— Курсант Шутов, — подходит ко мне преподаватель, — можете сказать, что с вами? — и награждает холодным взглядом.
Беру себя в руки и рассказываю, как однажды, беседуя с красноармейцами, назвал Спартака героем русско-турецкой войны.
Все смеются. Улыбается и Найденов.
— Теперь-то, надеюсь, не попадете впросак? — спрашивает. — Что вы еще знаете о Спартаке? Можете дополнить сказанное Федченко?
— Конечно могу. — Обвожу еще не успокоившиеся лица товарищей торжествующим взглядом. — Армия восставших рабов была разбита войсками римского полководца Красса. Спартак пал в битве. Но восстание, несмотря на поражение, нанесло сильный удар по рабовладельческому строю в Италии. Владимир Ильич говорил, что Спартак был одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов…
Перед концом лагерного сбора нас посетил Народный комиссар по военным и морским делам М. В. Фрунзе.
Мы стоим у палаток. Видим, Михаил Васильевич с группой военных идет по дорожке, посыпанной свежим желтым песком. Иногда останавливается, внимательно осматривает палатки, читает лозунги, проверяет бачки с питьевой водой.
— Не протекает? — спрашивает, заглядывая в кружку, и сам отвечает: —Все в порядке.
Вот он задерживается вблизи нас. Наклоняется и поднимает лежащий рядом с урной окурок. По спине моей пробегают холодные мурашки. Позор! Такого у нас ни разу не случалось.
Нарком супит брови. Понятно, сейчас будет разнос. Но, рассмотрев окурок, он вдруг шутливо замечает:
— Тот, кто бросил его, видно, очень торопился. Или он просто плохой стрелок, — и идет дальше.
Когда проходил мимо нас, мы, как полагается, приветствовали. А Саша Киквидзе вдруг останавливает его нерешительным хриплым голосом:
— Товарищ Наркомвоенмор, разрешите обратиться!
Михаил Васильевич кивает головой:
— Слушаю.
— Окурок бросил я.
Глаза Фрунзе округляются. Некоторое время он внимательно рассматривает курсанта.
— Ваша фамилия?
— Киквидзе, товарищ Наркомвоенмор, — отчеканивает Саша, бледнея.
Один из сопровождающих Фрунзе открывает блокнот, что-то записывает.
«Пропал наш весельчак, — подумал я. — Жаль парня. И учится хорошо».
— Киквидзе? — переспросил, наклонив голову, Фрунзе. — Вы случайно не родственник покойного начдива Васо Киквидзе?
— Однофамилец, товарищ Наркомвоенмор.
По окаменелому лицу Саши пробегает тень радостного волнения. Мы тоже облегченно вздыхаем. Тон у Фрунзе не такой уж строгий, может, как говорят, пронесет.
— Рассказывают, что начдив Киквидзе был честным, прямым и… — Фрунзе посмотрел на Сашу, — аккуратным. Вот так-то. — Потом спохватился: — Товарищи, почему же мы стоим? Присядем, пожалуй.
Садится. Мы располагаемся вокруг него. Михаил Васильевич расспрашивает нас об учебе, о быте. Потом говорит о том, каким, по его мнению, должен быть командир новой Красной Армии. Среди других требований называет и аккуратность. По этому поводу рассказывает любопытный эпизод.
…Шли бои с колчаковцами на Урале. Фрунзе находился в 25-й дивизии, когда на нее налетели два вражеских самолета, обстреляли, сбросили несколько бомб.
Но вот самолеты улетели, и пыль, вызванная бомбежкой, осела. И тогда Михаил Васильевич заметил на гимнастерке Чапаева кровь.
— Царапнули, сволочи, — выругался начдив.
Как назло, санитаров поблизости не оказалось.
Фрунзе достал из кармана носовой платок, протянул Чапаеву:
— Прижмите рану, Василий Иванович.
Чапаев улыбнулся рассеянной улыбкой:
— Не обижайте, Михаил Васильевич! Это у меня тоже есть. — И извлек из кармана белый, как первый снег, носовой платок. — Мой комиссар говорит, что аккуратность прежде всего проявляется в мелочах…
Заканчивая беседу с нами, Михаил Васильевич заметил:
— Нам, товарищи курсанты, нужен такой командир, который бы не только умел руководить подразделением, но мог и воспитывать бойцов. Он должен быть грамотным, культурным, начитанным, тогда красноармейцы будут уважать его и станут подражать ему, как любимому учителю. Надо иметь в виду, что боец Красной Армии — боец совершенно нового типа.
Раньше говорили: «Солдат спит — служба идет». Про нашего бойца так не скажешь. Красноармеец стал пытливым, старательным, он тянется к науке, знаниям. Поэтому обучать такого бойца не простое дело…
Спустя несколько месяцев, 31 октября 1925 года, после тяжелой операции перестало биться сердце неутомимого борца-коммуниста, замечательного советского полководца — Михаила Васильевича Фрунзе.
Мы участвовали в похоронах. В школе состоялся траурный митинг. Владимир Глухов, выступивший на нем, выразил мысли всех, заявив: «Для нас Фрунзе не умер».
Гроб с телом Михаила Васильевича установили в Колонном зале Дома Союзов. В первой четверке курсантов, стоявших в почетном карауле, были Нерченко, Кронин, Кузовков и я. Тут же в почетном карауле стояли его близкие, товарищи по партии — Калинин, Дзержинский, Ворошилов, Буденный, Фабрициус, Якир.
Запомнился мне и маленький Тимур — сын Фрунзе. Ему тогда было не более двух лет. Он стоял с матерью, держал ее за руку и задумчиво смотрел на проходящих мимо людей, пришедших отдать славному советскому полководцу последний долг.
Выпал снег. Ударили морозы. Курсанты залили на территории Кремля каток. Почти каждый день здесь устраивались конькобежные состязания.
Я всячески избегал появляться там, и по весьма простой причине: не умел кататься на коньках.
Однажды Саша Киквидзе буквально силой затащил меня на каток.
— Хоть посмотри, как другие катаются. И сам попробуй. Наука тут не мудреная, — соблазнял он. — Не медведь же ты, а кремлевский курсант!..
Думаю: «Почему бы мне в самом деле не рискнуть. Ведь другие же катаются. Чем я хуже?»
И вот я на коньках. Поднялся со скамейки — ничего, стою! Вступил на лед, сделал осторожный шаг и… грохнулся. Курсанты хохочут. Хочется показать им, что смеются напрасно. Встаю, делаю более резкий толчок ногой, мне кажется, что так лучше, но снова падаю. Опять гомерический хохот, шутки, остроты. А я лежу. На этот раз без посторонней помощи подняться не могу.
Выручила незнакомая девушка. Подъехала, протянула мне руку и, как ребенка, усадила на скамейку.
— Ушиблись? — спросила участливо.
Девушка меня жалеет! Этого еще не хватало! Превозмогая боль, я стараюсь казаться спокойным:
— Для кавалериста такое — сущий пустяк! Мы ведь не слабого пола.
— Ну, разумеется, кавалеристу падать не привыкать, — девушка улыбается. — Но одно дело падать с коня, другое дело — на ровном месте.
— Не остроумно, барышня, — буркнул я вызывающе и решил подняться.
Куда там! Приходится снова опуститься на скамейку. Девушка помогла мне встать и, взяв за руку, повела к себе:
— Мы здесь живем, в Кремле. Посидите у нас, отогреетесь, и все пройдет.
Как слепой за поводырем, следую я, прихрамывая, за незнакомкой. Входим в дом. Девушка усаживает меня за стол, а сама исчезает.
Осматриваю комнату. Обыкновенная. Четыре окна. Небольшой письменный стол, несколько стульев. Лампа с зеленым абажуром. На стене фотография — Ленин в рабочем кабинете.
Девушка возвращается. Угощает меня чаем, расспрашивает, кто я, откуда. Во время разговора открывается дверь, в комнату входит человек в очках. Я настолько растерялся, что поперхнулся чаем и закашлялся.
— Знакомься, папа, это курсант, — говорит незнакомка. Бросает на меня быстрый взгляд, уголками губ улыбается, добавляет: —Конькобежец, специалист по сальто-мортале на льду.
Человек в очках заразительно смеется, протягивает мне большую рабочую руку:
— Калинин.
Я и без того узнал его. Вытянулся по команде «Смирно», отрапортовал:
— Шутов, курсант Объединенной военной школы имени ВЦИК, товарищ председатель Всесоюзного Центрального…
Михаил Иванович протестующе замахал руками:
— Пожалуйста, садитесь, садитесь. Чувствуйте себя как дома.
Ему тоже налили чай. Он взял стакан, отпил два глотка, повернулся ко мне:
— Стало быть, учитесь на кавалерийском отделении?
Я опять вскочил:
— Так точно, товарищ председатель Всесоюзного Центрального…
— Вот зарядил, — перебил меня Калинин. — Вас, наверное, с детства муштровали? Из дворян, поди?
Я видел, что Михаил Иванович шутит, даже заметил, как он подмигнул дочери, но ответил серьезно:
— Батрак я, из Белоруссии. У помещика работал.
Калинин придвинулся ближе к столу, спросил:
— И как же вам жилось у помещика? Деревня ваша большая?
Много слышали мы в школе о «всероссийском старосте». О его простоте, о том, что сам он из крестьянской семьи, а работал токарем и что после смерти Свердлова лично Владимир Ильич предложил избрать его председателем ВЦИК. Но, признаюсь, никак не думал, что его, такого занятого государственными делами, могла интересовать судьба какой-то маленькой деревушки…
Прошел с того вечера месяц. И вот я стою на посту у главного здания, куда входят только по специальным пропускам. Подходит Калинин. Роется в карманах, ищет пропуск и не находит.
— Забыл, — смущенно улыбается, поглаживая бородку.
Разговаривать на посту нельзя. Но знаки делать не воспрещается. Показываю на дверь: проходите, мол, я вас знаю.
А он рассердился:
— Нарушать устав, товарищ курсант, не советую.
И пошел домой за пропуском…
Вскоре мы закончили школу. На выпускном вечере был Михаил Иванович, поздравлял каждого с присвоением звания.
Увидев меня, вспомнил историю с пропуском. Обнял за плечи и тепло, по-отцовски, сказал:
— Вы знаете, я тогда чуть на совещание не опоздал. Но все обошлось хорошо. А главное — вас не подвел и сам не согрешил…
Спустя четверть века мне еще довелось встретиться с Михаилом Ивановичем, когда он вручал мне вторую Звезду Героя. Удивила его феноменальная память. Я был уверен, что Калинин не помнит меня. А он поздравляет с наградой и неожиданно говорит:
— Рад за вас. Значит, не зря вы тогда в школе ВЦИК время провели.
СОЛДАТ НЕ СПИТ
Итак, я командир. С бьющимся сердцем иду принимать учебный взвод. В голове рой мыслей. Смогу ли как полагается руководить людьми, учить их, воспитывать? Найду ли ключ к душе каждого? Удастся ли завоевать авторитет?
Сорок два человека стоят по команде «Смирно». Они тоже только сегодня прибыли сюда. Люди разных профессий, разного характера, разного воспитания. Но все напряженно, изучающе глядят мне в глаза. Знаю: каждый хочет понять меня и вынести первый приговор — мол, «командир у нас так себе» или «парень вроде ничего»…
Делаю перекличку. Изучающе всматриваюсь в лицо каждого. «Ребята, пожалуй, хорошие, — думаю, — здоровые, жизнерадостные. Много украинцев, русских, есть азербайджанцы, башкиры, белорусы — интернациональный взвод!»
— Габидов!
— Я!
У молодого таджика не глаза — угли. По всему видно — он счастлив тем, что попал в кавалерию.
— Коня любите?
— Ошень, — отвечает.
— Это хорошо. Для кавалериста конь — первый друг.
— Разрешите, товарищ командир, — обращается краснощекий, чернобровый парень.
— Слушаю вас.
— Карнаух моя фамилия. Я — парикмахер. Привез с собой инструменты…
Взвод сдержанно улыбается.
— Понятно. Хотите работать по своей гражданской специальности?
— Так точно, товарищ командир взвода.
— Не возражаю. Только… в свободное от занятий время.
Карнауху мой ответ явно не по душе.
— Я в конницу по ошибке попал, — заявляет он вполголоса.
Меня это задевает.
— Товарищ Карнаух огорчен тем, что его направили в кавалерию. Есть еще недовольные?
Никто не отвечает. Я торжествую. Рассказываю бойцам о славных традициях русской и советской конницы, о ее боевом пути и предупреждаю, что служба в кавалерии нелегкая. Уход за конем, забота о его здоровье, о его обучении…
Бойцы удивленно смотрят на меня: не оговорился ли?
— Да, да, — подтверждаю, — об обучении. Конь должен пройти большую школу, прежде чем стать в строй. Вам, Карнаух, будет трудно служить, но уверен, что из вас выйдет настоящий кавалерист. Габидов вам поможет. Поможете, товарищ Габидов?
— Я из Карнауха джигита буду делать, — отвечает энергичный таджик.
За короткое время взвод стал дружной, спаянной семьей. Бойцы берегли его честь. Неудача одного беспокоила всех, удача одного воспринималась как успех коллектива. Лучшие кавалеристы Габидов, Малиновский, Сирик и Шумов не покидали манежа, пока не подтянули отстающих.
Как-то из Москвы приехал корреспондент. Два дня пробыл в нашем взводе. Исписал блокнот, сделал много снимков. Перед отъездом ознакомил меня с некоторыми своими заметками.
Беседовал он с Виктором Карнаухом. Говорит ему:
— Лошади у вас какие-то нелюдимые. Вот, помню, в местечке, где я жил, была лошадь у водовоза. Смирная, спокойная. Мальчишки на ней верхом ездили. А к вашим не подойдешь: того и гляди затопчут или загрызут.
Карнаух усмехнулся:
— На лошади вашего водовоза, товарищ корреспондент, в атаку не пойдешь. А возьмите моего коня — огонь! На нем птиц ловить можно. Умный, быстрый, послушный. Но не думайте, что этого так легко добиться. Пока научишь его армейской премудрости — ого! — не один раз на гимнастерке соль выступит! Я сам обедать не сяду, пока его не накормлю, не напою, пока не почищу его. Вот за любовь конь и платит любовью. Упадешь в бою — три, пять дней будет возле тебя… Голос твой знает, мысли твои, честное слово, угадать может.
Корреспондент спросил:
— Товарищ красноармеец, вы, видно, всегда к лошадям были неравнодушны?
— С малых лет!
Услышав это, я не мог сдержаться и рассмеялся. Корреспондент посмотрел на меня с удивлением:
— Разве здесь что-то не так? Или Карнаух плохой кавалерист?
— Кавалерист он хороший. Его успехи недавно отмечены в приказе…
— Так в чем же дело? Что вам показалось смешным?
— Видите ли, — ответил я, — не знаю почему, но Карнаух сказал неправду. Он только в армии лошадь-то и увидел. — И рассказал корреспонденту, как Карнаух просился в парикмахеры. — Лошади он боялся, — заметил я в заключение, — красноармеец Габидов помог ему стать кавалеристом.
— Отлично! — сказал корреспондент. — Напишу и об этом…
Вскоре со взводом пришлось расстаться: в 1929 году меня снова направили на учебу в Москву. Теперь на военно-политические курсы имени Ленина.
Здесь часто бывал Семен Михайлович Буденный. Он постоянно следил за успехами кавалерийских частей и кавалеристов.
Однажды в разговора я назвал имя Карнауха.
— Как же, читал о нем, — заметил Семен Михайлович, — Судя по корреспонденции, парень это хороший. Кстати, где он сейчас?
— Учится. Будет командиром взвода.
— Очень хорошо! — обрадовался Семен Михайлович. — Я уверен, что при таком отношении к службе Карнаух толковым командиром станет. Ему, я читал, на манеже красноармеец-таджик помогал. Это верно? Я не ошибся?
— Точно, Семен Михайлович. Таджик Габидов.
— А он сейчас где?
— Тоже учится. Вместе с Карнаухом.
— Великолепно! Это наши кадры, наш золотой фонд. Надо больше выдвигать на учебу способных красноармейцев.
В 1931 году, после окончания военно-политических курсов, я командовал эскадроном в 1-м Запасном Кавалерийском полку МВО. Работал с новыми силами. Да и дел было много. Боевой подготовкой занимались не только днем. Часто и ночью совершали походы, проводили учения.
В то утро тоже возвращались с ночных занятий. Кони устали, и мы шли медленно. Поднялись на возвышенность и остановились. Вдали виднелось селение.
— Писковатка, — произнес кто-то.