, в походах в супермаркеты, зенки таращим в телевизор, не живем, не горим, не слышим тишины, не смотрим на небо, ползаем в потёмках без свечи. Я двумя руками «за!» А ты Константин, будущий верный муж Маргариты не вздумай противоречить будущей жене, для неё такая поездка имеет сакральный смысл.
– Да, что я, – обиженно сказал Костя, – я тоже русич, Мельников моя фамилия.
Вадим
Вадим неожиданно появился в городе в конце весны, в день, когда в школах делались последние приготовления к выпускным балам. Он, собственно, подгадал свой приезд к этому дню: невыносимое желание увидеть Таню погнало его этой весной в родной город. Он сильно изменился. Был он также плечист, но похудел; тому, прежнему, немного нескладному, «безбашенному» подростку большие голубые глаза, придавали лицу какую-то детскость, но тогда они ещё загорались живым блеском, несмотря на то, что он старался корчить из себя крутого парня. Теперь эти глаза стали тускловатыми, рыскающими, к лицу намертво прилепилось какое-то скучающе-презрительное выражение. Подбородок украшал свежий шрам, говорил он, чуть гнусавя, растягивая слова, стараясь не сильно раскрывать рот, в котором недоставало переднего зуба. Зайдя в квартиру, он с порога заявил матери:
–Не доставай меня расспросами, где я был и чем занимался. Я приехал, чтобы в армию пойти.
Основательно поседевшая за время отсутствия сына мать, обрадовано закивала головой.
– Нет, нет, Вадя, я рада, что ты вернулся. Искупайся, сынок, одежду брось в стиралку, я тебе свежую дам сейчас. И приходи на кухню, сердце моё будто чувствовало, что ты придешь, ― я твоих любимых голубцов наготовила.
До вечера Вадим пролежал на кровати, глядя в потолок, ни словом не перекинувшись с сёстрами и матерью, потом вдруг резко встал, и ничего никому не сказав, оделся и ушёл.
Вечер был тёплый. Вадим шёл к школе. Он засёк на площадке детского сада в беседке шумную кампанию, и направился туда. Когда он приблизился, кто-то из компании удивлённо вскрикнул:
– Пацаны, глядите, кто пришёл! Это же Вадька Панченко собственной персоной! Чувак, я тебя года два, наверное, не видел, ты, где чалился?
Цепким взглядом оглядев компанию, Вадим буркнул: «Всё путём», сел на скамью, со скучающим выражением лица пожал протянутые к нему руки, закурил.
– Слышь, Серый, есть что-нибудь? – спросил он тихо у парня, который узнал его.
– Обижаешь! Для тебя всё найдём, братан, и водяру и пиво, и папироску сотворим. Ростов-папа! У нас здесь есть всё.
– Начнём с «папироски». После и пивка можно глотнуть, – покровительственно хлопнул парня по плечу Вадим.
Уходил он от компании уже в хорошем настроении, ноги его сами несли его к школе.
У двери школы накачанный парень, увидев Вадима, удивлённо вскрикнул:
– Вадька Панченко? Каким ветром? Потянуло в родные пенаты? Заходи, братан. Наш класс сегодня выпускается в большую жизнь.
Вадим рассмеялся:
– Ероха! Помнишь, как я тебе в четвёртом классе ухо надрал и «Тетрис» отнял, ты с ним постоянно ходил, в кнопки тыкал.
– Ерошкин, Ерошкин, правильно, – ответил парень, – только теперь-то ты у меня ничего отнять не сможешь, у меня пояс по карате.
– Против лома нет приёма, – усмехнулся Вадим.
– Если нет второго лома,― рассмеялся Ерошкин и дёрнул Вадима за руку:
– Идём подрыгаемся.
– Погоди, Ероха. Давай покурим, после пойдём.
– Годится.
Они отошли в сторону и закурили. Вадим с простецкой улыбкой, почесав затылок, сказал:
– Круто живёте. В натуре, завидно даже. У всех жизнь сложилась кроме меня фраера. Надо было и мне лоху, остаться с вами доучиться, может и мне бы фарт припёр – человеком стал бы. Все дотянули-то выпуска?
– Все, ― ответил Ерошкин,― кто трудом, кто умом, кто рублём.
– А эта, как её… Каретникова, я с ней за одной партой, помню, сидел, с вами доучивалась?
– Танюха-то? – расхохотался парень. – Чё огородами ходишь-то? Думаешь, я забыл, как ты вазу-то об столб шмякнул?
– Что было, то было, да времени сколько пошло…
– Звезда! Её уже в Питерскую консерваторию зовут, красатулю нашу!
– Языкатая такая была эта красатуля, – пробурчал Вадим.
– Языкатая! – опять хохотнул парень. – Языкатая наша на «золото» школу закончила!
– Видали мы таких учёных: строят из себя, ни на какой козе к таким не подъедешь, а сами тайком на стороне гулеванят по-чёрному, оттягиваются не хуже какой-нибудь биксы, – бросил Вадим.
– Ты это напрасно, – нахмурился Ерохин, – она девчонка путёвая, не прошмондовка какая. Такие, кстати, тоже у нас в классе имеются, могу протекцию тебе составить. А Таня… дружила она с одним типом, из соседней школы. Он на год старше её был, по интересам дружба у них была. Такой французик, хиляк-ботаник, гений скрипки, блин. Так он в Израиле на скрипке пилит уже. Слушай, пошли в спортзал, подрыгаемся, вся тусня там.
– Пошли.
– Это свои, не парься, Степаныч, ― бросил Ерошкин охраннику и втащил Вадима за руку в холл школы.
Ерошкин, что-то болтая, вёл Вадима к спортзалу, тот только кивал головой и вертел головой. Вокруг было пустынно: все были в спортзале, там ревела музыка; торжественная часть вечера давно уже закончилась, выпускники веселились.
В спортзале впору было оглохнуть. Мощные колонки выплёвывали сумашедшие децибелы, которых бы хватило, чтобы озвучить небольшой стадион, но на это никто не обращал внимания, Светомузыкальные установки создавали хаотичные всплески меняющихся цветов. Тени танцующих, изломанные, искривлённые мигающим, прыгающими тенями, прихотливо метались по стенам. Какое-то единое языческое буйство охватило выпускников, и учителя сейчас ни имели над ними никакой власти, они стояли у стен с глупыми напряжёнными улыбками на лицах.
Ерошкин возбуждённо крикнул в ухо Вадима, дёргая его за руку: «Пошли, подёргаемся!»
Вадим, отрицательно качнув головой, оттолкнул его и стал к стене спиной, – глаза его жадно рыскали по залу, – он искал Таню. Неожиданно он замер. Таня! Таня, в белом платье и белых туфлях, неистово выплясывала в центре большого круга из одноклассников. Прожектора, хаотично переключающиеся, контрастно и резко меняли цвет её платья, создавая некую угловатость движений.
Танец длился невероятно долго. Вадим стоял, вжавшись в стену, неотрывно следя за Таней. Когда танец окончился, стало необычайно шумно. Разгорячённые группы громко и возбуждённо говорящих выпускников, оглохшие от музыки, покидали центр спортзала. Ерошкин подбежал к Вадиму и, обернувшись, крикнул идущим за ним одноклассникам:
– Братцы, смотрите, кого я к вам привёл!
Не все сразу узнали Вадима. Узнавшие, стали шумно его приветствовать. Таня, с интересом разглядывая Вадима, улыбаясь, воскликнула:
– Ребята, а вы помните, как Анна Васильевна привела в наш класс Вадима и что он мне сказал?
Она насупилась и, копируя блатноватую манеру разговора подростков, гнусаво произнесла:
– Вылазь, давай. Я у стены сидеть буду. Резче, резче шевели мослами! А я ему, такая, поклонилась и ответила тогда: «О, мой повелитель! Слушаюсь и повинуюсь!»
Все расхохотались. Вадим, пытающийся сохранять солидность, не выдержав, разулыбался смущённо.
Ерошкин нетерпеливо произнёс:
– Ребята, здесь задохнуться можно, Пошли, подышим. А после ещё попляшем. Айда во двор.
Класс вывалился за дверь школы. Обогнув здание, выпускники направились к спортивной площадке, где расселись на скамейки и закурили. Курили все кроме двух девочек и Тани. Появилось шампанское, одноразовые стаканчики. Вадима охватила нервозность и скованность, он сидел на краю скамейки про него забыли, подступала обида – он чувствовал себя здесь лишним. Часть кампании разбилась на парочки и «обжималась», несколько девочек и парней, среди которых была и Таня, о чём-то весело беседовали. Неожиданно она посмотрела на одиноко сидящего Вадима и подошла к нему.
– Скучаешь? – спросила она, присаживаясь с ним рядом. Принуждённо улыбаясь, Вадим пожал плечами:
– Да, так.
Таня помялась.
– Ну, что же ты не спрашиваешь, как поживает Багира? Ты про неё забыл? Она такая умная, ждет меня за дверью, ещё когда я только к дому подхожу. И я часто вспоминала тебя, глядя на неё. Ну, а ты, как жил это время?
– Нормально жил, я в армию ухожу. Вот приехал …
– Серьёзно? Сейчас про армию такие ужасы рассказывают.
– Прорвёмся, – усмехнулся Вадим, – это маменькиным сынкам трудно в армии.
Таня, помолчав, спросила:
– Ну, а вообще, где ты был всё это время, как жил, если это не секрет, конечно.
– Ты извини, конечно, – продолжила она, не дав ему ответить, но я часто о тебе вспоминала, после того, как ты исчез. Думала о том, как это ужасно трудно, в пятнадцать-шестнадцать лет жить без семьи, в вечной опасности, без поддержки близких людей. Для меня было невозможным представить себя в такой ситуации, я частенько думала о том, почему молодые ребята идут на это, зачем им это нужно, а ведь их так много теперь, этих ребят, которые уходят из дома. Нет, я это хорошо понимала и даже плакала, когда в четырнадцать лет читала романы французов и англичан, ну, вот эти «Без семьи», «Оливер Твист» «Отверженные» и другие книги о детях выкинутых нищетой, злыми людьми на обочину жизни. А что мальчишек нашего века заставляет уходить из семьи? Что тебя, например, заставило? Прости, пожалуйста, худо-бедно ты жил в квартире, с мамой, сёстрами. Они, кстати, у тебя большие умницы и добрые девочки, ты не шиковал, но ведь и не голодал? Одет был, обут, ходил в школу – так у нас многие живут. Свобода? Но свобода она внутри человека. Смешно искать её в пространстве. Для неё не нужно особых условий. Она не вещь – это не осязаемый предмет, который можно пощупать. И уж свобода точно не такое положение вещей, когда всё дозволено, и всё можно делать. Есть много чего такого, что по-настоящему свободные люди никогда не станут делать.
Он, пожав плечами, ответил с простодушным выражением лица:
– Всё правильно говоришь, Таня. Да чего теперь? Что сделано, то сделано. Я и сам не знаю, зачем бегал. Салагой был глупым, наверное. Или это может болезнь такая … заразная болезнь. Ни один же я бегаю? Много таких. А может, время такое? Встречался я с умными пацанами. Один пацан начитанный говорил мне, что времена такие в истории бывают, когда дети бегать начинают. Это, говорил он, эпидемия такая, как холера или грипп, только говорил, микробы этой эпидемии под микроскопом не видны. Говорил, дети мстят взрослым, за то, что они забывают о них. Вернуться не всегда возможность есть, да и друзей как-то жалко своих бросить. Это вроде кидалова получается, как бы слабаком становишься, если сбежишь под мамино крылышко…