«Что ж, за победу, так за победу, — внутренне улыбнулся Мейер. — Только не за вашу, а за нашу».
Выпили. Мейер отправил в рот кусочек сыра. Клецке разбил о стол вареное яйцо. Очищая кожуру, пододвинул солонку и как бы между прочим спросил: — А как вы охарактеризуете секретаря-машинистку Печкур?
Мейер быстро глянул на него.
— Шапочно знаком…
— Она коммунистка?
— К сожалению, не знаю.
— А что скажете о Гоштове?
— Вы имеете в виду начальника полиции?
Клецке кивнул.
Мейер стряхнул с блузы крошки.
— Можно говорить открыто?
— Что за вопрос, мы же немцы.
— Сомневаюсь в его искренней преданности новому порядку. Малодушен, тщеславен, не чист на руку и самое главное — отъявленный трус. Сейчас он мечется, как таракан, попавший внезапно в полосу света. Не дай бог, я говорю, не дай бог, но в случае временных перемен в ходе войны он может в любой момент переметнуться к партизанам… Не успеет, как говорится в священном писании, пропеть третий петух, и он вас… то есть нас, герр майор, продаст с потрохами. — Мейер многозначительно поднял указательный палец. — Это, если хотите знать, Иуда Искариот…
— Возможно, вы и правы. Во всяком случае, как говорится у игроков, блефовать он умеет. Я это уже заметил. Ну, и последний вопрос…
— Пожалуйста. — Мейер встал и взял шляпу. Клецке вышел из-за стола, прошелся по кабинету, поскрипывая хромовыми сапогами, приблизился вплотную к Мейеру:
— Если я пошлю вас в лес с заданием помочь мне взять банду Дубова, что вы на это скажете?
Мейер вздернул подбородок.
— Посылайте, герр майор!
— Я знал, что вы так скажете. — Клецке доверительно положил на его плечо свою длинную ладонь, покрытую веснушками и рыжим пухом. — Но вы здесь мне нужнее, коллега, с Дубовым я сам рассчитаюсь. — Клецке потер лоб, что-то припоминая. — Надеюсь, разговор останется между нами.
— О, на этот счет можете быть спокойны.
— Не обижайтесь, вы же понимаете, какая у нас с вами тяжелая служба. Зато в случае удачи, герр Мейер…
Клецке взял бутылку. — Вам налить?
— Благодарю. Мне на смену.
Клецке опрокинул свою рюмку.
— Так присматривайте за Печкуром… И вообще, за всеми ними.
— Понял вас, — Мейер раскланялся и вышел.
Звезды озаряли макушки тополей около мастерских, пути, в разных направлениях рассекающие двор. В воротах маячил гитлеровец с автоматом на груди. Во дворе под колонкой пузатый немецкий паровоз 52-й серии набирал воду. Вода с шумом падала из жерла водокачки в тендер, разлетающиеся по сторонам брызги сверкали, как алмазы. На крыльцо конторы вышли Гоштов и Крынкин. Они посовещались. Гоштов ушел на станцию. Крынкин подошел к паровозу, открыв на тендере краник, напился, и, утирая рукавом мокрые губы, направился к воротам.
Немец проверил пропуск, ощупал Крынкина и бесцеремонно вытолкнул за ворота. Подобную же процедуру гитлеровец проделал и с Полищуком, тут же появившимся из-за водокачки. Под темным сводом деревьев Крынкин явно чувствовал себя неуютно. Он вздрогнул и чуть не завопил, когда Полищук обхватил его за талию.
— Ты куда ж запропал? Я думал пригласить тебя в забегаловку после смены караула.
— Вызвали вот…
— Кто вызвал?
— Клецке.
— Зачем?
— Военная тайна.
— Не скажешь?
— Голову пригрозил снять, если разболтаю.
— Он и так тебе голову снимет.
— За что?! — Крынкин остановился.
— Это ты у него спроси, — хмыкнул Полищук. — Ну пойдем, пойдем.
Зашли в забегаловку. На столе появилась мутная бутыль самогона, сало, хлеб, лук и стаканы.
Крынкин пожевал мясистыми губами.
— Зря раскошелился. Капли в рот не возьму. — Завязал? — Полищук наполнил стаканы. Крынкин злобно уставился на него. Купить вздумал?
— Как — купить?.
— Я разболтаюсь, а ты меня продашь…
— Дурак ты, и уши у тебя холодные. — Полищук рассмеялся ему в лицо. — Ты пей, пей, а то простынет. — И когда Крынкин опорожнил свой стакан, продолжал: — Думаешь, для меня большая тайна — твой разговор с Клецке? Ведь я же тебя, субчик, насквозь вижу. Ты не успел подумать — а мне твоя думка уже знакома. — Ты не успел отправиться к Клецке — а мне уже известен весь твой разговор.
У Крынкина расширились зрачки.
— На бога берешь?
— Нужен ты мне, как архиерею гармонь…
— Так, а зачем ко мне липнешь?
— Тебя, дурака, жалею. — Полищук помял хлебную корочку.
— Если хочешь знать, то Клецке мне первому предложил за солидную сумму повести его к отряду. Ну, а я порекомендовал тебя. Ты же лес лучше меня знаешь, сам говорил. Крынкин растерянно пробормотал:
— Врешь! Гоштов порекомендовал…
— Как же, порекомендует он, держи карман! Сам хочет выслужиться, весь пирог сожрать. Когда я про тебя господину майору намекнул, Гоштов при сем присутствовал. Так он еще воду мутить начал: дескать, ты пьяница горький, да тебе верить нельзя… А когда господин майор на него цыкнул, так он сразу притих, а теперь себя, значит, за благодетеля выдает…
— Чего ж ты от меня хочешь?
— Вот это мужской разговор! — Полищук покосился в сторону пьяной компании полицаев, пировавших за соседним столом, и впился в Крынкина сверкающими глазами. — Меня в долю бери. Не прогадаешь. Когда назначена операция?
Крынкин нагнулся к его уху.
— Послезавтра. В двадцать два ноль-ноль… На 72-м километре.
НОЧНЫЕ ГОСТИ. ПРОВАЛ?
Офицер включил карманный фонарь, и луч, скользнув по забору, осветил над ним ветки яблонь. Освещая дорогу фонариком, офицер двинулся дальше, за ним последовали автоматчики.
Когда патруль скрылся, из-за угла вынырнул Полищук. Но не успел он открыть калитку, как кто-то схватил его за локоть. Павел мгновенно выхватил парабеллум. Но огонь открывать не пришлось: перед ним в свете вышедший из-за туч луны стоял плечистый рябой парень с боксерским чубиком.
— На рожон прешь? — прошипел Алехин.
— Напугал я тебя? — Полищук сунул пистолет за пазуху.
— В чем дело?
— Как бы я тебя не напугал! Только что патруль прошел…
— Ну?
— Засек бы тебя, вот и было бы «ну»…
— Не кипятись, браток, я ж за патрулем шагал… С ума сошел!..
— А ты как думал? — усмехнулся Полищук. — Присоединился, вроде как подкрепление.
Полищук исчез за калиткой. Алехин занял позицию в саду.
С озера тянуло холодом. Слышался слабый плеск волны, выбегающей на отмель. Луна снова скрылась, и тьма поглотила силуэт дома и очертания фигуры Алехина. Где-то в глубине сада послышался шорох и громоздкое тело Алехина бесшумно скользнуло туда, прячась за деревьями.
Жестяная лампа мерцала в комнате. Печкур, Мейер и Курбанов, склонившись над столом, изучали карту.
Печкур делал на карте крестики, а его товарищи, следя, согласно кивали головой.
Вера Ивановна занималась приготовлением скудного ужина. Она опускала одну за другой очищенные картофелины в чугунок и то и дело посматривала на часы, постукивающие на стене около буфета. В комнату вошел Полищук. Вера Ивановна повернулась к нему.
— Все в порядке, — ответил Павел на ее немой вопрос.
— Иди, докладывай начальству, а мне надо накормить вас ужином. — Вера Ивановна легонько подтолкнула его и опять принялась чистить картошку, исподволь наблюдая за мужчинами.
Полищук обвел взглядом подпольщиков.
— Операция назначена на послезавтра. Ночью в двадцать два часа ноль-ноль…
— Крынкин сказал? — спросил Печкур.
— Он…
— А не врет?
Павел присвистнул.
— Мы же вместе… — Добро, сынок, Печкур ласково посмотрел на него, усадил рядом.
Мейер поднял на Полищука озабоченные глаза.
— Крынкин тебя не продаст?
— Каким образом?
— Возьмет и перескажет весь ваш разговор Гоштову. Тогда у них определенно возникнет подозрение, что ты ведешь двойную игру. Ты подумал об этом?
— Подумал, решительно ответил Полищук. — Он сжал кулак. — Крынкин у меня вот где сидит… Как он признается, что все разболтал, ему же первому — крышка.
Мейер на секунду задумался.
— Что ж, риск — благородное дело. В нашем деле, видно, только рискуя можно чего-то добиться. Теперь необходимо послать связного к Дубову… Ждать больше нельзя, времени у нас в обрез.
— Пока нужно ждать связного, — сказал Печкур. — Мы же не знаем точно, где партизаны.
— А если не будет связного?
— Раз Дубов сказал, значит будет.
Мейер опять склонился над картой, а Курбанов поднялся из-за стола и пошел сменить Алехина. Вскоре тот появился, потирая широкие ладони, за холодевшие от ночного осеннего ветра.
Вера Ивановна подняла с чугунка крышку.
— Прошу к столу!
Аппетитный парок защекотал ноздри.
В это время дверь распахнулась и через порог шагнул сияющий Курбанов. За ним — белокурая молодая женщина и высокий парень в ватнике нараспашку. Это пришли ночные гости — Таня Печкур и лейтенант Косицкий.
Зазеленел рассвет. Над садом, над озером, точно лодки в тревожную даль, распустив все паруса, плыли тучи. Таня смотрела, как синеватые волны выплескивались на берег, как покачивались плакучие ивы. А тучи все плыли, плыли, кладя на воду дымчатые тени.
Курбанов провожал взглядом косяк уток, низко летевший над голубеющей водой озера.
Таня прильнула к нему.
— Что с тобой, Пулат?
— Душа болит, Танюша. — Он нежно поцеловал ее волосы, бережно взял за руку. На лице Пулата отразилась острая тревога за любимую. Он вздохнул. — Оставаться тебе здесь больше нельзя. Надо немедленно возвращаться к Дубову. Таня помолчала.
— Вам здесь тяжелее. Мы-то как-никак среди своих, с оружием в руках. На легальном положении.
— Все-таки боюсь за тебя, моя ласточка. Пока захватчики на нашей земле — не будет у нас счастья. Ну, ступай…
ЗА РОДИНУ!
Неожиданный визит Гоштова застал Вольфа еще в постели. Войти вот так, без позволения, Гоштов не решился, но все же он должен был срочно напомнить о себе, не дожидаться принятой процедуры — пока дежурный эсэсовец доложит о нем, — приоткрыл дверь.
Вольф хмуро и недовольно смотрел на него. Приняв его молчание за разрешение войти, Гоштов приосанился, подошел к столу и протянул гестаповцу листок с текстом, отпечатанным на машинке.
— Полюбуйтесь, ваша милость…
— Откуда?! — привстал Вольф.
— Вчера вечером обнаружил в ящике стола у моей машинистки, ваша милость. — Ехидная усмешка дернула губы Гоштова. — У меня же оба на примете.
Вольф бросил раздраженно:
— Кто оба? Нельзя ли понятнее?
— Братец с сестрой. — Гоштов заговорщицки подмигнул. — В прошлый раз братец выкрутился, так я сестрицу накрыл с поличным. — Гоштов заискивающе заглянул в каменное лицо гитлеровца. — Теперь вам, ваша милость, остается только схватить обоих за жабры и так тряхнуть, чтобы юшка с них потекла. Вольф мрачно выслушал его тираду, просверлил полицая суженными холодными зрачками.
— Фамилия?
— Машинистка Печкур.
— Кто брат?
— Мастер депо Печкур.
На узком лице Гоштова застыла подобострастная улыбка Иуды.
Вольф вспомнил недавний допрос у Клецке, понимающе кивнул. Он встал, быстро оделся, опоясался ремнем с тяжелой кобурой и, не глядя на вытянувшегося Гоштова, быстро пошел к выходу, отшвырнув с дороги стул. Гоштов поспешил вслед.
…Через четверть часа крытый грузовик, бешено мчавшийся по улице, резко затормозил в проулке. Эсэсовцы и полицейские посыпались из кузова на тротуар.
Они тут же окружили дом и сад, тонувший в молочном тумане. Один из эсэсовцев держал на сворке огромную серую овчарку. С минуту хрустели ветки, раздавался топот сапог, потом все стихло…
Вольф в сопровождении нескольких эсэсовцев пошел к дому. Поднявшись на крыльцо, забарабанил в дверь. В доме царила тишина. Гестаповец ткнул в окно стволом парабеллума. Со звоном посыпались стекла. Дверь скрипя распахнулась. На пороге выросла фигура седой женщины в темном платье. Голубые глаза гневно щурились.
— Что вам угодно? Что за привычка врываться спозаранку и бесчинствовать? — сурово напустилась Вера Ивановна на Вольфа. — Я, кажется, честно работаю, и прошу гуманно относиться ко мне. Я ночевала у брата, как раз собираюсь идти на службу, а вы окна, как бандит, бьете…
Вольф усмехнулся и, втолкнув ее в комнату, вошел сам.
Не торопясь, обошел комнаты и оценивающим взглядом все осмотрел. Внешне ничего не изменилось с тех пор, как он побывал здесь, но теперь чутье разведчика подсказывало ему, что отсюда начинается какая-то ниточка.
— Где есть ваш брат? Где есть еще два человека?
— Брата ночью вызвали в депо, можете проверить, — спокойно ответила Вера Ивановна. — А муж племянницы и его друг только что ушли на смену.
В разбитое окно заглянула озабоченная физиономия Гоштова, он многозначительно поманил Вольфа пальцем. Тот вышел на крыльцо.
— Следы, господин шарфюрер, следы какие-то, отсюда к озеру ведут… — Проверить! — гаркнул Вольф. — Пустите по следу собаку. Вернувшись, Вольф снял фуражку, плотно уселся на диване и махнул рукой подчиненным.
Солдаты опрокинули буфет, побили посуду, раскидали по полу книги и журналы. Один снял стенные часы и ковырялся в них. Трое копались в комоде, выбрасывая и топча белье. Скрипя по осколкам сапогами, эсэсовцы носились из комнаты в комнату, рылись всюду, но не нашли ни одной листовки; их вынес Полищук, а карту забрал Мейер.
Вера Ивановна видела, как гитлеровцы крушили все, и сердце у нее, обливалось кровью. Вещи наживались годами, и с каждым предметом были связаны какие-то близкие сердцу воспоминания… Например, солидные часы и коломенский патефон брат получил в премию, а новый буфет она купила сама в подарок молодым. «Господи, о чем это я, — подумала Вера Ивановна, — разве дело в вещах?.. Сейчас нужно сосредоточиться и понять, что же произошло? Что явилось причиной обыска? Где провал? Кто допустил ошибку? Кто споткнулся? Выследили связных? Не похоже!.. Взяли Ивана? Но он уже намылил этим бандитам глаза, и потом сейчас он далеко. Может быть, я?..» Она мысленно восстановила каждый свой шаг за последнее время, припомнила, с кем общалась, и не нашла ничего такого, что могло бы привести к грубому нарушению конспирации. Вера Ивановна терялась в догадках, а неизвестность всегда действует на человека страшнее, чем пусть даже ужасная, но определенность.
В лихорадочную путаницу ее мыслей ворвался сипучий голос Вольфа: он ткнул ей в лицо листовку.
— Ваш работ?
— Так вот оно что! — вспомнила она и похолодела. Вера Ивановна, в связи с повальными обысками в городе после нескольких новых диверсий на железной дороге, перестала хранить дома оригинал листовки, тайно передававшийся в типографию. Она вполне резонно решила, что раз оригинал она печатает у себя на службе, то и хранить его безопаснее здесь — не будут же полицаи обыскивать собственное логово в поисках улик против подполья! Ну кто мог рассчитывать на зверскую подлость Гоштова, а это, несомненно, его рук дело… Конечно, нужно было насторожится после вызова брата в гестапо. Это — роковая ошибка.
— Провокация! — ответила Вера Ивановна твердо.
Эсэсовец насмешливо посмотрел на подпольщицу.
— Найман, фрау, не провокаций: листовка напечатан на ваш машинка.
Вера Ивановна собрала все свое мужество и иронически скривила губы.
— В мое отсутствие на машинке может печатать любой. Кстати, начальник полиции Гоштов на меня имеет зуб…
Вольф оглядел ее своими выпученными глазами.
— Как это… имеет зуб? Что это значит?
— Вам непонятно? Гоштов сам напечатал и, чтобы меня спровоцировать, подсунул в папку…
Гестаповец покрутил головой.
— Это не есть логично. Кто здесь был ночью?
— Посторонних никого. А вокруг — мало ли кто ходит…
— Это тоже не есть совсем логично.
Вольф встал и вышел к машине, вслед за ним двое эсэсовцев поволокли Веру Ивановну и швырнули ее в кузов.
…Прошло несколько часов. Вольф ходил по кабинету, окна которого были плотно закрыты черными шторами. Время от времени останавливался, вглядывался, прищурившись в лицо Веры Ивановны, стараясь отыскать на нем нечто иное, чем смертельную усталость и страдание.