Зенитки стреляют из-за деревни по самолетам. На фоне соседнего кургана мне удалось увидеть мгновенно скользнувшую вспышку. Я стал наблюдать в бинокль и разглядел сверху кучу людей в кустах. Здесь, конечно, и есть зенитная батарея. Здесь!
Ракета, как указывающий палец, ткнула зенитную батарею, скрытую между кустов и деревьев. Бомбардировщики клюнули над этим местом. Там тоже взрывы, взрывы и взрывы.
— Атака! — кричит Володя и нажимает гашетку своего пулемета.
Кинувшиеся было на нас немецкие автоматчики вынуждены снова залечь.
Я ищу новую мишень. Что еще указать самолетам?
«Фердинанды»? Танки? Вон они поползли под деревья. Взять их!
— Ракета!
Авиабомба, сброшенная с той стороны, вызывает потрясающий грохот: верно, взорвана автомашина с боеприпасами для «фердинандов».
Самолеты ушли в глубину полуострова — наверное, бомбить дорогу на подступах к берегу, чтобы не допустить сюда резервы фашистов. Немцы по побережью прижаты к земле. Другие из них смешались, бегут. Десант продвигается ближе к нам, ближе.
Наша атака отличается от немецкой стремительностью броска. Вот наши уже побежали «в штыки».
«Ура» нарастает и близится к нам. Мы видим бегущих наших бойцов, без всяких биноклей узнаем офицеров.
— Ревякин! Ревякин! — кричит Володя, указывая в сторону приближающейся советской атаки.
Немцы вскакивают и бегут мимо нашего кургана.
— Ур-ра! — кричим мы жидкими голосами в ответ.
— Пулеметы! Огонь по фашистам! — командую я, и мы начинаем огнем сверху преследовать убегающих.
Я пускаю ракеты одну за другой вверх.
— Костя, пойдем! Скорее пойдем! Наши уже в траншее… Идем же навстречу! — торопит Володя.
Я пробую встать, но больше уже не могу опереться на ногу.
— Что с тобой? Ранен?
— Ура! — Бойцы обтекают наш холм, занимают на нашем кургане траншею и с ходу открывают разящий огонь против фашистских окопов. С нашей высотки ударил по немцам огонь миномета.
Ревякин стремительно входит в остатки нашего дота и видит нас у гордых обрывков нашего знамени. Он смотрит на нас немного растерянно. Обнимается с каждым. Склонился ко мне.
— Что?
— Нога.
Ревякин еще раз всех осмотрел, взглянул на улыбающиеся, мокрые от слез, измученные, но все же радостные лица. Пересчитал нас глазами.
— Все тут?
— Все, Михаил Иванович… товарищ капитан…
— Все, — негромко повторил он и снял пилотку.
X
Изо дня в день плацдарм расширялся. Хозяин советской земли с каждым днем становился все тверже на эту площадку. Правда, пока еще освобожденной земли здесь было не очень много, зато с каждым днем мы все крепче и глубже врастали в нее. Теперь уже это было пространство с двумя господствующими высотами, с широким проходом к морю, и дни, когда приходилось ждать, что «подбросят» с воздуха пищу и боеприпасы, теперь миновали.
Легкие самолеты могли уже приземляться на собственной небольшой площадке аэродрома. Десант пополнялся с моря и воздуха.
В глубине кургана, который был нашим первым плацдармом, построена цепь блиндажей и укрытий — целый подземный квартал: штабы, госпиталь, электростанция, склады боепитания, даже газета.
В нашей госпитальной комнате семеро раненых. Жарко. Душный запах лекарств, тусклый свет «лилипутской» лампочки. Правда, нас развлекает здесь радио. Из редакции провели к нам наушники, и мы слушаем целыми днями Москву… Москву!
Сводки, приказы, концерты…
Я прозевал и не слышал утром по радио важного для меня известия. Говорят, что я проспал его. Теперь в сотый, может быть, раз я перечитывал его в газете.
Список двадцати человек по алфавиту начинается с Абдулаева Самеда.
Я знаю уже наизусть все от слова до слова и по порядку могу перечислить все двадцать имен, кому присвоено звание Героя Советского Союза. Но как только газета, лежащая рядом со мной, попадает мне на глаза, я еще и еще раз перечитываю все от начала до конца.
Взгляд подолгу останавливается на имени Самеда, белозубого весельчака, с которым легче воевалось, на имени капитана Мирошника. Он доверял нашей юности трудные и ответственные задания. Он не опекал нас и не страшился за нас. Он верил, что мы все осилим. Имя Пети волнует особо. Когда я сказал, что к моменту взятия Берлина он будет Героем Советского Союза, как он тогда присвистнул! А в это самое время он уже был Героем, хотя сам себя не считал достойным такого звания. Егорушка, Федя Горин…
Мои дорогие друзья Володя и Вася, конечно, тоже рядом со мной в этом списке. С Володей я даже стою на соседнем месте по порядку алфавита.
Ревякин сказал нам, что Сережа вернулся благополучно на берег и лечится где-то в ближайшем тылу; если бы он был с нами в этом десанте, он, конечно, не меньше других заслужил бы наше высокое звание…
— Готовьтесь к отправке, — сказал мне сегодня наш доктор, майор медицинской службы.
Я просил оставить меня здесь до выздоровления. Он помрачнел.
— Не шутите такими вещами, — остановил он меня. — Я скажу вам прямо, что положение очень серьезное. Возможно, что вам придется отнять ногу. Я сам не могу решить окончательно. Вас отправят в тыл к хорошим хирургам…
Придется уехать. Как знать, удастся ли снова попасть в свою часть? Ребята меня утешают: они говорят, что Героя Советского Союза пошлют туда, куда он попросится. Вася с Володей, конечно, дойдут до Берлина. А где буду я в этот день? Неужели на костылях, без ноги?
— Я ногу отрезать не дам. Мне ноги нужны, чтобы маршировать по Берлину, — ответил я доктору.
— Там видно будет. Посмотрят, решат. Зря никто не отрежет. Если можно оставить, оставят.
— Ни за что не давай, — говорит Володя. — Ноги тогда хороши, когда в паре.
А Ревякин, который теперь командует нашей ротой, тот просто в порядке приказа мне так и сказал:
— Ты выбрось из головы ампутацию. Чепуха! На Одере нас нагонишь. Смотри, на Шпрее уже не приму тебя в роту!
Только Вася говорит со мной по-другому. Он видит фронт и в тылу, и даже после войны.
— Не спеши, поправляйся, — сказал он мне. — Поправишься — знаешь, как будешь нужен повсюду! Сколько рабочих рук и голов будет нужно! Учиться придется, конечно… Всем нужно учиться.
Вася хочет незаметно подсунуть мне утешение, если хирурги все-таки оставят меня без ноги. Он рассказал мне, как будет рада моя мать, что у нее сын — Герой, описал даже встречу с ней, а сам между тем незаметно перескочил на свою любимую тему. Усиленно посасывая цигарку и кутаясь в сизый дымок, он намекает, что я могу попасть в госпиталь снова в Караганду.
Попался и покраснел.
— А что она пишет? — спросил я.
— Кто?
— Караганда, конечно! — засмеялся я.
— Давайте, давайте скорей на носилки! — приказал врач в соседнем помещении.
Вошли санитары.
— Товарищ майор, разрешите… — послышался голос Володи.
Меня перекладывают на носилки.
— Скорей, скорей, — поторапливает нас доктор. — Санитарный самолет опустился, когда летал немецкий разведчик. Погрузит и скорей назад, на Большую землю…
Володя и Вася, столкнувшись лбами, целуют меня в обе щеки.
— Ну, лечись, поправляйся…
— Будем ждать…
— Пиши каждый день…
— Как же не писать? Где еще я найду таких друзей?
Носилки плывут под низко нависшей лампочкой, под второй, под третьей. Воздух свежее и прохладней. Как хорошо вздохнуть чистым воздухом после пропахшего лекарством склепа!
В небе гул моторов. Несколько наших «ястребков» охраняют этот клочок отвоеванной нами земли. Вышло так, как сказал тогда Мирошник: мы никуда не уйдем, этот курган навсегда освобожден от фашистских захватчиков. Фашисты убили его, но его железное слово мы сдержали несмотря ни на что.
Дрожа сверкающим телом, стоит санитарный самолет с красными крестами на крыльях. Капитан корабля, ожидая, стоит у своей машины.
Вася вытянулся перед кем-то и почтительно отдал приветствие. Я перевел глаза. Рядом с носилками вырос Шеген.
— Нарочно к тебе прилетел, мой мальчик. Самолет специально прислали за тобой по приказу генерала армии. Ничего, ничего, починят тебя. У нас хорошо умеют. Наш брат летчик, бывает, ломает и все четыре ноги. Все зачинят! — утешает Шеген, идя рядом со мной и держась рукой за носилки.
Товарищи собрались перед самолетом. В гуле мотора не слышно прощальных выкриков, и я наугад отвечаю:
— До свидания! Я быстро!
Санитары укладывают меня, пристегивают ремнями. Вот в самолет вносят еще другие и третьи носилки, четвертые и пятые, входит врач. Быстро проходит в кабину летчика женщина в белом халате. Потом я вижу дружелюбное и смеющееся лицо Шегена, он проходит в кабину летчика. Я слежу за ним взглядом…
Самолет побежал, оттолкнулся, подпрыгнул еще раз… И плавно поплыл. В полете… Покойно и хорошо.
Я невольно закрыл глаза, но что-то меня заставило снова поднять веки.
Нет, это не сон и не бред: на меня глядели влажные черные глаза, полные такой милой нежности, такой теплоты! Они глядели с такой удивительной лаской…
Только тут я понял лукавство, скользнувшее в улыбке Шегена, когда он прошел в кабину.
Я боялся, что слезы зальют мои щеки, и снова закрыл глаза, чтобы скрыть волнение. Я думаю — она могла слышать стук моего сердца даже сквозь гул мотора. Я хотел назвать ее имя, но горло мое пересохло, и голос пропал. Я шевельнул губами и вдруг в первый раз в жизни ощутил на них чудесный, такой освежающий, ни на что не похожий вкус ее поцелуя.
Она целовала мое небритое бледное лицо, лоб, волосы, никого не стесняясь. Ведь она разыскала меня, как и я ее, среди миллионов.
— Кайруш! — прошептала она.
— Бота! — ответили только немым движением мои губы.
Я снова закрыл глаза. Ее ладонь мягкой прохладой легла на них, лаская мои опущенные веки, и я боялся их снова поднять, чтобы как-нибудь не рассеялся этот теплый и радостный сон.
Самолет ли несет меня или мечта уносит на крыльях?
Она сидит возле меня, и я не хочу ни о чем говорить. Может быть, нужно что-нибудь спрашивать, отвечать… Пожалуйста, после, пожалуйста, после! Я все хочу знать о тебе, но сейчас я хочу немножечко помолчать с тобой вместе.
А потом мы сядем и все расскажем друг другу — за столько лет!
Потом мы пойдем с тобой через годы и годы по всем дорогам мира, а если надо, то по дорогам войны. Ведь мы уже шли по ним вместе, правда, не в одной роте, но не все ли равно? Так лучше. Ты не вынесла бы столько, мой маленький верблюжонок!
Мать, наверное, стала уже стара, ей давно уже хочется назваться бабушкой. Мы утешим ее…
Товарищи с завистью смотрят, как ты склонилась ко мне и положила мне на грудь свою голову. Вот и моя рука коснулась твоих волос и спины. Это легкое прикосновение кажется тебе робким… Я не робею. Я боюсь спугнуть твои ресницы, которые трепетными крылышками касаются моего небритого подбородка. Они влажны… Но я сквозь твой белый халат, напяленный для порядка, нащупал у тебя на плече совсем не солдатский погон. Офицеру, кажется, не пристало плакать…
Я даже не решаюсь полюбопытствовать, сколько звездочек у тебя на погонах. А вдруг там окажется какое-нибудь невиданное созвездие — знак твоей власти над небесными сферами.
Я не скажу тебе вслух этого — ты подумаешь, что это насмешка, а во мне нет иного чувства к тебе, кроме любви.
И этого я тебе не скажу.
Об этом надо петь песни, а я сегодня не в голосе. Человек, у которого собираются отнять одну из его немногих конечностей, не может петь хорошо.
Мне все интересно в тебе, все в тебе дорого. Но ты не писала мне ни слова о своих офицерских погонах. Если бы я смел коснуться рукой твоей груди, может быть, я нащупал бы там боевые знаки отличия. А если бы я добрался до самого сердца… Не правда ли, там все ясно, как в этом прозрачном небе, которое дрожит за окном самолета?
Нет, я не отдам мою ногу хирургам. Я хочу идти рядом с тобой твердой поступью по всякой дороге, по всем просторам.
Как сказал товарищ Ходжа Насреддин: «На земле нет края лучше того, где ты родился и вырос». Я хочу, чтобы он был еще лучше для тех, кого ты сама вскормишь грудью.