Пустая жатва
Была ли Анна Сергеевна Морозова личностью исключительной? Как знать. Эта узкоплечая, нескладная, низенькая женщина в преклонном возрасте не выделялась обаятельными чертами. В ней не присутствовали утонченность, женственность или остроумие. Чувством юмора тоже не обладала. Хитрая? Никогда. Грубая? Тоже нет. А что же тогда в ней было?
Работала она в редакции городской газеты "Правда". Трехэтажное здание составляли два этажа кабинетов с узкими коридорами, с фотографиями руководителей на стенах и буфетом на первом этаже справа; а слева – охраной и турникетами. В обязанности Анна Сергеевны входило содержание пола в чистоте. Она мыла его до глянцевого блеска, с усердием честных работников и одаривала хмурым взглядом тех, кто прямиком шёл по намытой плитке грязными ботинками. Всегда довольно неопрятная, с редкими, зачёсанными назад, серо-седыми волосами она не сильно импонировала окружающим и вдобавок слышала речь собеседника через раз, что крайне затрудняло общение с людьми, которые не желали перетруждать голосовые связки только, чтобы докричаться до неё. Они посмеивались над ней и считали не в меру глуповатой. Многие работники редакции проходили мимо неё и бросали холодное приветствие. Ведь кто такая уборщица, когда они редакторы или журналисты по образованию и собственному утверждению?
– А что Жанна сегодня не пришла? Заболела что ли? – спросила Анна Сергеевна сидящую рядом на лавке буфетчицу.
Это была женщина лет сорока девяти с начесанной белой шевелюрой и в белых чепце и фартуке с оборками. Буфетчица имела все данные, чтобы обладать информацией, неизвестной остальным: колкий язык, прекрасный слух (она слышала даже шёпот за последним столиком буфета) и умение втереться в доверие несмотря на вид базарной торговки.
– Понятия не имею, – ответила буфетчица. – Не пришла и не пришла, какое нам дело?
Анна Сергеевна взглянула на буфетчицу с глубоким изумлением. Зная, что вторая её напарница Жанна, моющая третий этаж, слаба здоровьем и совершенно одинока, Анну Сергеевну заботило, как она справляется в случае простуды или расстройства желудка. Представив, как Жанна с великим трудом переставляет ноги, чтобы набрать воды и утолить жажду, её сердце щемило. У самой Анны Сергеевны были двое взрослых детей, они давно при мужьях и детях. Собственно, жаловаться будто бы не приходилось.
– Ужасно быть совсем одной, – грустно вздохнула Анна Сергеевна, устремляя серые глаза на дверь. – Приходишь, и поговорить не с кем.
Буфетчица распахнула взгляд своих карих нагловатых глаз, спрятанных за густыми умильными бровями. А её уста с большой нижней губой в негодовании потянулись вперед.
– А кто ей виноват? – буфетчица скрестила толстые руки на массивной груди с белыми бусами. – Всю жизнь дурака валяла, всё князя ждала, а он видимо дорогой провалился в канаву.
Она издала развязный грубый смех, от которого её грудь неестественно затрясло.
– Зачем ты так, Маша? – возразила Анна Сергеевна. – Она ведь никому зла не причиняла. Добрая и рассудительная.
– Как же, видали мы эту доброту! Глядит лишь бы домой чего утащить. Уж я-то таких поведала, будь уверена! У неё так глаза и бегают по витринам моего буфета. Злачная пьяница, что с неё взять?
Анна Сергеевна покачала головой, не желая больше раздувать спор на условиях осуждения; а в конце рабочего дня буфетчица, кряхтя и стирая пот со лба, еле вынесла из столовой три нагруженных пакета. Припомнив, что утром та заходит только с дамской сумочкой, Анна Сергеевна ещё раз качнула головой.
Большинство работников редакции заимели дурную привычку опаздывать, зная, что главный редактор позволяет себе полчаса задержаться в пути. Анна Сергеевна же добросовестно поглядывала на часы по утрам и всегда приходила за десять минут до начала работы, чтоб как следует расставить швабры, ведра, вынести мусор, пока редакторов нет в кабинетах. Они не чествовали, когда их прерывала бестолковая женщина, помешанная на порядке и соблюдении своих прямых обязанностей. Вечером Анна Сергеевна уходила последней, ждала пока охранник обойдет кабинеты, а сама ещё раз мыла площадь первого этажа и с чувством выполненного долга в семь часов покидала его.
Идя темными обледенелыми улицами зимой, её одолевал страх. Прохожие были редкостью той дороги, а после фильмов – боевиков и романов со сценами насилия, что так прочно вошли в моду женского канала – казалось, преступниками город набит до отказа. Она жила в тихом переулке. Сперва до него нужно идти прямо, под высокими фонарями мимо круглосуточного магазина, автошколы и аптеки, где всегда бывает уйма народу, а затем свернуть в ничем неосвещенный поворот справа, что делит два ряда кирпичных белых домов между собой. Проезжая часть не отгораживалась тротуаром, что ставило под угрозу жизнь снующих пешеходов. Анна Сергеевна всегда торопливо обходила эту часть дороги и отпрыгивала в сторону при каждой машине, едущей мимо.
Летом приходилось полегче, когда дневной свет ещё во всю проливался меж домами и дорогами, не оставляя места для страха в сердце Анны Сергеевны. Она упивалась ласковым теплом; освежающим ветром с легкой прохладцей; резвящимися в поднебесье ласточками. Их шаловливость напоминала ей те годы, унесенные потоком времени, когда она хоть и не сияла благолепием, но была молода, бурлила энергией, как быстрая река Амазонка. Сам факт молодости приносил ей ощущение, что она не так дурна, с русой длинной косой и более серыми глазами, что при свете имели дополнительный голубой оттенок. На круглые щеки пятнышками ложился розовый румянец, как бутон дикой розы. Брови колосились черными линиями; зрачок, ярко очерченный, имел четкий контур. Создавала она впечатление испуганной пташки, обходительная, отзывчивая, хрупкая и низенькая, как зяблик. При виде её робких глаз хотелось взять одеяло и укрыть её, чтоб никакие наскоки судьбы не коснулись её кроткой души. Память о тех днях приносила ей тоскливую сладость и мысли сожаления. Как она провела шестьдесят один год своей жизни? Многое ли хотела вспоминать до тонкостей? И принесли ли бы эти тонкости ей истому от того, что приключились с нею? Таких моментов насчитывалось немного.
Она родилась в бедной семье тружеников; отец работал в колхозе трактористом до тех пор, пока сельское хозяйство не пришло в упадок, и колхоз развалился следом за хлебопекарней, на которой держалось село. Мать трудилась на ферме в соседнем селении и не дожила до сорока пяти, заработав тяжелую пневмонию. Братья и сестры – их было шесть – разлетелись по разным уголкам земного шара ещё до свадьбы Анны Сергеевны. Замуж она вышла в девятнадцать лет за майора тогда ещё милиции, ссор не затевала и всеми правдами и неправдами старалась сохранить уют в отношениях. Её муж, Илья Петрович, мужественный, худощавый, высокий, с большими черными глазами и очень густыми, пепельными волосами находился с ней на уровне интеллигентных допросов. Он обладал трезвым строгим характером, не уступал ни в одном вопросе: ни в бытовом, ни в политическом, всегда добивался единогласия с его рациональной точкой зрения. Лень заставляла его проводить выходные напролет, лежа на диване или сидя в уютном кресле. Он не любил азартных игр и другим в своём присутствии не позволял заниматься глупостью. "Уж лучше диван обминать" – говорил он жене. Также в чертах его стойкой натуры установилась тяга к бережливости, и он не сильно распалялся на подарки и ласковые фразочки. Презирал всё то, что позаимствовано из-за границы, хотя за транспорт, импортируемый в страну, не сильно обижался. С первых дней совместного быта Анна Сергеевна питала к нему большой почёт, видела в нём надежность и, впрочем, считала свой брак весьма удачным. При такой совокупности вялых деловых чувств любви там места не нашлось. Они мало проводили времени вместе, Анна Сергеевна тогда работала в ветеринарной лаборатории в качества младшего лаборанта, а он стремился заслужить новую звездочку на погонах. Затем появились девочки. Анна Сергеевна усмехнулась: теперь этим девочкам стукнуло по тридцать и тридцать пять лет. В общем-то память её не сильно блистала приятными моментами. На ум постоянно шли пустые отрывки, которыми особо не похвастаешь; они не для семейного застолья, очень короткие и бессмысленные, и не для шутки ради. Неужели жизнь прошла, а в ней не случилось ничего хорошего? Она напрягала разум и слегка облегчилась: у неё есть две дочери, у них свои семьи, и внуков – двух мальчиков и девочку – она очень любит, и они её любят. Только ещё слишком малы, чтобы правильно выразить свои чувства.
Думая о прошлом, Анна Сергеевна свернула к двадцать девятому дому на Парадной улице. Во дворе, окруженном со всех сторон пятиэтажными массивами, в центре находилась старая детская площадка с песочницей. По периметру её росли высокие березы; их маленькие благородные листики тихо шелестели под вежливым шепотом ветра; на них, в свеженьких скворечниках обустраивались соловьи. Анна Сергеевна дошла до второго подъезда. Там на желтой крашенной лавке расположились три пожилые соседки. Они сидели в ряд, как бравые офицеры на смотре войск. Анна Сергеевна давно водила с ними дружбу и по возможности останавливалась поговорить, считая это не сколько увлекательным, сколько необходимым условием вежливости. С важными лицами и подозревающими взглядами они развлекали себя газетными сплетнями и атмосферой происходящего вокруг.
– Ты сегодня что-то рано, – заметила Ольга Никифоровна, опираясь на трость двумя руками.
Деловитость была ярко написана на её большом красном лице с маленькими узкими глазами, что, даже когда она улыбалась, нельзя было счесть ту улыбку случаем добродетели.
– Садись, посиди с нами! – прокричала Галина Антоновна – широконосая большеротая дама, с белым лицом, в узорчатом платке и ситцевом платье в цветочек.
– Да некогда сидеть, – ответила Анна Сергеевна, останавливаясь подле них.
– А куда ты спешишь? – уточнила третья соседка, поджимая тонкие, почти прозрачные губы.
Любопытными взглядами они впились в Анну Сергеевну. Та излилась улыбкой, слегка смущенной и действительно глуповатой.
– Людочка просила меня с Костиком посидеть.
– А что она сама не может? – возмутилась Ольга Никифоровна, метаясь глазами по периметру двора, что являлось её особенностью (долго в упор она не смотрела, чтоб не оставлять другие примыкающие участки без присмотра).
– Они с мужем в театр собираются, а потом в ресторан, – сказала Анна Сергеевна. – Пускай развлекаются. Если не в их возрасте веселиться, то когда?
– А то, что после работы ты умаялась чуть душа, об этом они не думают? – возмутилась Галина Антоновна, остро чувствующая несправедливость положения.
– Галя, они же не каждый раз просят, – оправдывалась Анна Сергеевна. – Часок-другой посижу. От меня не убудет.
– Ага, не каждый раз, да каждую неделю, – поправила Галина Антоновна. – Мой покойный муж всегда говорил: "Детей надо в кулаке держать, иначе они тебя кулачить будут".
Все закивали, видимо, ощутив полноту истины сказанного старушкой.
Вскоре Анна Сергеевна поднялась на второй этаж. Квартиру она содержала в рамках прилежания, но не идеального порядка. Ей доставало того, что вещи лежали на местах, которые определила для них с момента получения мужем квартиры во времена СССР. Уставшая мебель давно требовала обновления. Расписные ковры в желто-красных и зеленых тонах с непонятными квадратными узорами оставались примером тогдашней моды – все стены тогда походили на неудачные полы. Серебристая люстра с длинными каплями пожелтела. Их, как и деревянные черные гардины, давно облюбовали пауки с тощими ногами, изгаляясь в плетении искусной паутины. Дешевые белые шторы с цветочным орнаментом и замысловатая тюль тоже утратили первозданный вид. Анна Сергеевна страдала гипертонией, и все движения с запрокинутой головой провоцировали сильнейшее головокружение. Потому окна, верхние полки изношенного шифоньера и кухонного буфета она мыла раз в год – словом приоритетом чистоты их не наделяла.
Успев согреть чайник на плите, она почувствовала себя нехорошо. В затылок била кровь, грудь неприятно сдавило. И тут позвонили в дверь; пришла её дочь. Без особых разглагольствований Людмила всучила Анне Сергеевне четырехлетнего внука.
– Может зайдешь, доченька? Ты уже две недели у меня не была.
Дородная, строгого лица и в квадратных очках женщина, очень похожая на Анну Сергеевну, холодно взглянула на мать своими бледно-голубыми крохотными глазами.
– Мам, мы уже опаздываем. Костика покорми в восемь и на ночь погрей молока. И смотри, чтоб никаких конфет!
Анну Сергеевну всегда огорчало ощущение, что дочь держится с ней, как учительница.
– Я справлюсь, не волнуйся. Вас-то с Полей я как-то вырастила.
Людмила закатила глаза и криво сжала губы.
– Только не начинай опять! – громко ввернула она. – Мне итак забот хватает!
Костик принялся кричать и толкать бабушку в ноги. Курносенький, белолицый, с пшеничными волосами он выглядел, как пример безгрешной души, к сожалению, только внешними данными. Говорил он плохо, заглатывая буквы, но многие слова приказа звучали очень внушительно. И в тот миг, колотя по Анне Сергеевне головой и руками, он изъявлял немалое детское возмущение, причем доступным для понимания языком. Его не устраивало стоять в дверях квартиры без дела: ему хотелось чинить беспорядок внутри. Анна Сергеевна отогнала мрачные мысли. Её бледные глаза робко засияли.
– Ты хоть бы зашла в среду, – тихо улыбнулась Анна Сергеевна. – У меня пенсия будет, и получка в пятницу.
– Вот в субботу и зайдем. А почему ты такая красная? Опять давление скачет?
Анна Сергеевна не расслышала слов дочери, хоть и сожмурилась сильней, чтоб угадать речь по губам. Однако глаза её, уже не такие зоркие, как раньше, застилала прозрачная плёнка, и она ничего не поняла. Ей пришлось осторожно переспросить. Отвыкшая от долгого общения с матерью, Людмила рассердилась: повторять одно и то же – не самое приятное занятие, особенно для тех, кто наделён вспыльчивостью от природы. Этот приобретенный недостаток матери выводил Людмилу из себя.
– Мам, ты почему слуховой аппарат не носишь? Для чего мы его покупали? Деньги на ветер!
– У меня голова от него болит, – возразила Анна Сергеевна, посмотрев на внука, который по-прежнему упирался головой в ноги женщины, надеясь собственными силами пробиться внутрь.
– Опять ты выдумываешь! – раздраженно рявкнула она. – Врач тебе ясно сказал, что аппарат не может вызвать боль.
Сердце матери кольнуло обидой, но вид она сохраняла спокойный и непритязательный. Людмила повесила большую черную сумку на плечо и поправила пиджак. В брючном костюме болотного цвета выглядела она чопорно и образцово; да и волосы, всегда собранные назад в короткий хвост, намекали, что женщина работала в условиях, где предъявляли высокие требования к прическе и внешнему виду. Именно так и было, работала она преподавателем младших классов и заходилась в гордости, что сама всего добилась с того момента, как Анна Сергеевна все четыре года давала ей деньги на проживание и ещё год после того, как Людмила нашла работу.
– Всё, побежала я, – Людмила наклонилась к мальчику и поцеловала его, пока тот также усиленно справлялся с препятствием. – Костя, веди себя хорошо!
Мальчик издал зычный визг, мотая головой. Людмила ушла, цокая низкими каблуками.
– Ну, а теперь пошли играть.
Последнее слово усмирило мальчика, и он послушно направился за Анной Сергеевной на кухню. Она достала из шифоньера коробку с мягкими игрушками и отдала мальчику. Капризно скривив губы, он начал рыться в игрушках и, так как достойных его вниманию там не нашлось, одна за одной они летели на линолеум. Задавая мальчику простые вопросы, Анна Сергеевна принялась варить суп. В полдень она собиралась отпроситься и навестить мужа в больнице, находящейся в пяти минутах от редакции. Вот уже два года как с периодичностью в месяц он ложился на принудительную госпитализацию в психиатрическую клинику. Жизнь его пошла под откос после выхода на пенсию. Не найдя себе применения, он стал пить и превратился в занудного скандалиста, ищущего камень на ровном месте. Он придирался к её вздохам, взглядам, тону сказанного – ко всем действиям, исходящим от неё. Их быт превратился в танец нестинара: он раскалялся, как угли, сыпля на неё ярость и оскорбления; она словно ходила босыми ступнями по огню и как бы осторожно это не делала, молча проглатывая его грубости, ей не удавалось не обжечься. Он всё бушевал. Затишье царило в доме только, когда он спал или гарцевал за водкой, довольный и весёлый, что выудил деньги из кошелька жены. Его деградация привела к белой горячке, и теперь серые безвылазные стены больницы заменили ему родные. Анна Сергеевна тяжело переживала за него. С ним было сложно, а без него душа не на месте. Её утешало, что, относя еду в больницу, она в меньшей степени скрашивает его тёмные дни заточения там.