— К вечеру надо добраться.
Идти было трудно. Колючие ветви цеплялись за рюкзаки, царапали лицо и руки. Тропинка петляла то влево, то вправо, а иногда и совсем обрывалась, и им приходилось продираться сквозь густые заросли. Они часто останавливались, лежали, не снимая рюкзаков и даже не разговаривая. И чем выше поднимались, тем становилось тяжелее.
Наконец заросли поредели, а вскоре и совсем кончились. Но легче не стало: путь все чаще преграждали утесы и скалы, и взбираться приходилось по узеньким карнизам, прибегая к помощи крючьев и веревки.
У Игоря болели плечи: лямки рюкзака врезались в тело и гнули его к земле, сердце учащенно билось; он с трудом переставлял ноги. Батуров шел впереди. Было видно, что ему нелегко, но он шагал легче, тверже ставил свои большущие ноги и не гнул спину под тяжестью рюкзака. А когда они заколачивали крючья, гул стоял такой, будто работали многотонные прессы. Игорь выбивался из сил; Андрей же лишь громче пыхтел, да пот обильнее тек по его круглому лицу.
Неожиданно Батуров сел, снял рюкзак и вдруг рассмеялся:
— Ну не дураки мы с тобой, карабкаемся вверх, как вьючные ослы, когда есть более простой способ.
— Какой? — Игорь перевел дыхание, вытер лицо.
— Вот то-то и оно — какой. Гнать нас надо из испытателей за такое тугодумство. Не зря говорят: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. А мы надрываемся, в то время когда нас вертолет ждет и в рюкзаке передатчик пищит от возмущения за наше слабоумие.
— Не пищит, — возразил Игорь. — Он разбился при приземлении.
— Разбился? — недоверчиво переспросил Батуров. И после небольшой паузы резюмировал: — Все равно дураки. Скоросветов видел, где мы приземлились, и, несомненно, связался с КП и послал за нами вертолет.
— А я сомневаюсь.
— Ну, это в тебе твоя неприязнь к нему говорит. А вообще-то напрасно. Скоросветов, скажу тебе, мужик мудрый и практичный.
— Насчет первого — вопрос спорный, что касается практичности — точно. Только слишком она у него однобокая: практичность в достижении личных целей.
— Ну, знаешь, никто мимо своего рта не пронесет. В этом суть нашего бытия.
— Если суть только в этом, зачем ты пошел в испытатели? Шел бы в официанты — они получают больше.
— Э-э, — усмехнулся Батуров. — Официант не тот колер. Я люблю почет, уважение. — Он перевел разговор в шутку. Игорь не стал спорить, тоже заключил шутливо:
— В таком случае, у нас путь только один — вверх. Не забывай, мы сами напросились. — И Игорь поднялся с земли.
Едва солнце скрылось за горным хребтом, резко похолодало. Камни подернулись инеем и стали скользкими, как лед. Игорь и Андрей выбрали под нависшей скалой площадку, достали спиртовку, вскипятили чай. Ужинали молча. Молча забрались в спальные мешки. У Игоря гудели ноги, и руки так ослабли, что ими трудно было пошевелить; он чувствовал себя разбитым и обессиленным, в каком-то полусонном забытьи, а заснуть никак не мог: жесткое каменное ложе прощупывалось сквозь спальный мешок каждой клеточкой тела, давило выступами, впивалось камешками, и он ворочался с боку на бок, как принцесса на горошине, ругая себя за неприспособленность, изнеженность мягкими белоснежными постелями. Батуров храпел на все горы, а Игорь думал о Дине, о Любаше. Как они там? Дина ждет, волнуется. С полигона он не позвонил, рассчитывал сегодня быть дома… Вернется и сразу засядет за катапульту. Вот только бы отдохнуть. Чертовы камни, все бока болят…
Проснулся Игорь от толчка в спину.
— Может, хватит дрыхнуть? Думал, ты на станцию уже смотал, а ты как сурок на зимней спячке. — Голос Батурова был прежним, веселым и насмешливым, и Игорь обрадовался.
— Не мог я тебя одного здесь бросить. Все-таки друг.
— Нетрудно умереть за друга, трудно найти такого друга, за которого можно умереть, — грустно вздохнул Андрей.
— Вот именно.
Батуров помолчал.
— Вот из-за этого я и не укатил один вниз. Только скажи, что теперь делать будем?
Игорь откинул капюшон и понял, что Андрей имел в виду: небо заволокли черные тучи, ветер гудел как в аэродинамической трубе. Вдалеке сверкали молнии. Начиналась гроза.
— Будем ждать.
— Гениальное решение. Под этой скалой. Ни вниз теперь, ни вверх. И к нам — ни на самолете, ни на вертолете. Вот что значит принцип.
— А ты считаешь, без принципа лучше?
Батуров долго не отвечал.
— Вроде ты умный парень, а поступаешь иногда… Кому нужно твое донкихотство?
— Донкихотство? Объясни в таком случае, в чем заключаются обязанности испытателя.
— Во всяком случае, не в том, чтобы сломать себе шею здесь, в горах. Наше право рисковать там, в небе, а не здесь.
— А что прикажешь делать десантникам, которые выбросятся здесь через два дня? Тоже спускаться вниз и просить вертолет?
— Пусть над этим голову ломает командир.
— Не кажется тебе, что ты слишком преувеличиваешь свою роль?
— Отнюдь. Рисковать за лишнюю сотню — слишком дешевая плата. И в газетах о нас с тобой не напишут.
— О разведчиках мы тоже знаем мало. А их труд не безопаснее.
— Романтик, — усмехнулся Андрей. — Игра в соловьи-разбойники — до определенного возраста.
— Если ты считаешь, что перерос этот возраст, надо уходить из испытателей.
Они замолчали.
Гроза утихла после полудня. Но облака все еще клубились, цеплялись за острые гребни гор, рвались и обрушивались ливнями. Все вокруг стало скользким, зыбким, и продолжить путь они смогли лишь на следующее утро. Не прошли и часа, как вынуждены были остановиться около неширокой, но, казалось, бездонной трещины. На противоположном краю лежал громадный, полированный дождями и ветрами камень.
— Приехали, — вздохнул Андрей и опустился на землю.
Игорь снял рюкзак, достал веревочную лестницу.
— Хочешь шею сломать? — с издевкой спросил Андрей.
— Струсил?
— Я?.. По мне некому слезы лить. А вот по тебе…
Словно в подтверждение его слов где-то загрохотал обвал, и его эхо понеслось по ущелью.
ПОЧЕМУ СТРУСИЛ БАТУРОВ?
Ясноград. 7 октября 1988 г.
Со многими людьми, причастными к работе Арефьева и просто знавших его, повстречался Гусаров. И много узнал интересного. Красиво, увлеченно жил человек. Жаль его. До слез жаль. Мало нынче таких: и испытательскому делу отдавался до самозабвения, и любил, как говорят, до донышка… Не удалось только повстречаться с его лучшим другом Андреем Батуровым. Почему тот уехал в академию Жуковского, бросив испытательскую работу? Такое впервые встречалось в практике Гусарова… И с Ведениным ладил, и в ведущих испытателях ходил — Батурову и Арефьеву доверялись самые ответственные задания. «Супер-Фортуна» напугала?.. Жаль, что Батурова нет. Придется побеседовать с его молодой женой, говорят, она журналистка, с острым аналитическим умом. Может, кое-что и знает…
Гусаров раскрыл блокнот, прочитал: «Таримова Виктория Владимировна». Телефон Батурова имелся в справочнике. Нашел и набрал номер.
— Слушаю, — ответил приятный женский голос.
— Здравствуйте, Виктория Владимировна. Беспокоит вас Гусаров Виктор Николаевич. Из Москвы, потому вы меня не знаете. Вот приехал по одному делу и очень хотел бы с вами повстречаться. Вы не смогли бы подойти в гостиницу, в номер семнадцать?
Трубка помолчала.
— Вы от Андрея?
— Нет, — не ожидал такого вопроса Гусаров. — Но мы знакомы с ним.
— Хорошо, я скоро подойду, — решительно ответила женщина и повесила трубку. А Гусаров заходил по комнате, обдумывая, как потоньше и поделикатнее повести разговор.
Таримова пришла минут через пятнадцать, высокая, элегантно одетая, красивая. Синие глаза внимательны, настороженны.
— Простите, что пришлось вас побеспокоить, — извинился Гусаров, отодвигая от стола кресло. — Присаживайтесь, пожалуйста. — И когда она села, несмело продолжил: — Вы, вероятно, в курсе случившегося здесь несчастья. Я председатель комиссии по расследованию происшествия.
— Я догадалась, — кивнула Таримова.
— Батуров был другом Арефьева…
— И вас интересует, видимо, почему Андрей ушел из испытателей? — облегчила вопрос Таримова.
— Да… в какой-то степени. Это так неожиданно и непонятно.
Таримова раскрыла сумочку и достала из нее толстую тетрадь. Протянула ее Гусарову.
— Это записки Андрея. Я решила написать книгу об испытателях, и он отдал мне свой дневник. Здесь вы найдете ответ на интересующий вас вопрос.
— А лично вы не хотите что-нибудь дополнить?
Таримова пожала плечами.
— Андрей честный человек и поступил очень разумно. — Она помолчала. — Что касается случившегося, думаю, дело не в катапульте.
— Почему так думаете?
— Не знаю. Просто интуиция подсказывает. И я видела, как готовились к испытанию. И Андрей много мне рассказывал о «Фортуне» и ее конструкторе.
— Хорошо, — улыбнулся Гусаров. — Обещаю вам учесть вашу интуицию при расследовании.
Таримова поднялась.
— Я пойду. Просьба тетрадь не потерять и вернуть мне, как только все выясните.
Едва за ней закрылась дверь, Гусаров открыл тетрадь.
ИЗ ДНЕВНИКА АНДРЕЯ БАТУРОВА
…Я стал бояться. Еще после того, когда испытывал новый парашют для выброски тяжелых грузов и попал в переплет: едва выдернул вытяжное кольцо, как почувствовал рывок и меня сразу начало опутывать стропами. Не успел понять, что происходит, как был скручен по рукам и ногам, словно преступник. В ушах нарастал свист воздуха, крутились, как в калейдоскопе, земля и небо. Перехлестнутый стропами купол тянулся за мной колбасой.
Я все видел, чувствовал, понимал, но ничего не мог поделать. На груди висел запасной парашют, а в наколенном кармане комбинезона лежал нож. Я изогнулся, поджал ноги, напряг все силы, прекрасно понимая, что разорвать опутавшие меня жгуты не в силах и десяток, как я, мужчин.
Вокруг все свистело, улюлюкало, хохотало, будто кто-то глумился надо мной.
Говорят, в минуту смертельной опасности человек способен на невозможное и необъяснимое. И я сделал это невозможное и необъяснимое — дотянулся до спасательного ножа.
Потом сидел в классе, медленно приходя в себя и осознавая случившееся. Позвонил телефон.
— Андрюша, поздравляю, — сказала жена ласково, чем немало удивила меня — раньше она никогда не поздравляла. — Зайди в бухгалтерию и не забудь купить своему Пончику (так я называл ее в лучшие годы нашей жизни) подарок. Понял?
Она не спросила, как я себя чувствую, что пережил, ее интересовало одно — деньги: даже в бухгалтерию подруге позвонила!
Я получил триста рублей «испытательских» и пригласил друзей в ресторан. В ту же ночь я ушел из дома…
Веденин, добрая душа, предложил мне отпуск — он понимал, что я пережил, догадывался, что в душе моей поселился страх, — но в то время признаться в трусости было выше моих сил. И я перед сном, чтобы избавиться от кошмаров, напивался. Думал, таким путем избавлюсь от стресса, но стоило мне протрезветь и вспомнить о пережитом, как нервы начинали шалить еще сильнее.
А надо было работать — подошло время испытания «Фортуны». Скоросветов после конфликта с Арефьевым был ко мне особенно благосклонен, и мне не хотелось его подвести.
Настал день испытания.
— Ни пуха ни пера, — пожелал мне Скоросветов и по-отечески положил на плечо руку. — Ждем тебя с победой.
За меня взялись специалисты: подсоединяли к телу датчики, помогали облачиться в снаряжение, проверяли приборы. Я шутил с ними, а на душе скребли кошки. Но и в то утро я еще не считал себя трусом: все испытатели перед самым обыкновенным, даже тренировочным прыжком испытывают волнение, легкую боязнь — так было со мной и ранее, — но то была совсем иная боязнь; эта же леденила душу. Мне не хотелось лететь на испытание «Фортуны», я был на грани отказа; только стыд перед товарищами, перед Ведениным и Скоросветовым удерживал меня. Все считали меня смелым и опытным, а Скоросветов — лучшим из лучших, и опровергнуть их мнение — значит поставить крест на своей карьере.
Я тогда позавидовал Игорю — Веденин предложил ему перейти в конструкторы-инженеры, а он, чудак, отказался. Сидел бы себе в кабинете, карандашиком пописывал. Ни ранних подъемов тебе, ни бессонных ночей, ни опасных ситуаций.
«Фортуна» пугала меня больше, чем первый прыжок с парашютом, первое испытание новой системы. Чем, я и сам не мог понять. Снова вспомнился тот случай, когда я был на волосок от гибели — скрутившие меня стропы, ужасный свист ветра в ушах, вырывающий из груди сердце…
И Ольга приехала совсем некстати. Перед отправкой на полигон мы до полуночи гуляли по городу, потом я остался ночевать у нее в номере, и Ольга заметила, что на душе у меня тревожно:
— Ты чем-то обеспокоен? — спросила участливо.
И ей я не мог признаться.
— С чего ты взяла?
— По глазам вижу.
— У меня ответственное задание. Завтра улечу, а дней через пять вернусь — и в отпуск!
— Значит, мне можно ехать? Пока подыщу там комнату или сниму номер…
— Поезжай.
Чтобы спать спокойно и не напугать своими кошмарами Ольгу, я снова выпил коньяку. Утром капитан Измайлов обнаружил у меня повышенное кровяное давление. Но мы давно нашли с ним общий язык, выпили не одну бутылку, и он понимающе подмигнул мне:
— В профилактории отдохнешь как следует.
Но и в профилактории, пока шла подготовка к эксперименту, я не обрел спокойствия. Нервы окончательно расшалились, и я с нетерпением ждал дня испытания. И вот он наконец настал. Измайлов послушал пульс, измерил кровяное давление, недовольно покрутил головой:
— Ты снова, того?..
— Что ты, Марат Владимирович, — усмехнулся я. — Где здесь возьмешь? И я бы тебя пригласил. Просто переусердствовал на физзарядке.
— Жулик ты, — не поверил доктор. — Смотри у меня…
Меня одели в доспехи, и мы с подполковником Грибовым направились к «Фортуне», установленной на специальном стеллаже и готовой к испытанию.
Около нее уже хлопотали пороховики, аэродинамики, прибористы-инженеры и механики всех профилей. Меня опустили в кресло, и я, глядя, как тщательно и заботливо готовят меня специалисты к полету, начал успокаиваться.
Через несколько минут подъемник поднял кресло вместе со мной и опустил в самолет-лабораторию. Летчик забрался в кабину, однако команды на запуск двигателя долго не поступало… Видно, ждали, когда ослабнет ветер. После двухдневного циклона и осенних южных ливней небо наконец прояснилось, но ветер все еще бесновался.
Ольга ждала меня уже в Батуми, купалась, загорала, а я «загорал» в кабине самолета. Хотелось быстрее покончить со всем этим, быть с Ольгой. Хороню, что она разыскала меня.
Как я мог поверить, что она «другому отдана», и сдуру, назло ей, жениться на Антонине?! Постараюсь искупить свою вину.
…Мы познакомились еще в студенческие годы на одном из вечеров в пединституте, где училась Ольга и куда я попал в числе приглашенных. Оля понравилась мне не столько милым личиком — симпатичного в нем только и было, что курносый носик да застенчивые невинные глаза с длинными ресницами, — сколько миниатюрностью: она была маленькая, аккуратная, будто вся точеная, хрупкая и нежная. Мы протанцевали весь вечер, и я напросился проводить ее.
Потом мы стали встречаться, ходить в кино, в театры, музеи.
Оля родилась и прожила до института в деревне, но ее познания в литературе, музыке, живописи поражали меня, и я с удовольствием слушал ее интересные рассказы о жизни и творчестве музыкантов, художников. А я рассказывал ей, какие скоро будут строиться суперзвуковые воздушные лайнеры, космические корабли, средства спасения к ним.
Летом Олю направили на практику в родное село Михинку Воронежской области, а мне предстояло засесть за дипломную работу.
— Я не хочу, чтобы ты уезжала на все лето домой, — сказал я Оле. — Неужели мало школ в Москве?
— Много, — с улыбкой ответила Оля. — Но тебе надо писать дипломную. А разве ты усидишь, когда рядом буду я?