– Здесь теперь мало кто ходит, – жалуется он.
Густав лежит на спине на бетонном полу с плоскогубцами и отверткой в руках. Рядом на полу лежат сварочная горелка и защитная маска. Я чую запах расплавленного металла.
– Все еще в халате? – спрашивает он.
– Ага.
– По выходным ты тоже препарируешь?
– А ты строишь по выходным свой вертолет? – отвечаю я.
– Туше.
Пролетает минута.
– Хочешь лимонада? – спрашивает Густав, указывая на кувшин розового лимонада, стоящий на ящике с инструментами.
– Купил у мужчины из-за куста? – уточняю я.
– Ага.
– Доплатил за рогипнол?
– Нет, конечно.
– Я тебе доверяю, – предупреждаю я.
– Знаю. Ты, наверно, доверяешь мне сильнее всех.
Тут я чувствую себя виноватой: если я доверяю ему сильнее всех, я должна бы видеть вертолет каждый день.
– Ты уже можешь сказать мне, куда мы полетим? – спрашиваю я.
– В невидимое место, – отвечает Густав, не отрываясь от работы. – Мы летим в невидимое место на невидимом вертолете.
– Ты знал, что мужчина из-за куста в курсе, куда мы летим?
– А ты думала, кто купил мне набор для вертолета?
Я чувствую, как мой лоб хмурится – не от грусти, а в задумчивости.
– Его купил мужчина из-за куста? Ты же сказал, что потратил на него пятьдесят тысяч долларов? – Густав не отвечает. – А куда мы летим, тоже он тебе сказал?
– Он сказал, что такие, как мы – ты, я и он, – мы не отсюда. Мы из другого места.
– Невидимого?
– Ага. Видимо, там месторождение гениев.
Половине меня смешно. Другая половина плачет.
========== Станци — вечер субботы — «Амадей» ==========
Я до темноты смотрю, как Густав строит вертолет.
– Ты хороший друг, – замечает он. – Целый день сидишь и смотришь, как я строю то, чего ты даже не видишь.
– Я просто жду когда ты закончишь и мы сможем посмотреть «Амадея», – отвечаю я. – Я друг-эгоист, который не может сам пойти и купить себе диск с фильмом.
Маме с папой не нравится, когда я смотрю что-то грустное. А «Амадей», знаете ли, это очень трагичная история любви. Он рассказывает о любви композитора Вольфганга Моцарта и его жены Станци. О любви Моцарта к его вечно недовольному отцу. Это история любви Моцарта, прежде всего, к музыке. И это трагическая повесть о ревности, потерях и гениальности.
Она особенно трагична из-за того, что, в общем-то, почти ничего не изменилось.
Густава дразнят за то, что он своими руками строит вертолет. Мне хочется вступиться за него: «Замолчите! Замолчите! Вы не видите, что он сокровище нации? Не видите искры гения?» Однажды, когда мы будем пролетать над их головами, они поймут. Они будут стоять на стадионе во время очередной тревоги. Когда станет теплее, на улицу перенесут вообще все занятия и все, что можно спасти: парты, стулья, огромную периодическую таблицу. Все проголосуют за то, что для прекращения угроз бомбежки нужно взорвать школу самим. Все проголосуют за что угодно, лишь бы не пришлось думать, почему это происходит.
Проработав двенадцать часов, Густав идет в ванную смыть с себя машинное масло. Вот его перепачканные руки почему-то видят все. Потом он идет на кухню, расположенную за логовой, где мы смотрим «Амадея». Я иду следом, не вынимая рук из карманом лабораторного халата.
– Я сделаю попкорн, – говорит Густав. – Хочешь еще лимонада?
– Конечно.
– Если я дам тебе четвертак, купишь?
Я иду по пустой дорожке и дохожу до киоска с лимонадом. Мужчина из-за куста по-прежнему торгует. Теперь на вывеске написано: «Хотите без рогипнола – доплатите». Из-под куста Thuja orientalis торчит тоненькая прядь невероятно длинных светлых волос.
Я спрашиваю, сколько стоит лимонад без рогипнола.
– Сто долларов, – отвечает он.
Я отдаю ему четвертак и прошу кувшин розового лимонада без рогипнола. Он наливает мне и замечает:
– Это лотерея, красотка. Ты мне доверяешь?
– Нет.
– Но все равно хочешь лимонада.
– Да.
– Тогда удачи, – говорит он, отдавая мне кувшин.
Вернувшись, я не знаю, что сказать Густаву. С одной стороны, надо его предупредить, с другой, не хочется казаться человеком, который всюду видит плохое. Я молчу. Мы включаем фильм, Густав приносит попкорн с маслом и солью, и мы едим его из одной миски, наблюдая, как на экране живет Вольфганг Амадей Моцарт. Смотрим, как маленький вундеркинд играет для императора. Смотрим, как он знакомится со Станци, обнимает ее и целует; я краснею, но Густав ничего не замечает, потому что ест попкорн и изо всех сил прячет бугор на штанах, потому что в платьях восемнадцатого века грудь Станци смотрится просто отпадно.
Мы смотрим, как Моцарту говорят, что в его музыке СЛИШКОМ МНОГО НОТ. Смотрим, как его разум постепенно отравляет Антонио Сальери, композитор-конкурент, как и я, разделенный пополам. Он любит Моцарта. Он восхищается его талантом. Он знает, что Вольфганг просто сочится гениальностью. Но как же он его ненавидит! Ненавидит за то, что Моцарт родился таким талантливым в одно время с ним: почему именно сейчас? Почему Моцарт не мог родиться после того, как Сальери успеет насладиться славой? Почему он известный эксцентричный гений, а Сальери просто середнячок?
Трагедия этого фильма – ревность. Я тоже ревновала. И хотя Лансдейл Круз не раскрывает мне своих секретов, у нее по глазам видно, что ее ждет идеальная жизнь, а я останусь ширококостной девочкой в углу. Ну и пожалуйста. Назовите мне имена ученых, которые придумали лекарства от болезней. Назовите мне, кто изобрел препараты, которые помогают вам остаться в живых, возможно, прямо сейчас, пока вы читаете эти строчки. Не можете назвать? И названия их научных трудов тоже не назовете. Даже не скажете, как они пришли к своим открытиям. Но вы стопудово назовете штук двадцать бездарей, которые прославились тем, что ничего не делали. Одной из них будет Лансдейл Круз. И половина меня ей не завидует, а другая заранее ее ненавидит. Одна моя половина хочет расчесывать ей волосы, другая – неровно обрезать их тупыми ножницами.
– Тебе не нравится лимонад? – спрашивает Густав.
– Не очень.
– Хочешь чего-нибудь еще?
Тут заходит его отец и делает свет ярче, и мы оба ненадолго слепнем.
– Чем вы тут занимаетесь? – спрашивает он. – Густав, почему ты не читаешь учебники пилотов, которые я вчера принес?
– Я решил сделать перерыв, – отвечает Густав. – Мне семнадцать, надо иногда и отдыхать.
– Не язви, – просит отец и обращается ко мне: – Привет, Станци. Что смотрите?
Услышав ответ, он закатывает глаза:
– Не понимаю, зачем вы тратите время на эту ерунду.
Отец Густава ничего не понимает в любви. И в биологии тоже. Он убивает нарциссы на своем участке, потому что всегда слишком рано берется за косилку, и ему плевать, вырастут они на следующий год или нет. Отцу Густава нравится трава. Для него два с половиной часа смотреть «Амадея» – примерно то же самое, что позволить клеверу и одуванчикам захватить весь участок.
Когда он выходит, Густав встает и снова приглушает свет. Когда он снова садится, он оказывается очень близко ко мне. Я чувствую ногой его бедро. Мы ставим миску с попкорном в зазор между нашими соприкасающимися бедрами. Фильм заканчивается, и Моцарта в очередной раз хоронят в общей могиле для нищих. Густав нажимает кнопку на пульте, выключая телевизор. С минуту мы молча сидим в темной комнате. Густав ставит пустую миску от попкорна на кофейный столик и ерзает. Если бы меня спросили, что он делает, я бы сказала, что он готовится меня поцеловать.
Я встаю и расправляю на бедрах халат.
– Завтра мы с родителями уезжаем на целый день, – говорю я. – Увидимся в школе в понедельник.
На слишком долгое мгновение все замирает.
– Хорошо съездить, – отвечает Густав. – Тебе повезло, что твои родители так любят путешествовать.
Я не рассказывала Густаву, куда мы ездим. Он не видел моих шаров со снегом. Он не получил ни одной открытки, которую я так и не отправила. Он думает, что мы любуемся роскошными садами и городскими парками, потому что я так ему сказала.
– Да, мне очень повезло, – соглашаюсь я.
– А я засяду тут и буду читать учебники пилотов.
– Звучит не так и плохо, – замечаю я. – Зато ты скоро научишься управлять вертолетом, а это круто.
– Это да.
Мне хочется спросить, куда мы все-таки полетим, но я устала и решаю, что настал подходящий момент закончить разговор.
Сегодня я иду мимо логова мужчины из-за куста, перейдя на другую сторону улицы. Я не в настроении. Не хочу рисковать столкнуться с Лансдейл.
Когда я прохожу мимо, мужчина высовывает из-за куста голову и улыбается. Светлых волос не видно. Там только он. Небось, снова голый. Я через дорогу корчу ему рожу.
Когда до моего дома остается половина квартала, я слышу его голос:
– Я не виноват, что мир перевернут вверх дном! Я не могу это изменить!
========== Станци — воскресенье — Ред-Лайон ==========
Мы едем в Ред-Лайон, Пенсильвания. Мы развиваем субсветовую скорость и перемещаемся в 2003 год, когда четырнадцатилетний парень застрелил директора, а потом выстрелил в себя на глазах у сотен зрителей. Мама читает вслух статью о том, как это случилось. Она говорит, что, по данным департамента по делам ветеранов, 77% очевидцев массовой стрельбы в школе заработают ПТСР.
Посттравматическое стрессовое расстройство. У семидесяти семи процентов очевидцев. Ястребиный Глаз Пирс из M*A*S*H точно понял бы, что это бред. Он врач. Он бы сидел в своем красном халате поверх оливковых бриджей и смеялся, а потом непременно сумничал бы в духе: «А куда деваются остальные двадцать три процента? Их медведи съедают?» Возможно, он перед этим чуть-чуть переберет домашнего джина. Возможно, на него будет вешаться девчонка. Медсестричка. Она захихикает и проговорит: «О, Ястребиный Глаз».
Мы подъезжаем к школе и, конечно, не можем зайти внутрь, так что паркуемся на по-воскресному пустой школьной парковке. Мы смотрим на здание, мама плачет, папа гладит ее по спине. А я делаю то же, что и всегда: думаю о том, что разделена посредине. Одна моя половина хочет взорвать все вокруг, другая ищет достаточно большую иголку, чтобы потом все зашить. Мне кажется, Ястребиный Глаз Пирс меня бы сейчас понял.
========== Станци — воскресенье — ответы ==========
Сегодня опасный мужчина из-за куста не продает лимонад. Его вообще у куста не видать. Не представляю, что он может делать в воскресенье вечером, но, думаю, всем нужны выходные, даже ему.
На всякий случай я захожу в куст и проверяю: ни мужчины, ни плаща, ни букв на продажу. Когда я выхожу из куста, рядом стоит Чайна и смотрит на меня животом. Она дрожит – от страха, не от холода. Чайна никогда здесь не ходит. Из-за мужчины она всегда ходит по соседней улице.
– Он тут? – шепчет она.
– Нет.
– А, – произносит она и начинает трястись еще сильнее. Я слышу, как где-то внутри нее стучат зубы.
– Все нормально? – спрашиваю я.
– Я хотела попросить… ну… помочь с уроками.
– А как он тебе поможет с уроками?
– У него есть ответы, – объясняет Чайна.
– Может, я помогу?
– Нет.
– Хочешь, зайдем вместе к Густаву?
– Не могу. Я обещала Лансдейл, что возьму ответы и встречусь с ней.
– Что за ответы?
– На нашу… домашнюю работу.
Чайна избегает смотреть прямо на меня. Даже двенадцатиперстной кишкой.
– Точно все в порядке? – спрашиваю я.
Она вздыхает:
– Он тоже всегда спрашивает, – она указывает в сторону куста.
Я выжидаю минуту, надеясь, что наконец пойму, о чем она. Потом решаю, что слова живота понять тяжело. Думаю, в этом вся фишка. Может, за этим Чайна себя и проглотила.
– Давай завтра вместе пойдем домой, – предлагаю я. – Хочу послушать твои новые стихи.
– Ты уже дописала свой к английскому? – спрашивает она в ответ. – Заодно и прочтешь мне.
– Времени не было, – вру я. – Не понимаю, о чем мне писать.
– Попробуй кого-нибудь препарировать и подумать об этом, – предлагает она. – Лягушки всегда помогали тебе сосредоточиться.
Она поспешно уходит в направлении дома Лансдейл. Она идет неровно, пошатываясь. Увы, я больше не знаю, что ей сказать.
Густав свисает с подвешенного к потолку каната. Наверняка трудится над главным винтом, закрепляет неподвижное сито под нужным углом. Я немного почитала про вертолеты. Надо сказать, они не слишком отличаются от лягушек: такая же куча частей, из которых получается целое. На Густаве надет пояс с инструментами, звякающий каждый раз, когда Густав поворачивается. Он явно полностью погружен в работу, так что я осторожно захожу, сажусь на перевернутое двадцатилитровое ведро и жду.
Проходит два часа. Из Густава вытекает пота на кувшин розового лимонада. Его отец приносит ему протеиновый батончик, выпивает лимонад и ставит на его место бутылку воды, которую Густав осушает в один глоток. Отец Густава злобно смотрит на меня: по его мнению, я отвлекаю его сына, хотя не сказала ни слова.
Вытерпев два часа, я машу на прощание и иду домой. Опасный мужчина из куста застает меня врасплох:
– Передай Чайне, – просит он, отдавая мне огромную гирлянду плоских букв из цветного картона. Обычно на таких написано «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ». Буквы не кончаются и не кончаются. Кажется, гирлянда бесконечна. Она не влезает мне в руки и волочется следом. Там одни и те же буквы: «АБВГДАБВГД…» Только в другом порядке.
По пути домой вес бесконечной гирлянды окончательно выматывает меня, и я оставляю их на дороге, рядом с ускользнувшей от маминой уборки скомканной салфетки, в которую мама сморкалась в Ред-Лайон.
Я звоню Чайне:
– Мужчина из-за куста попросил меня передать тебе ответы, – объясняю я. – Они очень длинные. Можешь прийти забрать?
Она просит меня помочь. Через три минуты она подходит к моему дому, и мы вдвоем пытаемся дотащить гирлянду к ней, но бесконечность слишком много весит.
– Что тебе пришлось сделать, чтобы он дал тебе столько букв? – спрашиваю я.
– Не мне, а Лансдейл.
– Ну значит что пришлось сделать ей?
– Ей никогда не надо ничего делать, это же Лансдейл, – отвечает Чайна.
Наконец мы оставляем бесплодные попытки поднять бесконечность. Чайна звонит Лансдейл, и они решают, что ответы можно продиктовать. Чайна будет читать, а Лансдейл – записывать. Я слышу слова Лансдейл: «Не забывай, нужно начать с самого начала. Если мы хоть раз собьемся, все пропало».
Я помогаю Чайне найти самое начало строки, и она зачитывает:
– А-Б-Д-В-Г-А-Б-В-А-Г-Г-Д-А-Г-А-А-Б-Г-В-А-Г…
Я приношу с крыльца стул, подставляю его Чайне и машу на прощание. Чайна садится, кладет на колено гирлянду и мотает ее, как будто прядет шерсть, буква за буквой. Я размышляю, что можно связать из шерсти. Всякие маленькие штучки вроде детских ботиночек или крошечной шляпки для хомяка. Всякие огромные вещи вроде одеял и палаток. Самый длинный шарф в мире. Я размышляю, что можно связать из букв. Что-нибудь крошечное, как хайку Чайны или записку «Я тебя люблю». Огромные законы и соглашения. А за время экзаменов можно связать шарф, который миллион раз обовьется вокруг экватора – все из одних и тех же пяти букв.
========== Чайна Ноулз — понедельник — я тебя люблю ==========