В бору мы спешились, поставили в балке коней и, перебегая от дерева к дереву, вернулись к залегшим около болота бойцам. Ползком я добрался до толстой старой березы и, укрывшись за ее широким, надежным стволом, оглядел раскинувшееся на многие километры, поросшее осокой, гоноболем, мхом топкое болото.
В двухстах шагах от берега, увязая по пояс в болотной жиже, стоял одетый в пиджак плотный однорукий человек. В левой руке он держал револьвер и зорко следил за курчавым кустарником, где укрылись бойцы.
Окатовское болото славилось обилием трясин, бездонных колодцев, промоин, в одну из которых и попал разведчик. Находясь по пояс в воде, он не мог податься ни назад, ни вперед, каждое лишнее движение могло лишь приблизить его конец. Он знал это и, высматривая пограничников, хотел как можно дороже продать свою жизнь.
Но это меньше всего устраивало нас.
Со смертью разведчика круг замыкался. Важно, очень важно не пустить врага на советскую землю, но еще важнее поймать его целым и невредимым, чтобы узнать, зачем он шел в Советский Союз, с какими целями и заданиями, к кому шел. Ну, а затем, само собой разумеется, всегда хочется знать, с какой разведкой имеешь дело. С фашистской Германией, как вам известно, мы не граничим, а больше половины пойманных шпионов оказались оттуда.
Не-е-ет, безрукого никак нельзя было отдавать на съедение болотным червям. Во что бы то ни стало его нужно было «спасти». Но как это сделать, если даже зайцы, и те норовят обойти окатовскую заводиловку. Между прочим в этом самом болоте я застрял и со своей уткой.
Спасти безрукого можно было только, проложив к нему из сучьев и хвороста зыбкую дорожку. Но для этого нужны были топоры. Я позвал молодого бойца заставы Мамлея и приказал ему добраться до оврага, где находились лошади, и мчаться что есть духу в ближайший колхоз за людьми.
Мамлей проворно козырнул и побежал к лесу. Вслед ему раздались два выстрела. Мамлей кувырнулся на землю и, сердито взглянув на застрявшего в болоте безрукого, собрался стрелять.
— Не сметь, Мамлей! Не сметь! — погрозил я бойцу.
Мамлей с недовольным видом опустил винтовку и пополз в лес. Он полз и сердито оглядывался, чем здорово рассмешил нас. Мамлей был молодой боец, недавно прибывший на заставу, и многое из того, что было понятно старым пограничникам, для него пока являлось загадкой.
Ознакомив бойцов с планом, я приказал им собирать сучья и тащить их к болоту. Из колхоза люди пришли бы не раньше чем через час, а за это время безрукого могло засосать.
Слыша треск, уханье ломаемых деревьев, сучьев, безрукий долгое время не мог понять, что все это значит. И только когда из леса потянулись бойцы, волоча за собой кто сбитую бурей маковку сосны, кто сгнившую стегу, а кто просто охапку хвороста, он понял, что советские пограничники надеются захватить его живым.
Он поднял маузер и давай поливать нас огнем, не подпуская к болоту. Когда стрельба стихла, бойцы подхватили сучья и потянулись к болоту. Но безрукий не успокоился. Снова мимо нас защелкали пули.
Но это уже не могло остановить моих ребят. Лавируя между кустами, они шли вперед. Бойцов охватило какое- то безразличие к опасности, а некоторые из них, желая щегольнуть своей храбростью, пытались даже шутить. «Врешь! Стреляй — не стреляй, а все равно спасем…» Пришлось предупредить ребят, чтобы были осторожнее.
Дотащив хворост до болота, бойцы сразу же уползли в лес за новой партией сучьев, а я занялся устройством дорожки. Каждый раз, когда я, ерзая в кустах, выбрасывал в болото очередную охапку хвороста, безрукий посылал в мою сторону по пуле. Он не кричал, не ругался, не предлагал нам оставить его в покое, — он только стрелял. Но я почти физически ощущал ту звериную злобу, которую он вкладывал в каждый свой выстрел.
Безрукий стрелял, а я считал пули. Должны же когда- нибудь у него иссякнуть патроны. Вначале он стрелял из маузера, но последние два выстрела он произвел из нагана. В нагане семь пуль, из которых две уже выпущены на ветер, значит в распоряжении безрукого осталось только пять пуль, а это уже значительно меняло дело.
Время от времени я останавливался, поглядывая в сторону леса, прислушивался, ждал подмоги, ждал, когда застучат в сосновом бору острые топоры колхозников, но лес был угрюм и тих.
Вдруг до меня донеслись хлюпанье и треск. Я взглянул на болото. Безрукий отчаянно барахтался в трясине, тянулся к обманчивому курчавому кусту осоки, какие обычно растут только на особенно вязких местах.
— Гражданин, что вы делаете? Держитесь влево! Нельзя подходить к осоке! Там промоина! Промо-и-на!
Безрукий обернулся и, ничего не сказав, послал в мою сторону выстрел. Тут я вторично, но в еще более категорической форме предостерег его об опасности. Чудак, он лез, не обращая внимания на предостережения, знай лез к поросшему осокой холмику, который издали мог вполне сойти за небольшой твердый островок: так густа и высока была на нем осока. Добравшись до островка, безрукий уцепился за осоку, но, почувствовав, что просчитался, сразу же подался назад. Однако было уже поздно.
Я сделал последнюю попытку достать его и стал еще усиленней и уже совершенно открыто бросать хворост в болото.
А затем для меня стало ясно, что мы зря ломали деревья, зря таскали сучья, зря гатили Окатовское болото. Застрявшего в болоте уже ничто не могло спасти.
Понял это и человек, сидевший в болоте. Он уже не стрелял, а молча цеплялся за хрупкие обманчивые стебли осоки, пытаясь хотя бы на несколько минут оттянуть неизбежный конец. Но осока рвалась, как прелые нитки.
— Эх, мало нас, ребята. А то можно было бы ремней навязать да бросить их безрукому, — проговорил кто-то из бойцов.
— А с чего бы ты их бросил?! С облаков? С аэроплана бы на тихом ходу веревку ему сунуть, тогда наверняка можно было бы вытянуть из трясины беляка.
— Это только в кино канаты с аэропланов кидают; а в жизни этого не бывает. Да и не возьмет такой барсук веревку.
— Это почему?
— Грехи, видно, у него перед советской властью большие, если он все время с нами пулями переговаривается.
Раздался выстрел, за ним второй, третий. Я сделал бойцам знак, чтобы они быстро ложились. Но тревога оказалась ложной. Безрукий стрелял вверх, в нависшее над ним веселое солнце, в голубое небо, такое лазурное, приветливое и ясное.
— Бей, бей, так ему и надо, горячему дьяволу. Тут закордонник тонет, а ему смешки да хахоньки…
— Беляк на солнце зло срывает.
— Дурак! При чем тут солнце?! У нас в деревне на луну одни выжившие из ума да хворые собаки лают.
На поверхности оставались одни лишь плечи и голова. Откинутая рука, сжимая наган, лежала на траве. Безрукий снова судорожно заметался, пытаясь вырваться из трясины, и стал исчезать в болоте. Он уходил как-то медленно, не спеша, отчего и казалось, будто он не тонет, а уплывает куда-то вниз, в сказочный болотный мир.
Но вот рука снова взлетела вверх, разведчик что-то крикнул, но что — этого я не разобрал, болотная жижа скрыла его от людей. Я видел широко открытый рот разведчика, движения губ, — по всему было видно, что он что-то хотел сказать…
И снова перед нами расстилалось болото… Блестя серебристыми пушинками, зеленой осокой, сероватым гоноболем, над которыми носились вспугнутые ярко-красные бабочки, болото по-прежнему было тихо, строго и величаво…
Я приказал верховым ехать на участки снимать оцепление, а сам с ординарцем поскакал на заставу. Чувство досады не оставляло меня. Болото прямо из-под носа утащило разведчика. Правда, оставался капитан, спутник безрукого… Я не люблю, когда природа вмешивается не в свое дело. На моем участке не было случая, чтобы пробравшийся через границу шпион, чужак, уходил. Выехав из леса, я увидел бойцов. Обливаясь потом, они несли сделанные из сучьев носилки, на которых лежал спутник безрукого.
— В чем дело, ребята?
Бойцы опустили на землю носилки.
— Бежать, товарищ начальник, вздумал. Ну, его и пришлось немного осадить. Штыком.
Мрачно косясь на бойцов, капитан поднялся и, силясь улыбнуться, спросил:
— Нашли ротмистра, господин лейтенант?
Признаться, вопрос удивил меня. Обычно разведчики отрицают связь друг с другом, а тут вдруг — на тебе… Но не хотелось мне вступать в разговор с любознательным офицером. Ответил:
— Это к делу не относится.
— Значит, нашли?
— Обнаружили, — сухо ответил я, не зная, чего от меня хочет разведчик, болтливость которого уже начинала надоедать.
— И живым?
— А какое это имеет отношение к делу?
— Я слышал, что вам, господин лейтенант, пришлось немного пострелять. А где стреляют, там могут быть и жертвы…
Он попросил папироску, затянулся и, пуская колечками дым, осторожно опустился на носилки.
Я осмотрел раненую ногу офицера: прокол штыком, но ничего опасного для жизни. Все же я приказал бойцам не трясти больного. Мы не прошли и десятка шагов, как назойливый капитан снова дал о себе знать.
— Это хорошо, господин лейтенант, что вы кокнули гусара. Сволочь. Это все из-за него. Я говорил, что сегодня нельзя переходить. А то, знаете ли, было бы обидно: меня поймали, а его нет…
— Товарищ лейтенант, к телефону, — подбежав к нам и беря под козырек, проговорил коренастый боец с хитрыми, насмешливыми глазами и орденом на груди.
— Сейчас иду, товарищ Клокачев!
Я изумленно уставился на бойца. Когда он ушел, я спросил:
— Это тот самый Клокачев и есть?
— Да. А что?
— Так, — уклончиво ответил я, провожая глазами бойца, о беззаветной храбрости которого только что поведал мне лейтенант.
Снова веселый домашний кабинет начальника заставы, снова со всех сторон на нас глядели бойкие, вертлявые стрижи, лесные гадалки-кукушки, ласковые малиновки, лупоглазые, солидные, как купчихи, совы, дюжие тетерева, усадебные весельчаки — скворцы и лесные тряпичницы, большие охотницы до всего, что плохо лежит, вертлявые, но в общем приятные на вид, сороки и лесные курочки-куропатки, глядя на которых все время кажется, что, прежде чем попасть на сучок к начальнику заставы, они вывалялись в пепле, и тебе так и хочется сдунуть пепел. Птицы сидели на сучках в таких позах, что, глядя на них, казалось — вот-вот они сорвутся с деревянных подставок, взмахнут крыльями и, весело тараторя, огласят просторный кабинет радостным щебетанием и пением.
Ротко положил на рычаг телефонную трубку, откинулся на спинку кресла и, поглядев на черную руку, замолчал. Молчал и я.
— Но потом я все же не выдержал.
— Чем же окончились поиски в болоте? Нашли безрукого?
— Представьте, да. Он зацепился за какую-то корягу, застрял, багром его и поддели за сумку, да так и вытащили с набитым илом ртом. Но любопытнее всего, что пальцы его так крепко сжали наган, словно он и в этой зеленой мгле собирался с нами еще повоевать.
— Видимо, безрукий был человек с характером.
— Пожалуй… Кажется, никого мы так старательно не осматривали, как безрукого гусара. Но в карманах охотничьей зеленой тужурки мы нашли только серебряный портсигар с отпечатком отодранного золотого орла. Действительно, все концы были безруким спрятаны в воду.
— А капитан?
— Ну, с этим было проще. Сначала он, как это водится в таких случаях, крутил, вертел., но неопровержимые улики все же заставили его дать настоящие показания. Он помог нам вытащить концы из воды. Друзья были агентами двух разведок, но шли они на одно действительно страшное дело. — Ротко провел ладонью по широкому лбу.
— Не знаю почему, но при взгляде на эту черно- бурую кожу я вижу те ненавистные руки, которые тянутся к нам. Да что тут говорить. Прочтите.
Он протянул мне газетную вырезку. Это были строки из монархической газеты одной из зарубежных стран.
Черный заголовок «Памяти убиенных».
«На панихиде по убиенным капитане лейб-гвардии его величества полка Курмакове и ротмистре Витковском прочувствованное слово к русской пастве произнес протоиерей Даманский.
Кроме господ офицеров вышеуказанных полков, на панихиде присутствовали адъютант начальника гарнизона барон фон Экке Сумский».
— Ведь капитан Курмаков был только ранен, — изумленно спросил я, возвращая подчеркнутую красным карандашом газетную вырезку.
— Да, вначале. Ну, а потом — выздоровевшего капитана вели из больницы в отряд. На полдороге капитан неожиданно нагнулся возле кучи мелкого дорожного песку, в одно мгновение схватил горсть песку, залепил глаза сопровождавшим его конвоирам и бросился бежать. Несколько минут было достаточно капитану, чтобы проскользнуть в ближайший двор. Он уже перелез через изгородь, чтобы скрыться в городской сутолоке, но тут и повис. Пуля конвоира застала его как раз в этот момент. С изгороди его сняли уже мертвым.
1938 г,
Н. Брыкин
ШУБА АНГЛИЙСКОГО КОРОЛЯ
Рассказ
Заритесь вы, ребята, на мою лисью шубу, как кот на сметану, с расспросами лезете, расскажи да расскажи, Степан Тимофеевич, где ты такую знатную шубу раздобыл, а того не знаете, что скоро придется мне эту самую шубу, чтобы она в соблазн добрых людей не вводила, в сундук запереть или обратно отдавать.
Рассказать раз, два, ну три — что да почему — не трудно, но когда тебе проходу не дают, так уж тут, извините, и золотой шубе не рад будешь.
Расскажу, соседушки, земляки мои разлюбезные, так и быть, в последний раз, а вас, товарищ писатель, прошу пропечатать мой рассказ, авось, после этого мои дотошные земляки не так будут донимать расспросами.
Колкая погодка, нужно вам доложить, выдалась в ту вьюжную, памятную для меня ночь, лихая, одним словом, ночка.
Вышел я во двор скотине сенца в ясли подбросить, а шапку к голове прижать забыл. А верткий ветер не то что шапку и голову оторвать мог. Набросился он на меня словно злой, давно не кормленный кобель, содрал с головы мою грелку, подкинул ее мячом и покатил, словно колобок, в черный бор. Гнался я, гнался за шапчонкой, но худо старому человеку с прощелыгой-ветром тягаться.
Вернулся в избу расстроенный. Шапки жалко. Хоть и стара она была, да и моль ее изрядно разукрасила. Но, как говорят, то дорого, что сердцу мило, а я привык к своей бараньей грелке.
Местность наша глухая, лесная. Озер, болот и кочек в наших краях так много, что временами кажется, будто вся наша земля кочками, как бородавками, покрыта. Деревни, хутора редко понатыканы. Если деревня от деревни в тридцати километрах, тогда у нас говорят:
— Ну и густота же у нас, мужики!.. Проходу от деревень нет… Куда ни повернешься — всюду деревни и хутора…
Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, нескладная моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь! Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.
Вдруг ввалились в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно, как на заправском постоялом дворе.
А завьюженные гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, и сразу к печке.
Взглянул я на ночных гостей, дрова, что валялись около печки, пересчитал и сообразил — не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.
На улице у прикуты человек с винтовкой стоит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:
— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет, а ветер и без лыж хлестко бегает…
Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:
— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись…
Перекинулся я с добрым часовым (как же не добрый — сам мерзнет, а мне здоровье велит беречь) десяточком тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, и в избу греться. Подбросил в печку дровец и к старухе. Сидим с ней на лавке, на молодцов поглядываем.