Меня зовут Чайна, и я ходячий кишечник. Я хожу дерьмом наружу, что отличает меня от Лансдейл, которая вынуждена придумывать себе эту кучу дерьма – хотя вообще, если не обращать внимания на ее таланты рассказчицы, она нормальная девчонка. А еще у нее фотографическая память, так что она полезный союзник. Или супергерой. Не знаю, что именно.
Лансдейл говорит, что помогает мне потому, что кретины-друзья Айриника Брауна все ей рассказали. Она спросила, помогает ли мне Станци, и я не стала отвечать, потому что Станци ей не заменить. Лансдейл помогала мне, да. А Станци занималась со мной наукой.
Мы со Станци сосчитали девушек, с которыми Айриник встречался после меня, и во время тревоги я наблюдаю за ними. Их точно не меньше десяти, и все они теперь выглядят иначе. Правда, ни одна не похожа на внутренний орган с ножками. Хотя снаружи этого не видно. Все они думали, что он любил их. Я точно знаю. Тамака де ла Кортез рассказала мне, как это работает. Он всегда первый говорит: «Я тебя люблю ». Говорит быстро. Внезапно. Как будто это вырвалось у него в порыве чувств и ему неловко.
Я тебя люблю
Никто не будет вызывать полицию,
Прикинь, как круто?
Изобрази, что ты боишься. Она бояться будет.
И сделай это. Просто сделай. Резко. Глухо.
Как будто ты не слышишь криков боли.
Не дай ей сдвинуться, но не оставь следов.
Она понять не сможет, что ты сделал
И чья вина: ее, твоя, ничья?
Пока она пытается понять,
Уйти из ее жизни, обронив,
Что между вами ничего не будет.
Захочет, ко врачу пойдет и там найдет твои следы –
Там, в темной глубине.
Но если спросят, ты ответь: «Да, мы встречались, и она
Все злится, что я ее бросил».
Перед классным часом ко мне подходит Лансдейл и отдает мне стопку бумаги с буквами мужчины из-за куста.
– У нас все в шоколаде, – говорит она. Я киваю. – Как ты думаешь, Станци тоже дать?
– Станци никогда не списывает, – отвечаю я.
Правда, никогда. У нее слишком огромное чувство вины. Больше Юпитера, а радиус Юпитера – 43441 миля. Это наша общая черта, хотя мы никогда ее не обсуждаем.
Лансдейл пожимает плечами и спрашивает, нет ли у меня новых стихов. Я показываю ей вот этот:
У твоего карандаша самооценка выше, чем у меня
Наверху стоят имя и дата рождения, если имя не влезет, его сократят.
Ученик номер два-ноль-два-восемь-семь-шесть.
Результаты гласят: даже если ты вышла из ада, с тобой все в порядке.
– Половину времени я даже не понимаю, о чем ты, – признается Лансдейл. Она останавливается и заплетает новую длинную прядь волос, которая отросла с нашей последней встречи. – Но ты все равно классная.
Я смотрю на стопку бумаги с буквами мужчины из-за куста и не представляю, как можно за три часа это выучить. Зато Лансдейл запоминает все что угодно. Это единственный способ постоянно врать и не свихнуться.
– Не волнуйся, – советует она. – Такая хрень легко запоминается. Составляешь предложения и все. – Она рассеянно достает еще один лист бумаги и дает мне: – Погляди, что я с утра нашла на кухонном столе. Приемная мама постаралась.
Заявление о расторжении брака
Поскольку обвиняемый в течение стольких-то лет с 2014 года
Не проявлял ни страсти, ни хоть мало-мальски теплых чувств,
Что важно в отношениях, и, хоть и много-много раз
Я, потерпевшая, к нему прошенье направляла, он отказался обсуждать
Возможность пересмотра дел. Ввиду жестокости его
Иных решений, кроме как расторгнуть брак, не вижу.
Лансдейл то ли злится, то ли в замешательстве:
– Она постоянно рассказывала о своем бывшем и его страшной жестокости. Теперь я вижу, какая она врушка.
Лансдейл пора на урок. Я отдаю ей заявление и чувствую непреодолимое желание протереть руки спиртом – а вдруг эта дрянь заразна?
========== Станци — понедельник — я хочу показать тебе кое-что ==========
В понедельник рано утром, во время тревоги, Чайна передает мне записку: «Я хочу показать тебе кое-что. Иди за мной». В руках у нее стопка бумаги с буквами. От нее пахнет гелем для рук.
Я иду за ней к открытой задней двери запертой на тревогу школы, мы идем к ее шкафчику, она швыряет внутрь стопку бумаги и достает набитый рюкзак. Потом она указывает мне на мой шкафчик и говорит, что сегодня мы сюда уже не вернемся, так что я оставляю учебники и беру сумочку и еще пару вещей. Чайна советует мне взять что-нибудь почитать.
– Зачем мне читать? – удивляюсь я.
Она не отвечает, и я беру книгу, которую сейчас читаю.
По пути к выходу мы слышим шаги патруля с собаками. Чайна замирает. Я хватаю ее за запястье, и мы спускаемся по ступенькам к другому выходу. Когда мы выходим, звучит тревога, но из здания не вырывается ни клубов дыма, ни ударной волны – только две девочки, которые вливаются в толпу других учеников, пытаясь улучить момент, чтобы рвануть к автобусной остановке.
– Если побежим, – говорит Чайна, – успеем на девять-тридцать.
Когда мы добегаем до остановки, Чайна покупает нам два билета до Нью-Йорка. Где-то с минуту я переживаю. Переживаю о вещах, заботящих нормальных людей. А потом вспоминаю, что мне плевать. Какая разница, оставят ли меня после уроков в школе, где уроков-то нет, только полиция с собаками ходит? Какая разница, позвонит ли маме директор? Родители считают, что я гений биологии на пути в гениальный биологический университет, и это правда. Я беру со стойки на остановке расписание автобусов, и, когда мы садимся, я смотрю, сколько нам ехать: два с половиной часа. Потом смотрю, как мимо бежит дорога. Мы едем мимо блошиных рынков, закрытых по рабочим дням, мимо магазина оружия с хвастливой растяжкой: «Крупнейший поставщик военных товаров в округе!» Я вижу двух других прогульщиков, курящих за сараем и планирующих побег. Мы только что сделали то же самое. Мы делаем это каждую тревогу – сбегаем от того, чем должны заниматься.
Перед самой границей Нью-Джерси Чайна вручает мне стихотворение:
Без названия
Я парня встретила в сети, и Шейн его зовут.
Прости, что говорю вот так, мне сложно говорить с тобой,
Мне сложно говорить. Ты можешь видеть вертолет.
А я всегда врала. Не вижу я его. Прости.
Я плюхаюсь на сиденье рядом с Чайной:
– Шейн живет в Нью-Йорке? – Она кивает. – Вы раньше виделись?
Она поднимает два пальца:
– Дважды.
– Он симпатичный?
Она улыбается:
– Да.
– Лансдейл говорила?
Она кивает и опускает взгляд на колени:
– Да. Прости.
Я пытаюсь читать, но в основном я всю поездку думаю о Густаве. Чайна вот, даже вывернутая наизнанку, берет и садится в автобус до Нью-Йорка, чтобы увидеться с парнем, которого едва знает, а Густав живет в четырех минутах ходьбы от моего дома. Мы видимся почти каждый день, и все равно никак не признаемся, что влюблены друг в друга, потому что нам мешают более важные вещи. У него это вертолет. А я не знаю, могу ли любить кого-то и ничего не испортить.
Когда мы въезжаем в Нью-Йорк и доезжаем до портового управления, Чайна лавирует между прохожими и спускается в метро. У нее есть карточка. Она прикладывает ее, проходит через турникет и отдает мне, я делаю то же, что она, и вот я уже стою внутри, слушая и нюхая поезда метро, грязь, искры и миллионы людей, которые ходят здесь каждый день. Сейчас понедельник, чуть больше полудня. Я знаю только, что мне надо вернуться до завтра, чтобы увидеть вертолет Густава.
– Мы сегодня возвращаемся?
Чайна кивает:
– Я хочу только зайти к нему на часик.
– Жду не дождусь, когда ты нас познакомишь, – замечаю я.
– Тебе нельзя, – говорит она. – Нельзя с ним знакомиться.
Я смотрю на нее, и в моем взгляде написано: «Зачем ты тогда брата меня с собой?»
– Можешь сходить в музей, – отвечает Чайна и дает мне билет в музей.
Номера линий метро в цветных кружках – буквы: А, В, Д… Они похожи на варианты ответов, поэтому, пока мы ищем нужную платформу, я придумываю вопросы: «Заметят ли в школе наше отсутствие? – А(га). – То, что мы ушли с тревоги, повредит школе? Им урежут финансирование? Кого-нибудь уволят? – В(идимо). – Это что, Моцарт? – Д(а)».
Два парня – наши ровесники, может, чуть старше, – играют Симфонию Кончертанте ми-мажор, и это так круто, что я пробираюсь к их открытому чехлу от скрипку и бросаю внутрь пять долларов. Потом говорю Чайне:
– Не хочу в музей.
Она отвечает, что я могу подождать ее в веганском сок-баре около дома, где живет Шейн. Мы проходим несколько кварталов от станции метро, Чайна доводит меня до сок-бара, и я спрашиваю, не опасно ли ей вот так вот ездить к Шейну. Она протягивает мне стихотворение:
У твоего сока из кале с киви самооценка выше, чем у меня
Сок кале с киви просто входит в рот, потом выходит снизу
И делает всех радостнее на пути.
Ему плевать на шмотки и на безопасность,
Его все ценят тем, какой он есть.
– Это не ответ, – настаиваю я. – Тебе не опасно оставаться наедине с парнем?
Она отвечает, что до сих пор они только держались за руки и целовались. Она говорит, что мне не о чем волноваться. Но как за нее не волноваться? Я уже сбилась со счету, сколько раз она себя проглотила. Она просто перетекает сама в себя, с пищевода на прямую кишку, как человекообразная лавовая лампа.
Чайна покупает мне сок и поднимается в дом. Я пью сок и читаю книгу. Она о стволовых книгах, это интересно, и все же мне скучно. Я говорю себе: «Станци, ты приехала в Нью-Йорк, сидишь на одном месте и читаешь книгу. Выйди на улицу. Прекрасная погода».
Я прошу женщину за стойкой сказать моей подруге, если она вернется, чтобы подождала меня. Потом спрашиваю, есть ли поблизости что-нибудь красивое, и узнаю, что через квартал Центральный парк. Я иду туда и повторяю себе: «Станци, ты в Центральном парке. Ты в Центральном парке Нью-Йорка».
Я сажусь на скамейку и любуюсь красотами Нью-Йорка. Но скоро начинаю задаваться вопросами.
«Станци, – спрашиваю я себя, – почему ты не можешь написать стихотворение к английскому? Станци, почему ты никак не поцелуешь Густава? Станци, что с тобой?»
========== Чайна Ноулз — понедельник — грустный пищевод ==========
Грустный пищевод (это я) и ширококостная девочка в лабораторном халате входят в портовое управление, пересечение Сорок Второй улицы и Восьмой авеню, Нью-Йорк-сити. Что будет дальше, остается только гадать.
Там много полицейских в бронежилетах и с полуавтоматическими пистолетами. Они стоят кучкой у дверей. Просто стоят. Вокруг них спокойно ходят люди, спешащие на автобус, в метро, к близким людям. Я вижу полицию. Смотрю на их пистолеты. И замираю, как тогда, в школе, когда услышала собак.
Станци ведет меня по коридору к остановке автобуса, который придет через двадцать минут. Я пишу ей записку: «Спасибо. Еще раз прости, что врала про вертолет Густава.
– Ничего страшного, – говорит она. – Его не все видят, подумаешь, проблема.
– Ты правда полетишь на нем?
– Надеюсь, да.
– Ты не боишься?
– Чего тут бояться? – спрашивает она.
Я секунду размышляю, чего я бы боялась больше всего:
– Того, что он окажется ненастоящим?
– Если он ненастоящий, – замечает Станци, – он еще безопаснее настоящего.
– Резонно. Но если он все-таки настоящий, ты не боишься разбиться?
– Нет.
– Как ты можешь не бояться?
– Я верю. В Густава. В вертолет. В… какую-нибудь силу, которая всем заправляет.
– В бога?
– Во что угодно.
– Ты знаешь, куда вы полетите? – спрашиваю я.
– Нет. И мне плевать. Лишь бы никаких больше учебных тревог. Лишь бы в нашем путешествии был смысл. А у Густава он будет.
Подходит наш автобус, и очередь сдвигается с места.
– Ты его любишь? – спрашиваю я.
Станци смеется:
– Дело не в любви.
– Он правда существует? Ну, вертолет? – спрашиваю я. – Кроме тебя, никто его не видит. Лансдейл тоже врала, она не видит его даже по пятницам.
– Знаю.
– Как ты думаешь, его отец видит?
– Похоже на то, – отвечаю я.
В автобусе мы со Станци садимся рядом. Она смотрит в окно. Автобус сдает назад и выезжает из портового управления. Пока мы едем по туннелю, Станци оглядывается назад, на Нью-Йорк.
– Ну что, как Шейн? – спрашивает она. – Рада была его увидеть?
– Да.
– Сколько ему?
– Как нам. Семнадцать.
– Вы познакомились на Фейсбуке?
– Я больше так не делаю. Ну, после Айриника Брауна, – отвечаю я, надеясь, что она поймет. Или что-нибудь скажет. Хоть раз.
– А где? – только и спрашивает она.
– На сайте взаимопомощи.
– Ясно.
Она не спрашивает, на каком именно. Когда мы выезжаем из туннеля, она кидает последний взгляд на лежащий позади Нью-Йорк, а потом за окном остаются только болотистые виды Нью-Джерси и бесконечное шоссе.
Я вдруг вижу, что Станци плачет, и спрашиваю, все ли с ней в порядке.
– Да.
– Я что-то не то сказала?
– Нет.
– Тогда что случилось?
Она разворачивается ко мне:
– Ты любишь Шейна?
– Думаю, что да.
– Я плачу от радости за тебя.
– Ой, прости.
– Не извиняйся, – просит она. – Все к лучшему.
– Знаешь, я верю. В вертолет и это все, – признаюсь я.
– Отлично.
– Надеюсь, вы с Густавом сможете сбежать отсюда. Вы достойны лучшего.
– Ты тоже.
– Вы оба гении.
– Ты тоже.
Однажды Станци сказала мне, что плохие оценки не делают меня глупой. В восьмом классе она ходила со мной на алгебру и знает, что учитель меня просто ненавидел. Она знает, что именно тогда я начала общаться с другими своими подругами. Один раз она сказала мне, что среди вылетевших из старшей школы высокий процент самых умных.
Я достаю дневник и делаю запись. Станци, наверно, думаю, что я пишу про Шейна, но на самом деле там про то, каково быть одновременно очень умным и очень тупым. Накуриваться перед экзаменом по химии. Хлестать джин в туалете во время классного часа в девятом классе. Позволять новым подругам писать мое имя и номер телефона на стенах мужского туалета.
Я никогда не говорила этого ни Шейну, никому другому, но, быть может, я заслужила то, что со мной случилось. Быть может, я нарывалась на это с восьмого класса. Я на все забила, и остальные забили тоже.
========== Станци — понедельник — бесплатные мозгоправы ==========
Когда автобус подъезжает к нашей остановке, Чайна говорит:
– Прости, если из-за меня завтра будут неприятности.
Я пожимаю плечами, показывая, что они меня не волнуют.
– Что скажешь родителям? – спрашивает она.
– Скажу, что меня задолбали тревоги. Что я боюсь взорваться. Что это все меня уже доконало.
Чайна кивает:
– Этому городу нужно больше мозгоправов.
– Любому городу нужно больше мозгоправов.
– Бесплатных мозгоправов, – подчеркивает Чайна.
– Ага.
– Так мы с Шейном и познакомились, – признается подруга. – Мы были друг для друга бесплатными мозгоправами. Есть один форум для людей, которые пережили всякое. Может, тебе стоит зарегистрироваться.
Я даже не могу вообразить, как буду представляться куче незнакомцев. Я даже не знаю, нужен ли мне психолог. Нормально ли в глубине души понимать, что ты на самом деле – два сросшихся клетками человека? Нормально ли точно знать, что внутри нас есть орган, который не нашел еще ни один ученый? Нормально ли без тени сомнения верить, что можешь улететь отсюда на вертолете, которого больше никто не видит? Как можно объяснить это куче незнакомцев?