Джанет, в нашем веке
После второго звонка в дверь Джанет на цыпочках пробежала по квартире, щёлкая выключателями света. Звонили тихо, но настойчиво. Стражи порядка? Когда соседи-гастарбайтеры теряют ключи, жмут так, что штукатурка с потолка сыпется. А звонящий – человек вежливый, но явно по её душу. И знает, что дома.
Третий звонок.
Джанет замерла у окна, напряжённо вглядываясь в антрацитовый вечер. Светящаяся тьма. Фонарь пульсировал в ветвях каштана на ветру, как сердце дикобраза на анимированном рентгеновском снимке.
Откуда возникает страх перед людьми за дверью? Никогда не отпирала, чтобы понять, а двери на съёмных квартирах как на подбор либо не имели глазка, либо выходили в общую прихожую, и невозможно было узнать, кто за дверью, не обнаружив своего присутствия.
Четвёртый звонок. Так на краю памяти звонил лишь один, но его не могло быть сейчас за дверью. Из прошлого не возвращаются.
Она же, очнувшись от тишины, вернулась к компьютеру. Авиабилет до Неаполя за сто пятьдесят евро. Забронировать? Да. Чтобы стать свободной, нужно выдумать кучу правил и неукоснительно их соблюдать, иначе будешь жить по чужим. Первое правило гласит: хочешь счастья – избегай зимы.
После детства на севере Джанет гналась за летом. Сентябрь в Москве – эпидемия суеты и нервозности. Словно вчерашним отпускникам объявили, что они доживают последние дни. Пора, вновь решила она. На сей раз – в Сорренто. Город над морем из далёкого сна, где по-прежнему реяли буревестники Горького. Девяносто заветных дней, а дальше до безвизового Туниса через пролив рукой подать.
И скрываться ей незачем. Ничьих законов Джанет не нарушала, жила по своим. Не убийца, не вор, не преступник. Просто выдумщик, или как сейчас принято говорить: креатор. «Я пишу сказки», – уклончиво отвечала она на вопрос о занятиях. Хотя за последние годы не написала ни строчки. Мама оказалась права: пером на жизнь не заработаешь. Стезя писателя в наши дни – хобби, как переводчика или редактора Джанет обвиняли в невнимательности: прощала авторам и ведро зрелой вишни в мае, и сваренную на языческой Руси картошку, полностью погружаясь в придуманный ими мир. Свои коммерческие «непринятые» заказчиком и неоплаченные статьи до сих пор то и дело нагугливала в интернет. Бессмысленно бороться с теми, кто сильнее тебя, – учись у них. Художественную литературу заменила прикладная. Училась всему сама. Сайт заказчика в случае неуплаты можно уничтожить. Разработка сайтов вела прямиком в электронную коммерцию, а из неё – к махинациям. Словечко обывателей. Джанет говорила: «приключениям».
Самым интересным приключением, пожалуй, были ночные райдеры. Любой запрет порождает новые возможности – сказочно разбогатеть тому, кто сумеет его обойти. «Riders on the storm», – напевала она вслед за Моррисоном, в очередной раз перенося виртуальное представительство по продажам алкоголя в ночные часы на новый хостинг. Парни варили самогон в Подмосковье, разливали по бутылкам с этикетками элитного алкоголя и отправлялись по звонку в ночь. Русскому мужику сколько ни покупай – всё равно бежать за второй. Сайт постоянно блокировали, но каждую ночь он всплывал на просторах интернет, а райдеры, гружёные под крышу, до рассвета колесили по не спящей Москве. Строчками кода Джанет писала историю их дорог.
Виртуальная жизнь позволила колесить по миру и ей. Джанет никому не должна, её нигде не ждут. Может зарабатывать из любой точки мира. Ни с кем не связана дольше, чем на проект. Любой социум воспринимала, как охотник тайгу, где каждый хищник выживает сам по себе, в одиночку, предчувствуя опасности и рискуя оправданно, тщательно продумывая возможности и взвешивая на ладони судьбы свои способности. Не решалась идти на крупного зверя – белые корпорации с миллионными заказами, зная, что не выстоит против, так как все они склонны превращать фрилансера в раба 24 часа онлайн, что значит убить охотника. Работала, как промысловик по пушному зверьку: для мелкого, но ценного бизнеса, или проще говоря – теневого. Кому есть что скрывать – готовы платить дорого.
Родителям аккуратно звонила раз в неделю – сообщить, что жива-здорова. А все прочие, кто жаждал семейных уз и оседлости, остались в прошлом. Времени нет, повторяла себе, мельком отмечая, что любовники меняются как времена года и год от года молодеют. Лишь недавно задумалась о быстротечности времени и, следовательно, существовании. Сначала весной в аэропорту, в очереди на таможенный контроль, обнаружив в паспорте спутника девятку в годе рождения. А позже летом, в московском парке, узнала от парнишки-брейкдансера, что дети нулевых уже доросли до того, чтобы крутиться на голове и стрелять сигареты.
И сейчас, сверяя цифры авиабилета Москва—Неаполь, Джанет вновь окунулась в чувство, что всю жизнь от чего-то бежит. Или от кого-то.
Из дневника Жанки, на грани столетий
Каждую осень ветер гонит по Озёрному проспекту вниз, к набережной, вихри жёлтых листьев. Морозный, прозрачный воздух, осыпается иней с веток, и, кажется, город цепенеет, медленно погружаясь в зимнюю спячку. Я останавливаюсь посреди проспекта или набережной, пытаясь расслышать слова колыбельной. Но улавливаю только мелодию, она похожа на тихий перезвон маленьких колокольчиков.
В этом году снега не ждали. Деревья не успели облететь, ветрогона не было. Ветки гнутся к земле под тяжестью снежных шапок на листьях. Сыро, промозгло. Снег идёт и идёт, вторые сутки подряд. Говорят, многие деревья сломаются, погибнут. Ощущение полной беспомощности: жалеть – жалеешь, а спасти не можешь, нечем помочь, не будешь же соскабливать лёд с листвы каждого дерева.
Еду на троллейбусе до Зареки – бесцельно бродить по размытым, чавкающим грязью дорожкам меж деревянных домов, словно бегу из скандинавского чистенького и уютного городка на окраину Руси, в есенинское прошлое. Перешагиваю через трухлявые поваленные стволы берёз, заплетаю в косы ветки плакучих ив над рекой, которая давно никуда не течёт и напоминает болото.
– Это не наша, это зарецкая грязь! Что ты забыла в этом убогом районе? —поморщилась мама, разглядывая мои ботинки. Не успела их вымыть перед её возвращением с работы.
– Там опасно, самый криминальный район города! – поддержал её папа.
– Не опаснее нашего.
Чуть не крикнула снова: «Забыли Хирурга?».
Но они и так всё поняли, замолчали и прекратили расспросы и убеждения.
Зарека – корни нашего города. Старые дома, сохранившиеся или перестроенные со времён петровской слободы вокруг пушечно-литейного завода. Наш город вырос из этого неказистого посёлка, и теперь мы все живём в новых многоквартирных домах, а зарецкие – в историческом прошлом. У нас одинаковые окна: не отличить ни днём, ни в сумерках, когда светятся, а у них – на каждом окне резные наличники и ставни с поэтичными узорами разного цвета и формы. Там часто отключают свет, и в окнах зажигаются свечи.
Я езжу на Зареку тайком, с тех пор как увидела его в июне. Тополиный пух кружился в солнечных лучах, как снег. Он танцевал у калитки, изображая лунную походку. Загорелый, в обтягивающих джинсах, голый по пояс. Гибкий, как канатоходец. Почувствовал мой взгляд, поднял голову и улыбнулся. Чёрные глаза – ожог!
Таким я представляла себе цыгана Лойко Максима Горького.
Учительница по литературе призывала меня любить Гоголя. Но я его ненавижу! «Шинель» – бесконечная цепь постыдных унижений. Половая тряпка, а не шинель. Персонажи «Мёртвых душ» вообще паноптикум какой-то – один другого уродливее. Русью-Тройкой правит нерусский, потому что русский человек – созерцатель, он на печи лежит, думает, а не суетится, скупая чужие мёртвые души. А вот Горьким я зачитывалась, его герои стали пределом всех моих мечтаний. Кто-то скажет: романтические персонажи нежизненны и банальны, но зато как они красивы! Они – герои, а не маленькие жалкие людишки!
И тогда, в июне, под тополиным пухом, похожим на снег, я увидела живое воплощение своих грёз.
Снег кружится за окнами троллейбуса. Сейчас на остановке разъедутся двери, он вбежит по ступенькам, увидит меня – и улыбнётся, как тогда. И будет таять снег на чёрных волосах, и буду таять я, как в самом сладком сне… Надо срочно придумать оправдание, если спросит, куда еду, почему на Зареку? Бабушка там у меня жила, например, тоскую, хожу вокруг старого заколоченного дома, вспоминаю детство, которого не было до того, как мы переехали в новый район… Но ему же необязательно рассказывать, что не было, что никогда не жила на Зареке. Не станет же он узнавать семейные истории всех заколоченных зарецких домов!
«Кличка – Джексон. Зовут Женей», – позже сообщил Марат, ходячая энциклопедия тусовщиков города. Всех и всё про всех знает.
Здорово, подумала я, что наши имена начинаются на одну букву, словно увидела тайный знак. Букву, с которой начинаются все неприятности. Или приключения?
– На хрена он тебе сдался? Нищета цыганская, у него даже ванной нет, чтоб помыться.
– Образ бродяги. Писать о любви нужно учиться у менестрелей.
– Так он двух слов связать не может! Дебил. Абсолютный ноль.
– Сам ты дебил, Марат!
Больше о Джексоне не разговаривали. Надо бы что-нибудь ещё о нём выяснить у того, кто в поэзии смыслит, а не девок по подъездам тискает.
Результат прогулки по Зареке: насквозь промокшие ноги, чёрные щёки и пальцы – потекла косметика, не спас даже натянутый на глаза капюшон куртки. Снег с дождём, грязь под ногами – и ни души вокруг.
Отчего-то вспомнился такой же внезапный снег в прошлом апреле. Выпал накануне майских праздников, у папы как раз был отпуск. И мы торчали с ним вечером на лестничной площадке, он курил, а я донимала его вопросами.
«О чём ты мечтаешь?».
«Каждый год на три-четыре дня город окутывает нежно-зелёная дымка. Клейкие юные листочки на деревьях, почки можно размять в ладонях и вдохнуть запах начала начал. Самые счастливые мгновения весны. Десять лет уже пропускаю: то научные конференции, то доклады, диссертация… В этом году решил: всё, нельзя пропускать весну! Взял дни за свой счёт – и вот…».
Не глядя, махнул рукой в сторону окна. За плечами не падал, а отвесной стеной стоял снег. Тусклый свет рыжих фонарей пробивался сквозь густую пелену. Папа думал, я не замечу в темноте подъезда, но когда повернулся в профиль затушить сигарету, в контровом свете вспыхнули выступившие на глаза слёзы.
«Знаешь главное свойство времени?» – спросил он.
Я помотала головой.
«Всё проходит, как снег, боль или отпуск. Жаль, что и жизнь тоже. Не завершается, а проходит. Делал что-то, делал, не успел доделать – и уже шагаешь по дороге из жёлтого кирпича в Изумрудный город».
Мне стало невыразимо тоскливо. Я решила жить быстро, как герои рок-н-ролла, каждый день – как последний. А о смерти к тому времени уже почти всё знала.
Впервые поняла, что живое хрупко и может погибнуть в любую минуту, когда мне было лет семь или восемь. Бежала за автобусом наперерез через площадь. Площадь была покрыта сизым шевелящимся ковром голубей, клевавших хлебные крошки. Я бежала, голубиное покрытие мгновенно превращалось в ковёр-самолёт. Мне и в голову не пришло, что птица может не взлететь, не увернуться. И вдруг под ногой – что-то скользкое, мягкое, хрустнуло. Воробышек собирал крошки подле голубей. Я ощутила необратимость прошедшего времени глаголов: больше не собирает – и никогда не будет. Баюкала в ладонях ещё тёплый трупик.
Взрослые за спиной перешёптывались:
«Может, закопаем птичку под деревом? Девочке легче станет».
«Не трогайте, первый опыт смерти. Надо пережить, осознать».
Вскоре все разошлись, а я осталась одна посреди площади. Воробышек на ладони был уже холодным.
Позже в жизни возник Хирург и я узнала, как приходит смерть. Больно, но буднично. И ничего ты с ней не поделаешь.
С бабушкиных похорон тоже все родственники расходились, обсуждая какие-то мелкие домашние дела, каждый в свой будний день. А она осталась одна под каменной плитой за оградой кладбища.
Часто мне потом снилось, что она по-прежнему с нами, но словно не в нашей квартире, а в какой-то чужой. И песок летит в раскрытые окна, заметает полы, столы, шкафы, и мы уже по горло в песке, не можем пошевелиться. Она просила вымести песок из дома. Я рассказывала о снах родителям, мы возвращались на кладбище и укрепляли могилу: почва оказалась песчаной – и памятник проседал, сгибался к земле, чуть не падая.
В день поездки на кладбище покупали цветы, и папа говорил, что нет смысла делать крюк от дома к цветочному магазину, чтобы потом возвращаться обратно на автобусную остановку, что цветы можно купить у дороги перед кладбищем. Мама ворчала: «Математик! Ничего-то о жизни не знаешь». Однажды и я увидела, как нищие забирают еду и сигареты у покойников – и поняла, почему мама заставляла нас делать этот крюк.
Гуляя сегодня по Зареке, мечтала, что мы с Джексоном будем, как Орфей и Эвридика. Мимолётная встреча летом, зимой – разлука и царство тьмы, но если я начну замерзать, он придёт и согреет, спасёт меня своим танцем. Или как Геро и Леанр: ночью я зажгу в комнате свет, он переплывёт зарецкое болото, и мы уже никогда не расстанемся.
«Ты мой свет в окошке», – твердила мне покойная бабушка.
Евгений Романов, в нашем веке
Он узнавал птиц по голосам и мог исцелить любое мохнатое существо. В городе к нему обращались не иначе, как Евгений Романов или доктор Романов. Уважали все, кто любит животных. В северном краю животные – залог тепла и уюта в доме.
Антрацитовый блеск глаз скрадывала лёгкая седина на висках. «Рано, Жен», – сокрушалась мать. Но только таким он смог обрести самоуважение и жить в ладу с самим собой.
«Вырождаемся, – рассудил отец. – Единственный сын как ракло1 рос, так и всю жизнь не делом занят».
«Брось, животных природа исцеляет», – поддакивала мать.
«Больше нет. Звери в нашем безумном мире больны, как и люди», – отвечал Евгений.
В восемнадцать лет добровольно пошёл в армию – служить в горячие точки. Чечня не иссякала, а его чёрные глаза как раз там были востребованы. Ходил в разведку и на переговоры в аулы. После имел льготы на обучение. Выбрал профессию ветеринара.
Однажды вылечил даже львёнка из гастролирующего цирка. Львёнок терял зрение, плохо ориентировался в пространстве. Альбинос, ничего не поделаешь. «Держись, тёзка, прорвёмся», – шептал ему, капая в глаза бабкины отвары. Евгений был единственным врачом в городе, не чурающимся нетрадиционной медицины, способной исцелить безнадёжно больных. В умелых руках и скальпель, и дорогие лекарства в фирменных упаковках, и дары природы превращались в мощную систему обороны хрупких тёплых мирков внутри тел от смертоносных ветров отчаянья. Белый лев вырос на арене, судя по афишам: цирк приезжает в город каждое лето.
Семья Евгения кочует по городам, точнее, её женская половина. Отец умер в пути, не дождавшись коронации сына. Старшая сестра выгодно вышла замуж в Санкт-Петербурге, а куда дальше они отправились всем табором – устал следить. Вздохнул с облегчением, когда проснулся один. С периодичностью раз в полгода звонили и требовали денег в связи с финансовым кризисом или рождением очередного наследника. Евгений включал режим экономии и высылал перевод, чертыхаясь процентам. Зарплата у царя зверей не соответствует признанию в кругах общественности, а руку не золотил никогда – цыганские корни в прошлом. Позже научились справляться сами.
Старый дом потихоньку в кредит облицовал сайдингом, сделал ремонт, провёл электричество и горячую воду, печь перестроил в камин. На пустыре в конце улицы вместо поля разбили парк, рядом с ним выросло двухэтажное здание – единственная в городе клиника для домашних питомцев. Живёт почти на работе.