На Васильевский остров - Александр Мелихов

Александр Мелихов

На Васильевский остров…

Между выцветших линий

Лапин так и остался рассчитанно скучающим брехуном с веселой бесноватинкой в черных глазах и яростной запятой эспаньолки: Коноплянников завязался с англичанами, фунты сыплются пудами, требуются крутые, вроде меня, а ему, Лапину, не разорваться же – одной задницей на два очка не сядешь, – и ринулся в трамвай с исполинской сумкой в фарватере. Но палец, поманивший из канувшего, все же взболтнул во мне давным-давно осевшую муть, которую психиатры именуют бредом значения (посещающим меня сегодня лишь под очень сильной балдой): всё, как в юности, снова сделалось захватывающим и словно бы усиленно подмигивающим на что-то. Правда, у метро тогда не раздавали листовки «Собаководство – это судьба» и «Встреча с духовным учителем» – борода, тяжелый недоверчивый взгляд. Напоследок сунули еще что-то православное – крест весь в перекладинках. Зато озабоченный Кутузов по-прежнему утопал в банных складках перед величественным порталом Казанской колоннады («архитектор Ворончихин», как наставлял меня в ту пору один интеллектуал), обрывающейся в гранитную Канаву, куда немедленно вплыла из Леты исполинская, с пятачками в исчезнувший ныне латунный пятак вялая пиявка, на которую я, ошалевший от прикосновенности к великому пацан, таращился тоже не без благоговения.

В стеклянной банке на родительском комоде пиявки клубились черные, мускулистые, обоюдоострые, сдержанно-страстные – мама сразу объявила, что лучше выбросится с балкона, чем позволит этой нечисти к себе притронуться. Я пытался ее приучать, обклеивал пиявками предплечье, но моя змеящаяся черными язычками рука внушала ей лишь еще более кромешный ужас. Под пятачками начинало чесаться, я поддевал их иголкой, обкладывал то мокрой солью (кнут), то сахаром (пряник), а мамин тромбофлебит тоже продолжал свое дело. И вот каким ударом он наконец откликнулся…

Пот, пот – за этой недвижной жарой явно ощущалась чья-то издевательская воля, – я так и не возвысился до верховной научной мудрости: естественно все, что есть.

А медный Кунктатор, пересидевший Наполеона, и нас не моргнувши глазом перестоял: его два раза покрасили, а нам уж и на погост пора – хватит, погостили. Когда я вспоминаю, что мне уже пятьдесят, я съеживаюсь в зачуханного шлемазла, неудачника, ибо в моем нынешнем мире не существует свершений, достойных этой цифры. Я начинаю перечислять себе, что я доктор, профессор, главный теоретик лакотряпочной отрасли (юбилейная телеграмма пришла за подписью министра: «расцвете творческих сил», «так дрежать»), но мне все равно становится стыдно проявлять какую-то оживленность, любезничать с женщинами – быть разбитым дребезжащим старцем все-таки было бы не так совестно. А я, как нарочно, большой бодрячок, меня страшно изматывает узда мрачноватой невозмутимости.

А, это здесь раскидывалось уличное кафе, где я заказал шесть бутербродов с ветчиной – высчитал, что так выйдет самая дешевая удельная калория, официантка думала, что шучу, – после освоения очередного квадрата божественного ЛЕНИНГРАДА (три часа вдоль какой-то бетонной стены). А вот в этой тысячу раз с тех пор пересохшей и возобновленной луже сидел, забравшись по шейку, рехнувшийся голубь, а через одноразовую оградку кафе перебирался морячок с лицом, казавшимся ему игривым, но оказавшимся идиотическим: две очень городские девушки сдержанно прыснули, пробуждая во мне бездонное сострадание к бедняге. А за этим строительным забором укрылись подвалы ресторана «Кавказский», коий, если удавалось разжиться лишней десяткой, мы посещали, отстояв часовую возбужденную очередь, вкусить пижонского шика в восточном вкусе.

Что за мускулистые подушечки лаваша там подавали – даже распиханные по карманам, они и назавтра не осыпались и пружинили на зубах. Купаты змеями обвивали сталь шампуров, словно эскулапов посох, две-три реплики с соседями по столикам, вспрыснутые двумя-тремя бокалами гурджаани и саперави, мгновенно распускались роскошными мужскими дружбами. В этом вальсирующем движении из зальчика в зальчик Славка сквозь пронзительное зудение зурны прокричал что-то радостное симпатичному крючконосому мужику, интимно склонившемуся к своему лишенному внешности верному другу, мужик тоже прокричал что-то дружелюбное – ну и мне, естественно, захотелось направить на него одну из струй распиравшей меня любви к миру. Короче, я мимоходом бросил ему какую-то дружескую шутку, и он ответил мне еще более задушевно: слушай, отъ…сь от меня к такой-то матери. Я расхохотался, словно услышал что-то очень забавное, и, единым взмахом стерши услышанное из памяти, поспешил за Славкой. Проглотить оскорбление – сегодня, когда я считаю делом чести не самоудовлетворяться, а думать о результате, оскорбить меня практически невозможно. А вот заглушить голос правды ради сохранения приятной картины мира – теперь для меня едва ли не тягчайшее преступление.

Адмиралтейская игла поблескивала сквозь прозрачное одеяние строительных лесов. К Коноплянникову было еще рановато, и я присел в Сашкином садике рядом с типичной старой ленинградкой. Фирма IBM готовила для Интернета седьмое поколение компьютеров – эта газетная сенсация поглощала старушку с головой. Напротив, через аллейку, багровый провинциал глотал из горлышка пиво, пополняя бегущие с него потоки пота. Когда он поставил пустую бутылку на землю и взялся за следующую, старушка не без грации просеменила к нему, с полупоклоном подхватила бутылку (в кошелке звякнуло) и вновь погрузилась в Интернет. Подошла другая типичная ленинградка, тоже в детской панамке: да, с пятьдесят второго, нет – пятого года такой жары не было, что вы хотите – теперь же никто ни за что не отвечает, но, Алевтина Николаевна, куда же вы, простите, смотрите, вы видите, что он делает, – взял и пошел! Нет, но какие пошли бесцеремонные невоспитанные люди, раньше такое представить было немыслимо – чтобы ни у кого не спрашивая… смотрите, смотрите, еще одну схватил, еще!..

Бомжистый мужичонка с котомкой через плечо бодро, как грибник, перебегал от скамейки к скамейке, время от времени подхватывая пустые бутылки, заглядывая в урны, словно в собственный почтовый ящик. Я не почувствовал ни сожаленья, ни печали – что ж, значит, такая теперь пошла жизнь. А эти бедняжки всё имитируют жеманством интеллигентность, и пафос этого спектакля неизменный: только воспитанные люди имеют право следовать собственным интересам. Фальшь, презрение к истине – единственное, что сегодня может меня задеть: лишь этот чекан эдемской юности с каждым годом врезается все глубже и глубже. Даже эти дурацкие листовки я не в силах скомкать, не проглядев. А уж в доводы врага следует вдумываться куда тщательнее, чем в доводы друга. Когда-то я считал науку органом познания. Но теперь я вижу в ней орган честности. Она обязана фиксировать каждый голос сомнения, особенно неприятного, она никогда не смеет сказать: «Я знаю», только «Я предполагаю». Поэтому она всегда перед всеми виновата – виновата, что недослушала болтуна, отмахнулась от стотысячной лжи мошенника, бред сумасшедшего сочла бредом, а не альтернативной гипотезой, невежду отстранила от слушаний, покуда он не сдаст за восьмой класс… В мире, где каждый вооружен зубами железной уверенности, остаться при голом сомнении – скорее алгебраист Миша Элиасберг в свитерке тридцать восьмого размера и очках минус тридцать восемь выстоит в пресс-хате среди рецидивистов с заточками. Да вот хотя бы припирает к стене взглядом с листовки бородатей самого Карла Маркса духовный учитель, врач, ученый, писатель Сергей Федорович Петров, замалчиваемый официальной наукой за то, что исцеляет все болезни и насыщает космической энергией. Против этих бородатых пророков, без страха и сомненья пускающихся на самое недопустимое – апелляцию к толпе, хоть чуточку действенны только другие запрещенные же приемы – апелляция к чинам, званиям, авторитетам, к «давно известному» и «точно установленному»: эти волки заставят-таки всех выть по-ихнему…

Но я не позволяю себе возмущаться, что осенью идет дождь. Вот только с этой идиотской жарой, разъедающей неиссякающим потом все самое сокровенное, я никак не могу примириться – не могу поверить, что и у нее есть какая-то неустранимая причина.

Произнести слово, не измусолив трех монографий, кого-то не дослушать, чего-то не дочитать – все это вызывает у меня чувство совершенной гадости. Но общаясь с людьми, свободными от пут добросовестности, не совершать подобные гадости невозможно – поэтому я стараюсь избегать людей. Господа, обожающие настаивать на своем, гордящиеся независимостью своих мнений, для меня гораздо отвратительней удивительных личностей, обожающих красть у друзей и гадить на видном месте. Вступая в спор, большинство людей стараются не узнать что-то, а защититься от знания – даже не услышать: перекричать, обругать, заткнуть глот…

Стоп, не заводись, не позорься – таков мир. Чем расчесывать болячки, достойнее будет хотя бы поинтересоваться проблемами собачников. «В последнее время обострилась политическая борьба в высших сферах собаководства… Простые собаководы в растерянности… Утрачен контроль за вязкой… Плоды племенной работы многих поколений…» Все везде рассыпается в пыль, когда каждый становится сам себе высшим судьей. Личность начали защищать прежде, чем она доказала, что стоит защиты: гуманисты, дабы не отвлекать энергию от освещения частных квартир, принялись разрушать электростанции. Все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить, и он это быстро просекает: любое усилие ради другого превращается в непосильную обузу. Казалось бы, уж какой кайф – любовь! Но – риск неудачи, столько хлопот, чтобы завоевать, а с победой новая ответственность: кормить, защищать… Нет уж, спокойнее оставить от любви голый секс. Но ведь и там нужно хоть на полчаса ублажить и другого – лучше уж перейти на мастурбацию. А самые передовые уже дотумкали, что и мастурбация все-таки труд, а значит, обуза: еще проще вколоться – и иметь полный кайф сразу и без хлопот.

Спокойно, спокойно – нужно только увериться, что мастурбационные тенденции нашей культуры (М-культуры) неотвратимы, как смерть, и тогда я немедленно заставлю себя смириться: самоуслаждайтесь на здоровье, если уж дело вас больше не цепляет. Эта мегатонная сосулища нарастала веками: скажи древнему греку, римлянину, галлу, арабу, что он обязан служить не семье, не роду, не Богу, не государству, а себе лишь самому… В былые времена боевые песни слагали и горланили не для того, чтобы раздухариться и разойтись: их пели, чтобы воевать, – ни о каком искусстве для искусства никто не мог и помыслить, все гимны и хороводы чему-нибудь, да служили: богам, плодородию, свадьбам, похоронам… Но вот культура объявила себя своей собственной целью, ценности деяния были пережеваны и выплюнуты ценностями переживания – так истощившийся распутник, уже не способный на страсть к реальной женщине, начинает задрачиваться до смерти: долгий дрейф от эпоса к лирике сегодня завершается стремительным спуртом от индивидуализма к героину. Солипсизм как высшая стадия эгоизма: от «Существенны только мои интересы» к «Существую только я». Уход во внутренний мир – это же так поэтично, ведь такие несметные сокровища нас там поджидают: кишки, бредни, радости блаженного дебила… Алкаш, торчок, шизофреник – окончательное торжество духа над материей, мира внутреннего над вульгарным внешним. Что общего у наркомана с романтическим лириком? И тот и другой считают высшей ценностью переживания, а не презренную пользу.

Прекрати же наконец мастурбировать и сам – растравлять ссадины, когда не в силах ничего изменить. Дух терпимости (наплевательства) первыми удушает тех, кто имеет глупость дорожить чем-то еще, кроме собственной шкуры – «индивидуальности». Да вот вам, пожалуйста, – уже и Православная церковь у метро обличает какую-то кощунственную секту, возглавляемую евреем Береславским, – ну, это спор славян между собою. И все-таки не могу не дочитать: Береславскому является некая бесформенная масса – рыдающее сердце Богородицы, испускающее жуткий вой, и с бешеной скоростью диктует прямо на машинку… Свобода индивидуального бреда всюду грозит растрепать бред коллективный – единственное, что может всерьез и надолго объединять человеческую массу.

Ошибка – мнение, по недосмотру проскочившее фильтр стандартных проверок, бред – мнение, отказывающееся подчиниться этому фильтру. По этому признаку бред не отличим от веры. Когда подружка из Сангига, снабжая потрескивающим под мышками белым халатом, водила меня на психиатрические лекции, сначала мне казалось, что я сам схожу с ума: я специально вглядывался в оконные рамы, стулья, стены, чтобы убедиться, что в мире еще что-то живет по привычным законам. Изможденный, но невероятно любознательный субъект в полосатой пижаме с детской заинтересованностью разглядывал на полу глазками-буравчиками какую-то невидимую без микроскопа вещицу, ни на мгновение не прерывая ровного монолога:

– …Машину без стола курицу не прочитаешь а в кусты собака выглядела хотя трехлапое колесо на учет не становится потому что я седьмой сын Сталина ну а с хлебом-то везде пропустят. – Мимоходом предъявлялась подковка черного из-за пазухи и плавно туда же упрятывалась.

Чтобы очухаться от надрывной исповеди вдохновенно блажившего молодого человека с вырожденческим аристократическим шнобелем, уже достаточно было посмотреть на собственные руки.

– …В поезде я почувствовал себя знаменитым человеком! Но я тогда не был знаменитым человеком!!

– А сейчас? – поинтересовался кто-то из студентов, будто в деревне над дурачком-подпаском.

– …Но в общежитии парни не захотели со мной жить! Потому что я занимался онанизмом!!!

– Ну, ну, не будем смущать девушек, – смущался худенький профессор Класовский, шевеля, как мышонок, старомодной щеточкой усиков. По его дружелюбной манере было совершенно невозможно понять, что он беседует с ненормальными, – кое-кем из них Класовский как будто даже гордился: «Он часто делает глубокие замечания!» И смущенно извинялся, словно тренер о своем любимце: «Что-то он сегодня не в форме», когда бессильно осевший на кушетке немолодой инженер с совершенно безжизненным, стекшим книзу лицом (небрежно, с порезами выбритым) на расспросы лишь едва ворочал языком. Но я успел ощутить ту мрачную подземную тягу, которая влачила в нужную ей сторону обрубки его фраз: все темное открывалось ему до последних глубин, а от светлого он отмахивался, как от глупенькой сказочки для несмышленышей. И тогда действительно получалось, что он убил свою мать пьянством и хамством и что обычные люди отличаются от убийц только трусостью и расчетливостью.

Да, среди больных были люди не глупее нас, только на глаза их был словно надвинут светофильтр – одним черный, другим розовый, так что они при полной логике видели в мире или одни только нескончаемые трясины горя, или сплошные фонтаны веселья.

– …Сидит такой старичок, кофе пьет. Я подошла и высыпала порошок ему в кофе – он как раскричится: хулиганка, хулиганка!.. – Нечасто удается насладиться столь счастливым и самозабвенным хохотом, как у этой крепенькой (боровичок), накрашенной и беспредельно кокетливой бабенки. «Ну, уж вы скажете!» – жеманным жестом, словно ухажера, легонько отталкивала она опечаленного профессора. «Если бы не порошки, вам было бы еще веселее», – сдержанно комментировал Класовский.

Оказывается, ты можешь видеть мир во всех совершенно точных подробностях, но как реагировать на них, смеяться или плакать, – это решает уже какая-то машинка, какая-то решалка внутри тебя, которая и есть твой подлинный хозяин, твой персональный бог, перемалывающий сонмище смутных помыслов и влечений в твердую колбасу поступка. При абсолютно одинаковых данных одному чернейший пессимизм не дает оторвать голову от подушки, а другой с грандиозными планами пробивается на прием к министру, добивается прослушивания в опере, начиная распеваться уже на улице, к воображаемому наслаждению прохожих, – так решили их личные божества. А логические доводы… На них всегда найдутся контрдоводы. Почему бы в постели и впрямь не оказаться змее: и из зоопарка могла уползти, и сосед из Индии мог прихватить – враги и не на такие ухищрения горазды… Или еще неотразимее: разве автобусы не падают с мостов? Как же можно в них ездить?!