Between extremities man runs his course.
(William Butler Yeats)
Глава 1. Неопределённость пределов
Третий путь? Он существует…
Трамвайные пути упирались в солнце. Над Москвой плыл июль. Зелёный и многоголосый.
«Учёба! Работа!!!» – надрывался продавец утренних газет близ остановки.
Неужели кто-то ещё читает газеты?
Они проходили мимо. Рыцари свободного копья. Призраки больших и малых городов. Люди мира. Они учатся всему сами. Не платят налоги, не плодят детей, не живут в кредит. Не значатся ни в каких списках. Где бы ни обитали, везде неместные. Не ждут завтрашнего дня, не помнят вчерашнего. И мечтают лишь об одном: чтобы лето не кончалось.
Из дневника Жанки, на грани столетий
Она приходит ко мне из будущего. Снятся качели в нашем дворе. Ночь. Никого вокруг. Она садится на другой край, и мы поочерёдно взлетаем в пронизанный звёздным светом воздух. Она – это я взрослая. Но никак не могу разглядеть её лицо, хотя всегда видела лица везде: в узорах коры деревьев, трещинах стен, решётках ворот и люков, рисунках обоев, даже буквы в книгах иногда выстраивались в виде лиц. А своего будущего лица не могу увидеть! Разговариваю с пустотой, а мне столько нужно у неё спросить! Кем я стану? Исполнятся ли желания? Буду ли счастлива, любима?
Взлёт качелей: мой вопрос – её тишина в ответ, глубокая, как колодец ночного неба. Когда в отчаянии спрыгиваю с качелей, она вдруг поднимает голову и спрашивает, о чём мечтаю я.
Просыпаюсь в слезах, потому что знаю: ни одна детская мечта у неё не сбылась. Просыпаюсь всё глубже в осень. И осень тоже плачет за окнами, как на вокзале. Оплакивает моё последнее беззаботное лето. Впереди – выпускной класс. Мне говорят: выбирай, кем ты станешь. А я хочу остаться собой. Не из чего выбирать в нашем унылом райцентре. Вот если бы в свободную Америку слетать или дождаться обнуления, то на другом конце планеты или в новом времени наверняка нашлась бы подходящая для меня судьба. А здесь и сейчас вокруг типовые многоэтажки и серые лица на автобусных остановках.
Странная всё-таки цифра нас ждёт: двойка и три нуля. Почему ноль по Фаренгейту воспринимается зябче, чем минус семнадцать по Цельсию? Потому что ноль кажется абсолютным, но это по Кельвину, хотя папа и утверждает, что на практике такое состояние недостижимо. А я верю, что он есть – где-то в межзвёздном космосе.
Ноль уничтожает любое умноженное на него число, в школе твердят «на ноль делить нельзя». А что будет, если на ноль умножить или разделить бесконечность?
Неопределённость пределов, говорит папа. Он математик, и цифры для него – язык описания мира, способ его исчислить, а значит, понять. Например, он мог бы написать уравнение танцующей на песке у моря девушки или полёта птицы над городом. Но не может понять меня. Я для него – неопределённый предел терпения. И для мамы тоже, хотя она и гуманитарий.
Что ж тут поделаешь, если год моего рождения – восьмидесятый. Вертикальная бесконечность, умноженная на ноль. Но предки считают, что восемьдесят – это восьмой десяток столетия, ни к чему его переворачивать в череде веков, а я просто подросток, полный внутренних противоречий.
По-моему, шестнадцать лет почти старость. Их время законсервировано, как в банке: под новый год открывают, съедают ложечку мёда (или дёгтя?) – и закрывают. Их время – смена цифр в календаре, а для меня прошлый год – как другая жизнь.
Пообещала им: вот состарюсь – и выброшу всю косметику, в шестнадцать не понадобится «боевая раскраска под индейца». Старшекласснице не у кого отвоёвывать территорию на школьных дискотеках: то, что принадлежит тебе по праву, перестаёт интересовать.
Теперь по ночным клубам шляемся со взрослыми мужиками и тётками под двадцать тусоваться, у некоторых из них уже дети, а всё туда же, типа молодость. И никто никого толком не знает на танцполе.
Воруем у Алискиного брательника из карманов контрамарки. Накопили коллекцию: красные, зелёные, оранжевые, золотые. Гладим утюгом и проходим на халяву. Билеты нам бы не продали, а в толпе удаётся проскользнуть. И красимся уже под египтян – чёрными тенями. Предки дают нам деньги на такси из клуба домой, а мы спускаем их на «отвёртки» и «блудливых мэри».
Сквозит. Холодно, до дрожи.
Интересно, кто-нибудь видел замёрзшую водку? Может, в Якутии? Или космонавты на Луне по ночам лижут заспиртованный лёд? Или наоборот: под строчку Есенина «с бандюгами жарю спирт» всегда отчего-то представляются революционные костры, один бутыль на весь замёрзший Питер – кладут на жаровню и дружно вдыхают спиртовые пары.
Спиртного в холодильнике, конечно, не оказалось, для него всегда почему-то нужен повод. Жаль, добавила бы капельку в чай, чтобы согреться. Батареи включат на ноябрьские праздники. Самое мерзкое время: тепла в доме ещё нет, а на улице уже холодно. И ветер с дождём прямо в окна.
Как-то мама в порыве откровения сказала: «На вас вся надежда! Наше поколение никогда не вырвется из страны советов. Рождённые в семидесятых – потерянное поколение, вынуждены выбирать судьбу на перепутье, в эпоху развала и разгула, а вас, может, и вынесет штормовой волной на берег благополучия, сумеете сберечь себя для счастья».
Ага, Изумрудный город выстроим и забаррикадируемся от старших братьев и сестёр. Они и сами бы нас замуровали в стену, как в ужастиках Эдгара По, чтобы не подглядывали.
Наивная она, на самом деле с каждым поколением всё безнадёжнее, потому что мы все предыдущие разочарования в себе несём. Это как папины фракталы Бенуа Мандельброта: меньшее растёт из большего, повторяя его в произвольной форме. Случайно и непредсказуемо.
У деревьев из хаоса рождается гармония. У людей нет. Я люблю рисовать деревья, переплетающиеся ветвями. Или чтобы их тени на земле, соприкасаясь, напоминали влюблённых, держащихся за руки. Однажды нарисовала, как сосна корнями обнимает прибрежные скалы. Школьный психолог, Олеся Николаевна, похвалила и сказала, что корни – это крепкая связь с родителями…
За чаем прочла в рассказе Набокова словосочетание «складные картины» – и сразу в памяти заскрёбся тот сизый сентябрьский рассвет после первой по-настоящему серьёзной ссоры с мамой. Ночь напролёт я бездумно выкладывала в ряды квадратики с листьями лиан, тигриными глазами и спинами, кусочками синего неба и облаков. Механическое действие лучше всего успокаивает. Это было любимым семейным занятием – собирать мозаику, а папа аккуратно наклеивал её на кусок картона и вешал на стену, как картину.
Мама вошла в кухню в шесть утра, кутаясь в махровый халат. Заплаканная. Тоже всю ночь не спала. Тихо обняла меня и сказала: «Ложись! Я напишу тебе записку для школы». И начала собираться на работу. Я подумала: «Жаль, что взрослым некому написать освободительную записку».
Сейчас бы всё сложилось иначе. Олеся Николаевна научила меня жить мечтами о будущем. Руки Хирурга снятся реже, я будто выдохнула, избавилась от страха и стыда, но это только с её появлением в школе, а до встречи с ней я была сама не своя.
Застала маму с дневником в руках. Дневник я хранила в шкатулке, а резной ключик носила на цепочке как кулон. Заходил кто-то из друзей, отвлёк, и я забыла дневник на столе. Обыкновенная школьная тетрадка. Мама решила, что тетрадка с сочинениями, и принялась читать. Ей нравились мои сочинения, тетрадки по литературе – единственные с высокими отметками, преподаватели остальных предметов мрачно констатировали: «Жанна не учится, ничто ей неинтересно, выползает на тройки-четвёрки за счёт генов». А литераторша мной гордилась. И мама тоже.
«Ненавижу мать и лгу на каждом шагу», – прочла она в моём дневнике. Губы задрожали, пальцы побелели. Отшвырнула дневник и повалилась на диван, будто ей кто подножку подставил. Я в дверях комнаты стояла, всё видела.
Сейчас обняла бы её и сказала: «Мама, не плачь! Во всём виноват мой неразборчивый почерк! Это не буква «м» и не «мать». Только те, кто не любит родителей, говорит о них «мать», «отец», отстранённо. Я же всегда говорила «мама», «папа», или в шутку: «предки», «черепа», «шнурки»… – и мы вместе смеялись. В дневнике написано: «ненавижу лгать». Ну вот же, видишь, точно такие «г» галками ниже в словах «говно» и «гаснет». Как ты могла прочитать плохое?». И мы бы никогда не поссорились так страшно.
Но я была не той, что сейчас. Визжала на всю комнату, что нечестно читать чужие дневники, нужно просто быть рядом. А после до рассвета собирала мозаику, пытаясь понять, что же произошло между нами, прочувствовать силу отчаяния. Точно язык отнялся, и среди множества бесполезных слов, как в коробке с мозаикой, затерялся единственный нужный квадратик со словом «Прости!».
Потом я ей всё объяснила, но потом – значит «слишком поздно». Что-то треснуло между нами в ту ночь, из отношений исчезли тепло и откровенность. Что-то важное, что уже не склеить, было утрачено.
Может, поэтому и продолжаю вести дневник: надо же хоть кому-то довериться, даже если этот кто-то – ты сама.
Звонок в дверь. Длинная трель и сразу короткая. Марат.
С порога:
– Ну что, напишешь, как договаривались?
– А деньги принёс?
Потоптался на коврике, извлёк из-за пазухи блестящую коробочку.
– Вот.
Открыла.
– А почему тени розовые тронуты? У мамы скоммуниздил?
Впрочем, из всего набора косметики пригодятся только квадратики с чёрными и фиолетовыми тенями и пудра – белая. Лучше б деньги принёс, придурок, купила бы в секонд-хенде кожаную кепку под Клауса Майне.
– Да ты офигела! Набор – прямо из дьюти фри. Где ты в нашей дыре такое достанешь?
– Ладно, сдую, щёточкой почищу. Проходи.
Уселся на диване в моей комнате. Бегло осмотрел рок-н-ролльные плакаты и уставился на сиськи Сабрины. Специально для них повесила. Пока мечтают, могу спокойно сосредоточиться – и написать. А финский «Rolling Stone» не дам ему листать, святое.
Помню, мама частенько штукатурилась перед моим трюмо: комната на солнечную сторону, а трюмо папа сделал из верстака и самого большого зеркала, которое тогда удалось достать в магазинах. Удобнее не придумаешь. Стену напротив окна я и украсила плакатами. Мама увидела искажённые экстазом рожи вопящих на концерте рокеров в зеркале за спиной – чуть припадок с ней не случился от страха. Больше не приходит. Красится в ванной, там тоже свет ничего, яркий.
Хотя рок-н-ролл в семье у всех в крови. И свадьбу в студенческом общежитии они играли не под Мендельсона, а под популярную рок-композицию конца семидесятых, о которой все думали, что она о любви, а на самом деле – о тяжкой жизни индейцев в резервации. Но об этом мои родители узнали через много лет счастливой супружеской жизни. Это мы сейчас об Америке мечтаем, а они в школе учили немецкий.
«Close your eyes and I'll try to get in… 'cos I was born to touch your feelings…», – засунула кассету «Scorpions» в магнитофон – они всегда меня вдохновляли.
Ещё летом отправила в городскую газету стихи:
«Просто сумерки,
И не ночь, и не вечер.
И без умолку
Ветер на ухо шепчет
Те слова, что стесняюсь сказать…
Взять бы под руку ночь, да пойти гулять!
Переулками,
Звёзды накинув на плечи…»
Красиво же? А они не напечатали. Даже не позвонили.
И теперь пишу для одноклассников и дружков из моего квартала розовые записочки вроде: «Ты мне сегодня приснилась…» или «Я вижу, как твои руки обнимают меня…».
Пацаны их переписывают – с ошибками, своим почерком, чтобы никто уж точно ни о чём не догадался, и суют в карманы пальто в школьном гардеробе или в почтовые ящики всяким прыщавым, но грудастым девкам.
А для крутых, вроде Марата, сочиняю коронные фразы – что нужно сказать, чтобы дали прямо в подъезде. Он их наизусть заучивает. У кого из властителей дум, интересно, власти больше: у драматургов или у писателей? Не важно, все они, из школьной программы, умирали в нищете и забвении, а я процветаю. Потому что талант изначально был мерой золота. Это потом его закопали в землю и превратили в недоказуемый миф. Говорят, в знании – сила. Я считаю: свобода. Всякий волен выбирать, на что употребить свой талант, если он есть.
Когда меня пытались отчислить из школы за порубленные топором джинсы, наша классная кричала маме: «Дочитались! Жанна, девочка из интеллигентной семьи, ходит в школу хуже бомжа одета, куда уж свободнее! Беспредел!». Утверждает, что читать за пределами школьной программы – преступление, то же самое, что за взрослыми подглядывать.
А мама свято верит: если человек читает, всё у него в жизни так или иначе, рано или поздно сложится. Дома у нас почти александрийская библиотека, запрещённых книг в семье нет, читаю что хочу. Твердит только: «Береги глаза! Не читай в темноте!». Как секретарь мама имеет доступ к ксероксу на работе. Года три трудилась: отксеренные пачками талоны на водку меняла на раритетные книги. Так что теперь стеллажи доверху забиты самиздатовскими диссидентами, иностранкой и подписными журналами «Юность» и «Новый мир».
Потом в старших классах в школе объявили свободную форму, а мама решила, что родительские собрания её тонкая нервная система гуманитария не выдержит. И теперь туда, как на каторгу, каждый месяц ходит папа. На семейном совете постановили: раз классная алгебру и геометрию преподаёт, папе-математику легче будет найти с ней общий язык.
Караулю его на лестничной площадке, тайком покуривая.
«Ну как?». Он тяжело вздыхает: «Всё то же». И добавляет заговорщицким тоном: «Но мы не будем расстраивать маму».
Отчего мне всё время кажется, что в книгах правду пишут, а по жизни лгут?
– Готово? – трясёт за плечо Марат.
– На, читай.
– Ощутить трепет твоих век на губах… Это ещё что за хрень?
– Она закрывает глаза, а ты целуешь её в сомкнутые веки, она тебе доверилась – и ты принимаешь этот дар. Полное растворение друг в друге. Есть такое состояние, как абсолютная близость. Когда закрываешь глаза, и… любимый человек может делать с тобой всё, что захочет, хоть кусочки плоти вырезать себе на амулеты. Высшая степень доверия, понимаешь? Она расслабится – и тут ты бери её тёпленькой, голыми руками.
– Круто! Тебе надо на психолога пойти учиться после школы. А вообще – грейт сенкс. Много понаписала. Половину использую для Инги, а другую – для Майки. Пусть будет запасной вариант на Хеллоуин.
Ушёл довольный.
Лучше бы они говорили и писали то, что думают. Но когда они это делают, девки их посылают нах. Ясное дело: ни хаты свободной, ни денег, чтоб напоить девку до беспамятства, нет. А тут медленный такой период созревания в подъезде у почтового ящика.
И почему Инга? Майка-то понятно, кто её только не. А Инга – странная. Тихоня невысокого роста. И взгляд… будто сквозь тебя смотрит куда-то в иные измерения. Так и подмывает спросить: «У меня что, привидение за спиной?».
Ещё подумалось, что трахаться в подъездах могут позволить себе только рок-звёзды. Их никто не осудит: всего в жизни добились – недосягаемая для обывательской морали высота. Для них падение – ещё один полёт. А если ты никто, то лучше и не падать. Грязь отвратительна. Как болото: сильный проскачет по кочкам на другой берег, слабого засосёт.
Я вот не собираюсь сидеть на скамейке запасных. Когда человек любит по-настоящему, отдаёт всё до капли, и не может быть никаких «вариантов».
И вообще: нельзя писать о любви! Потому что невозможно. Не получится обойтись без пошлости. Только ощутить трепет сомкнутых век …