========== Аркадия ==========
Райх таял неравномерно.
В некоторых районах вода лилась ручьями. Карнизы дрожали от грохота, а в водосточных трубах раздавалось шуршание, как будто спрятавшаяся там крыса прогрызала себе выход наружу. Снег был голубым и желтоватым, но там, где таяние ещё не коснулось его, поражал белизной. Вот тогда он впервые подумал: «Что-то случилось», подумал: «Я заболел?», но выбросил эти мысли. Слишком уж трудно становилось дышать. Всё таяло, земля сочилась слезами, и кости мамонта поднимались наружу, голые и блестящие от карстовых вод.
По запруженной Грюнерштрассе двигалась колонна пехоты, поэтому они свернули в проулок. Голова немного кружилась. Хаген шёл как пьяный и всё время смотрел вверх. Впереди чернела спина ледокола, справа раздавалось чёткое туп-туп Франца, крошащего гвоздями тротуарную соль. От крыш поднимался лёгкий туман.
Уже на подходе к невзрачному зданию Управления Безопасности Кальт оглянулся, блеснул глазами:
— Секунду. Ждите здесь!
Он круто свернул и исчез в магазине напротив.
Хаген моргнул.
Вывеска гласила «Цветочный салон Брессена», и в тёмной, обитой фиолетовым бархатом нише действительно стояли они. Живые цветы! В горшках и напольных вазах, корзинках и бутоньерках, скорбных венках и просто так — россыпью, на прилавке. Хаген увидел астры. Увидел гортензии — на глянцевых листьях всё ещё сияли зёрнышки влаги…
— Пс-ст, солдат!
В последний момент спохватившись, они нестройно салютнули полковнику, с трудом взбирающемуся по крутым ступеням Управления.
К зданию то и дело подъезжали решётчатые автофургоны, прозванные «сетками», их встречала группа конвоя. Арестованных вводили с торца. У парадных дверей скучали сотрудники СД в серых, припорошённых пылью плащах и шляпах пирожками. Лица у них тоже были серые, непроспавшиеся, они почти не разговаривали и было видно, что яркое, почти весеннее утро оставляет их равнодушными, как и крики людей, гуртом выгружаемых из фургонов.
Это Траум. Всё это Траум!
Солнечные блики на стёклах, окрики, скрип автобусных тормозов. Оранжевые наклейки на фонарных столбах приглашали сочувствующих вступать в ряды трудового фронта. Девушка с плаката певческого ферейна «Фолькслид» зазывно приподнимала край юбочки и улыбалась так, будто думала о тысяче нескромных вещиц. Хаген вконец растерялся. Во всём этом было что-то нездешнее, и запах свежести, исходящий от спутника, на миг показался почти приятным.
— Вот так!
Они не успели опомниться, а доктор Зима уже возник перед ними, высокий и синеглазый, лукавый как чёрт. Алле-ап! В петлице Франца расцвёл великолепный нарцисс, а Хаген обнаружил, что удостоился незабудки.
— Зачем?
Кальт подмигнул.
— А-а! — воскликнул Франц, догадавшись. — Равноденствие!
И вдруг засмеялся, тряхнув волосами так, что едва не сбил фуражку.
— Но это же жутко дорого!
— Возмутительно, — согласился доктор Зима. — Лавочники совсем охамели. Кое-кому придётся задуматься о принципах ценообразования мелких хозяйств, ведь я включу эту флористику в накладные расходы. Не сомневаюсь, Мартин заплатит. В конце концов, я заказал ему чудный венок с остролистом.
***
Когда они выехали за пределы центральных кварталов, и небоскрёбы пропали вдали, а за окном замелькали опрятные рабочие домики — красная черепица, лаковый отблеск на крышах, он подумал: «Аркадия»! Это название привязалось к нему как липучка. Аркадия — рай земледельца. Пункт назначения назывался как-то иначе, но это было не важно.
Важным было задание.
— Видимость, — сказал Кальт и поднял указательный палец. — Комиссия во главе с бургомистром прибудет к семи утра. Не забудьте сбросить пижамы. Спорная территория. А я не люблю, когда со мной спорят!
Они сидели в кондитерской напротив Ратуши на круглых скрипучих стульях. Вкусно пахло печёным хлебом. Франц слушал внимательно, поддакивал, уточнял, а Хаген рассматривал герб, выложенный зелёными стёклами над посудным окошком, и думал о шпионаже. Р-рация, р-резидентура! Раздатчица протирала чашки и поглядывала на них настороженно. Хаген ей улыбнулся, она собрала посуду и поспешила уйти.
Ну да, это же Траум.
— Когда они приедут, то должны увидеть полностью укомплектованный Центр. Вам ясно? Одно дело, когда речь идёт о предназначенном на слом старом сарае, другое — когда в котельной свист и дым столбом. Красота! Эффективность! Хотел бы я посмотреть на того, у кого поднимется ручка на передаточный акт. На всякий случай, — тик-усмешка, — раз уж вы оба — мои секунданты: я выбираю бой без правил, а не мензурное фехтование.
Йо-хо-хо!
«Старый сарай» оказался дворцом с внушительной колоннадой, с химерами-водоплюями на обомшелом фронтоне. Но это обнаружилось позже. Теперь же — повсюду, справа, слева и спереди, хаотически растянулись поля: безымянные голубоватые пустоши, совершенно бесплодные. Смотреть было не на что; молчание шофёра, бензиновый смрад, громыхание клади — всё навевало тоску, и лишь спустя полтора часа, воистину бесконечных, сигналящая автоколонна добралась до подножия Цаннберга. Царство теней закончилось, шоссе сузилось и завилось серпантином. В скалистых иззубринах, блестящих как сахар, катались комочки солнца. Рикошетом отражаясь от зеркал снегомёта, лучи сползали по склону и замирали там, у каменоломни, у медных ворот с чёрными шрифтовыми насечками — «Хольцгамме».
— О чём задумался, мой славный?
Франц вёл грузовик с ловкой небрежностью профессионального гонщика. В прошлом реестровом цикле он отхватил гран-при на чемпионате по дрифту.
— Думаю, что куда ни посмотри, обязательно натолкнёшься на какое-нибудь уродство, — мрачно ответил Хаген. Глаза в зеркале следили за ним, пристально, изучающе.
— Хочешь красоты, эстет? Так смотри на меня, не ошибёшься.
Кажется, он не шутил.
***
Ну вот вам и Аркадия!
Комнатка, в которой им предстояло провести ночь, напоминала кладовку — такая же тесная и сплошь заставленная старьём. На всём, особенно на радиаторе отопления, лежал толстый слой пыли, можно было писать пальцем, как на классной доске. Мел тоже имелся. Белые куски штукатурки валялись в грудах стекла и кокса.
— Scheiße! — проворчал Франц, распахивая окно.
— Нет, я не тебе, солдат, — смешливо добавил он, оборачиваясь. — У меня очень чувствительный нюх, а здесь воняет дерьмом. Но мне нравится, как ты пахнешь, — сказал он неожиданно. — Ты и Айзек, а больше никто. Хотя ты, конечно, свинья! Расовая гигиена начинается с личной, слыхал постулат? Вот скажи-ка мне, блюмеляйн, когда ты в последний раз менял носки?
— Позавчера, — Хаген почувствовал, как вспыхнули щёки. — А только это не твоё дело!
— Теперь моё.
Он двигался с уверенной грацией, точными, скупыми движениями подчиняя себе предметы, захватывая пространство. В этом было что-то знакомое. Вентилятор набирал обороты, лопасти со свистом резали воздух, в памяти колыхались слова, картинки — несвязный ком, подкатывающий к горлу точно зевок.
Что-то с Пасификом. Нет, ещё до того, если представить, что возможно какое-то «до». Но что? Может быть, жаркая теснота на учебном плацу? Беспорядочные вопли команд, слухи, рыдания жён каких-то командировочных. Ложная память. Обшарпанные, заслякощенные стены вокзала, но руки — в том же парении, как дирижёрская палочка. Так, значит, есть те, что и в водовороте войны чувствуют себя на твёрдых ногах, мой капитан; значит, есть повод продолжить фильм, раз скрипит вентилятор и мыльная губка в этих руках движется так знакомо…
— Принеси воды!
Подхватив баклажку, Хаген выскочил в коридор.
***
Здесь тоже кипела работа.
Пригнанные из Транспортной грузчики заносили мебель и оборудование, составляя ящики в главном зале. Сам баулейтер Пауль Нотбек распоряжался в дверях. У него был зычный, но слегка надтреснутый голос, взгляд китобоя и повадки крестьянина; время от времени он покрикивал, и дело спорилось; рабочие суетились как муравьи. Мимо пронесли длиннющие рейки: «осторожнее, техник!» — проволокли по полу разобранный на части стеллаж.
Хаген вышел во двор.
На небе уже смешались закатные краски. Фиолетовый лился снизу, а сверху оседала желтоватая взвесь, и синий становился бледнее. «Я не вернусь», — снова подумал он. И понял: вот она — причина рассеянности. Пропавший без вести. В последнее время эта мысль приходила всё чаще и уже не пугала, он свыкся с ней, как свыкаются с неизбежным.
Не вернусь. Никогда.
Лидия. Кажется, я не женился. Хотел, но не обручился под дубом — попросту не успел; конечно, это было благословение. Однажды почти решился, но она прошептала: «Нет, Йорген, милый, не надо!», она шептала: «Пожалуйста!», глаза её округлились, радужка стала тёмной, и он отпрянул в смятении: Квазимодо, уродец из ярмарочной палатки. Наверное, стоило согласиться на предложение Илзе. Она сделала бы всё невозмутимо и просто, о, как просто! — штекер в разъём, подвинтила конструктивную часть, обновила периферию. Возможно, даже перепрошила материнскую плату.
Сделай мне шаг навстречу…
Почему нет?
От холода кожа стала пупырчатой. В Пасифике белели берёзы, сквозь стройные их стволы пробивались золотые лучи. Похоть или апломб? Предательство? Он заново перебирал грехи, примеряя их на себя. Своё и чужое. Греха нет ни в оружии, ни в солдатской руке; тогда в каком алхимическом тигле рождена эта фикция — функция, опция?
Ни в каком. Если остаться.
Рассеянный взгляд скользил по пятнистой от проталин земле, по ржавым сетям, ограждающим зачаток периметра: позже здесь пустят ток. «Хаген, если он и правда твой друг, то что мне делать? Что нам всем делать?» Кто это сказал? Тот, кто не знает, как подземные соки претворяются в кровь земли, но знает слова: «душа», «долг», «вера» — валюта, не имеющая хождения здесь, и может быть, к лучшему; всё, всё к лучшему. К лучшему то, что я не женился; и то, что Инженер стабильно не выходит на связь; и лицо Кальта, подменившее лунный лик, всё больше походит на человеческое. Ведь если в Эссене убыло, значит, в Гессене прибыло?
Вот и всё. Amen!
— Н-ну, — сказал Франц, когда он вернулся обратно. — Погулял?
Утерев пот локтем, он вздохнул. Нахмурился.
— А где же вода, чучело?
— Вода? — изумился Хаген.
Глянул вниз и обнаружил, что посеял баклажку.
***
К девяти вечера всё более-менее образовалось, но свет погас — сдох генератор.
Пошуршав в темноте, Франц вытащил карбидную лампу. Всю в пятнах окиси — она выглядела так, словно побывала в окопах ещё праисторических войн. Мамонты били ею друг друга по голове. «Ого! — не удержался Хаген. — И тут инноватика?» — «Старое — значит, прочное!» — в сердцах пропыхтели из-под стола. В коридоре гремели разводными ключами, пиликал газовый счётчик, прокуренные голоса ругались многоэтажным матом. Потом ругань переместилась ниже, в подвал. Чиркнула спичка.
— Да здравствует декаданс!
— Умный ты больно.
В огненной полутьме проступило неявное — тяжёлый абрис подбородка, педантическая складка у губ. Незнакомец готовился к чаепитию. Тщательно вытерев пыль, застелив стол бумажной салфеткой, он расставлял тарелки, ориентируясь на скосы невидимых линий; сын волшебника творил волшебство. Он любит порядок! — понял Хаген. Больше, чем Кальт, и даже больше, чем Улле. Больше, чем кто-либо в Райхе.
Свой порядок!
Продукты выпрыгивали и сразу же ложились на место: ломти хлеба, пласты варёного мяса, кольца кровяной колбасы, аккуратные, похожие на детские гробики, горки картофеля. Откуда всё это взялось? Мираж или выучка фокусника: из сумки выкатилось крутое яйцо. На чёрном рынке оно стоило тридцать марок. Брусок масла стоил все семьдесят. Приоткрыв от удивления рот, Хаген заглядывал в рог изобилия. Сало, галеты. А вот и «пайковый сюрприз»: каждый пятничный партайтаг заканчивался распитием эрзац-кофе с мармеладом линии Гиршеля.
— Ешь, — приказал Франц. — Давай, тебе нужно, ты слишком тощий. Потом будем играть.
— Не хочу!
— Ещё одно «не хочу», и мы сыграем без твоего разрешения!
Он вдруг зло усмехнулся, приподняв уголок рта. Яблочко от яблони.
— Я могу делать это всю ночь, солдат. А потом передёрнуть и делать ещё. Веришь?
— Ну хорошо, — сказал Хаген.
Ему стало страшно, невероятно. То, что должно было дойти ещё утром, дошло только сейчас. Даже спина взмокла от неотвратимости — разделить ночь с чудовищем, охотником, бывшим штурмовичком, одорированным мятной свежестью и зубным эликсиром. Клик-клак.
— Только не трогай меня!
— Успокойся.
Его лицо потемнело, губы сжались. Он медленно выкладывал карты.
Это был полный набор, Хаген видел такой впервые. Опознанные картинки — Мельник, Жертва, Бешерунг, Солнцеворот — встали в ряд с незнакомыми. Все они были нарисованы одной кистью, талантливой кистью художника и извращенца. Обрамление из дубовых листьев, футарк, миниатюрный девиз, спрятанный в ромбах: «моя честь — моя верность».
— А где…
— Вайнахтсман? — закончил Франц, не удивившись. — Его здесь нет. Он есть в любой карте.
— Ага, — сипло сказал Хаген. — Вот и коаны! Как звучит хлопок одной ладони? Ответ ты мне уже показывал, можешь не напрягаться. И я всё равно не знаю правил. Я не умею играть в карты, выбивать десятку, открывать пиво зубами, унижать женщин и стрелять ни в чём не повинному человеку в живот. Его звали Денк, такой же биомусор, как я.
— Если не заткнёшься, узнаешь, как звучит хлопок второй ладони. Слушай правила!
— Я не буду играть!
— Будешь, — выплюнул Франц. — Ведь с ним ты играл.
— Но ты-то не он, — сказал Хаген. Бедное сердце заходилось от ужаса, в глазах поплыло, но голос, подсказывающий слова, пытался его спасти, и он повторил, из последних сил хватаясь за резиновый плот, озвучил как можно твёрже и чётче:
— Я не буду в карты. Но могу сыграть в кости. С тобой.
«Пасифик, — твердил он про себя, взвешивая в руке крошечный прозрачный кубик. Алмазные грани резали кожу. — О, Пасифик-Пасифик! Францу нужен солдатик, но я не стану солдатиком Франца!» Чёртово колесо скрипело ободьями, а мир вряд ли был справедлив. «Два раза, — напомнил сын волшебника, сукин сын, белокожий гипербореец. — Всего два желания, а у меня их много. Но я буду хорошим хозяином, обещаю. Не удивляйся, если захочешь ещё, — он сдул прядь, всё время падающую ему на лицо: пф-ф! — парашютик из одуванчика; он улыбнулся. — Запомни, солдат: однажды всё здесь будет моим».
— Однажды… шёл дождик дважды! — прошелестел Хаген.
Если я проиграю…
Пистолет лежал в куртке, а сама куртка осталась в машине. У Франца тоже есть пистолет, но до него не добраться. Есть и нож, но когда Хаген представил, как втыкает себе в кишки лезвие, побывавшее в мясе, картошке, кровяной колбасе, его замутило так, что он потерял равновесие. Плюхнувшись обратно на стул, давясь рвотными спазмами, он беспомощно смотрел на закопчённую, стремительно ускользающую твердь потолка.
— Тебе нужно больше есть, — повторил незнакомец. — Не глупи, Йорген! Тебе нужен гранатовый сок, натуральный. И печень, говяжья печень. Не бойся, я всё достану.
Но он боялся не этого.
Если я проиграю…
Он очистил голову и выбросил кубик. Раз.
Не глядя, дождавшись, пока рука перестанет дрожать, бросил ещё. Два.
— Нет! — сказал Франц, в голосе его звучало неверие. — Нет и нет!
Хаген приоткрыл глаз.
Он выбросил две шестёрки.
Комментарий к Аркадия
Гимн Франца:
Der Sandmann (Песочный человек) послушать можно здесь: https://de.lyrsense.com/saltatio_mortis/der_sandmann
========== Африка ==========
Должно быть, он съел слишком много.
Внутри было не гладко: картофель с трудом монтировался с капустой, капуста — с мясом, а жирное мясо — с зеленью, хотя «таблица здоровья» утверждала обратное. Теперь он с опаской прислушивался к урчанию, доносящемуся из-под грубой подмётки армейского одеяла. Ну вот, опять! — «бр-р-р-кр-рау…» — словно вода с рокотом пробежала по трубам.