Инга … Что о ней рассказывать? У неё даже комнаты своей нет, живёт при младшей сестре как нянька. Иногда думается: друзей, как и родителей, не выбирают. Как сидели с Маратом на одном горшке в детском садике, так и сейчас не далеко друг от друга переместились: за одну парту и на ступеньки общей лестничной площадки.
Лера с Алиской тоже сидели за одной партой, и меня тогда в их жизни не существовало. Писали на стенах и скамейках: «ЛЕРА + АЛИСА». Но потом Лера уехала в летний лагерь к морю, а мы с Алиской море рисовали разноцветными мелками на асфальте во дворе. Осенью в школе Алиска познакомила меня с Лерой, и я ей сразу понравилась тем, что выгодно оттеняла их дуэт блондинки и брюнетки своей мышастостью. В шестом классе Алиска подхватила гепатит, пропустила много занятий, и её переместили в мой класс, на второй год. После мы ещё долго называли себя тремя мушкетёрами. А сейчас я жду Леру возле Универа на Озёрном проспекте, Алиску возле ПТУ на набережной. И пути их не пересекаются. Лера нацепила тонкие очки в позолоченной оправе, стянула белокурые волосы в хвост и изо всех сил старается походить на юриста, считает, правильная внешность поможет сдать все экзамены и получить диплом. А подруга-пэтэушница портит ей имидж. Странно, что и мама с недавнего времени частенько ставит мне её в пример. Не Алиску, конечно, Леру. Однажды вообразила себя юристом – и расхохоталась: более злостного нарушителя правил не найти. Хотя… говорят же: «закон что дышло». Можно было бы стать адвокатом, искать дыры, как в заборах, и спасать бунтарей вроде меня.
А пока мы с Алиской действовали по плану: несколько капель йода на кусочке сахара, ломтик луковицы, выжатый в глаза, – и вот оно, заветное официальное освобождение по причине ОРЗ.
Раздолбали все гоночные машинки, два раза прокатились на «Чёртовом колесе», выпили в кафешке на летней веранде шампанского. А потом лежали на зелёной пока траве и смотрели в небо. Высокое и прозрачное, с лёгкими перьями облаков. Ощутила, что пью эту синь глазами, почудилось, что лечу. Или падаю? В бездонную пропасть небес, как Холден Колфилд. Самые волшебные дни осени! Если бы на третий во дворе не встретили мою классную…
И вот сейчас выставили перед гладиолусами. И надо бы как-то начать о перегибах тоталитарного режима, где все были равны, даже по половому признаку, и о наших замечательных постперестроечных временах, где каждый уникален и волен выбирать себе судьбу и дорогу. Ерунда! Все они одинаковые! Модные. Все как все. Шмотками обмениваются. Ни за что не надела бы чужое платье!
Ощущение тяжести в желудке, а в голове всё крутится вопрос: «Зачем I-330 понадобилось взрывать Зелёную стену? Почему самим не сбежать? Бросили бы зомби на произвол судьбы и через Древний дом – на волю. Нет, пожертвовали собой ради тех, кто ничего не знал и не просил даже».
Пригрезился старик-отшельник с глазами ящерицы из заброшенного дома на краю поля. Считается, ящерицы – прямые родственники доисторических драконов или динозавров. А вдруг он колдун и открыл третий путь? Если вспомнить, с какой скоростью перемещался в пространстве…
– Девочка плохо социализируется, – говорили обо мне сначала в детском саду, а потом и в школе. – Никакой солидарности с окружающими. Если дело так и дальше пойдёт, то встанет вопрос о способности сопереживать. Об отсутствии человеческого сочувствия, об аутизме, алекситимии.
Мама с папой не верили. Я тоже, но мне приходилось изображать эту самую солидарность. С детства ненавидела командные игры: несколько придурков рвут друг у друга мяч, то ли дело бег: обогнал всех – прибежал первым, если никто подножку не подставит на старте. Коллективные медосмотры приводили в ужас. Всякий раз говорят: «Раздевайтесь!» – и такая безысходность накатывает! Хочется уйти внутрь себя, нырнуть с головой в свитер, как в колодец, или хотя бы закутаться в плед. Чтобы никто не сравнивал меня с другими.
Стою перед классом, дура дурой, и рта не могу раскрыть. «Девочка, разденься и скажи «а-а-а», а мы будем оценивать, насколько правильно ты это делаешь. Иногда говорить то, чего ждут, – как пытаться проглотить склизкую молочную плёнку. А сказать то, что не можешь не сказать, – значит раздеться на площади перед всеми. Чувство незащищённости, словно будут бить за каждое слово, которое для тебя хлеб, а для них – оскорбление. Как легко писать сочинения, как тягостно говорить вслух! Сюжет пересказать?
В детском саду нас кормили жидкой молочной кашей, на поверхности вечно плавали сгустки топлёного масла. Выворачивало наизнанку от одного вида, как ни пыталась, не могла впихнуть в себя ни ложки. С голодухи начала таскать хлеб и ела в тихий час под одеялом. Нянечки обнаружили крошки. Выстроили всех у разобранных кроватей.
«Подойдите каждый к своей. Чей номер двадцать два?».
Отступать было некуда. Выставили в трусах в старшую группу. Худшее наказание – унижение, потому что боль проходит, а страх и стыд – нет.
В тот год я сбежала. В марте. Пока все спали, пролезла меж прутьев заграждения на детской площадке. Не такая уж и маленькая была, раз сама смогла натянуть рейтузы и зашнуровать ботинки в раздевалке. А поймали потому, что не знала, что делать дальше, за забором, и куда идти. Главный парадокс взросления: чтобы знать, как поступить, нужно быть человеческой личностью, а не личинкой человека, но личность формируют поступки.
Помню, среди облаков в весеннем небе летел вертолёт, как многокрылый птеродактиль, и лопасти пропеллера рассекали облака. Прохожие задирали головы и тормозили на мгновение, словно само время замедлило их бег по делам.
Ночью спросила у себя-будущей:
– Почему они всё-таки не сбежали?
– Некуда бежать. Любые время и пространство вместе образуют территорию, всякая территория населена и принадлежит тому или иному обществу. А общество, где мы вынуждены пребывать, незаметно меняет каждого под себя. Слово «успех» значит за всеми успевать, шагать в ногу. Дело не в общественном строе, а в том, что нужно строиться и подстраиваться. Не хочешь сопричастности, живи одна в поле, за пределами мира, как старик-ящерица.
У меня впереди два доклада: «Дивный новый мир» Хаксли и «1984» Оруэлла. Три дня – три доклада. Как специально выбирали, чтобы выведать и спалить сокровенное. Ни к чёрту мне не сдался их бунт! Одному ампутировали душу, второй повесился, третий признал правоту партии. Против незыблемой системы – как комары о стекло, бессмысленное геройство. Утопия это, а не антиутопия. Нужно действовать как-то иначе, но как? Рискну предположить, что все написанные в мире книги утверждают лишь два пути: либо бунт, либо повиновение; либо жертва, либо палач; либо раб, либо хозяин; либо герой, либо изгой; либо принимаешь правила игры, либо выходишь. Но неужели нельзя проскользнуть между мирами, нащупать свою тропинку по краешку?
Она приходит оттуда, где людей много, значит, побег не удался. В моей жизни времена года меняются: после лета наступает осень, потом зима и весна. А она возвращается из бесконечного лета, где цветут каштаны, кружится тополиный пух и пахнет свежескошенной травой. Где и как она живёт, то есть я буду?
– Если я – это ты в юности, то должна помнить, что снилась мне. Я не могу вспомнить твоего лица, но помню сам факт, что говорила с тобой. А ты помнишь меня? Или это я тебе снюсь? – спросила её и опять проснулась без ответа.
Джанет, в нашем веке
Джанет проснулась раньше трёх будильников, которые заводила только накануне отъездов, чтобы не проспать самолёт. Ветер сводил с ума. Джанет узнавала осень по голосу: навязчивое шуршание, бесконечное «ш-ш-ш-ш-ш» за окнами. Шелудивая осень, всё время чешется и невозможно усидеть на месте. Небесным дворником безжалостно вычищает двор её памяти, выметая хлам родной оседлости и срывая покровы времени, накипевшие за лето.
Лето было русскоязычным: Москва, Санкт-Петербург, Минск, Рига… А зимой легче прожить и прокормиться на средиземноморье, чем в космическом олимпийском Сочи или нищем и алчущем денег Крыму.
«Очутиться бы сейчас вдвоём в Венеции и ловить отражения света в воде каналов или на дне твоих тёмных глаз… Интересно, а где собираешься провести зиму ты: Тель-Авив, Стамбул, Марокко, Тайланд, Гоа? Пришли хотя бы открытку».
Ей представилось, как в прошлом веке путешественники внимательно разглядывают «вертушки» с разноцветными картонками, выбирают одну или несколько, а потом подписывают адресатам, сидя в уютном кафе на краю мира и глядя на дождь из окна. Открытки, хранящие тепло руки.
Джанет получала mms-ки с картинками без подписи или сообщения в мессенджер со смайликами. Перелётные птицы изобрели язык нового поколения задолго до повальной моды на Twitter. Ни один из её друзей, знакомых или любовников не владел родным языком, да и никаким вообще: писали с ошибками и сокращениями русским на латинице, разбавляя фразу сразу всеми известными словами из языков стран, где побывали когда-то: английский, немецкий, французский, испанский…, в живой речи дополняя эмоциональными жестами, в электронных сообщениях – смайликами всех пород и мастей. Чтобы нестись по жизни без оглядки, этого вполне хватало, а нырять на глубину мыслей и чувств никто не решался – к чему застревать в памяти, если прошлого не существует? Время – вода, и мы снуём по зеркальной его поверхности, как водомерки, – неуловимо и бестолково.
Ответственные работяги сновали под землёй. Платформы поездов забиты до отказа, в переходах между станциями метро – пробки из человеческих тел. Наверное, красные отрезки на картах колец московских дорог и подземных линий совпадают. Сентябрь – час пик осени. Везде десять баллов. И лучше толкаться в метро, потому что на такси успеть в аэропорт безнадёжно.
На платформе кто-то сзади хрипло дышал почти в ухо, кто-то рядом медленно оседал на пол, сползая спиной по колонне. Джанет не рискнула встать на краю. С тяжёлым рюкзаком за плечами в толчее не удержать равновесие. Меньше всего сейчас ей хотелось упасть под колёса поезда.
Вспомнилось, как в Токио пассажиров в вагоны заталкивали чуть ли не пинками под зад. Поезда стоят у платформы несколько секунд, а двери не резиновые. Есть там специальная должность в метро: утрамбовывать вагоны, чтобы все успевали по утрам на работу.
«Зачем тебе жизнь, на которую нужно зарабатывать? Имей доступ к источнику со всем необходимым», – писали на птичьем языке. Да, только потом этот «источник» начнёт диктовать, что делать, куда идти, с кем спать и как жить. Лучше уж самой. Впрочем, некоторые птицы фрилансили, как и она, но большинство тянули награбленное из девяностых.
С третьей попытки Джанет влезла в вагон, облегчённо сгрузив у ног рюкзак и прислонив к нему ноутбук. На сиденье заметила полицейского – чересчур красивого для своей униформы. Набрасывал портреты пассажиров в блокноте, поймал её взгляд и улыбкой предложил сесть. А сам начал протискиваться к выходу. Смена – двенадцать часов патрулировать улицы под моросящим ледяным дождём. А мечтает писать картины в художественной мастерской, полной солнечного света и воздуха.
«В тоннеле … токийская электричка… включает прожектор.
Я тоже, уезжая осенним днём в тёмный, полный обмана город,
должен включить в своём сердце яркий-яркий фонарик…»3, – вспыхнули в мыслях чьи-то стихи.
Дорога для Джанет была личным средством борьбы со временем. Новые впечатления – долгие дни. Время зависит от восприятия, а значит, способно растягиваться в пространстве: год, насыщенный событиями, считался за десять. Жизнь ощущалась бесконечной, как в детстве, и Джанет верила, что в этом и заключено бессмертие, а не в том, чтобы сохранить себя в книге или размножить в детях, как учили когда-то в школе и в институте, брошенном на втором курсе.
Среднестатистический человек не более чем сумма прочитанных книг. Писатель же может переписать реальность, присвоив себе любое имя и любую судьбу, и в веках останется прав. Как и Джанет. Но писатели пишут романы для многочисленных потомков, а она сочиняет жизнь для себя одной.
«Жить для себя – эгоизм», – твердила мама.
«Внутренние перипетии – признак настоящего романа. Если герой не меняется, зачем тогда описывать события его жизни?», – главный вопрос преподавателей филфака.
Но на самом деле нет никакого «зачем», а прав тот, кто счастлив. Даже несчастливый по жизни человек может быть счастлив в данную минуту, а из «данных минут» и состоит жизнь.
И всё же язык – отправная точка во времени и пространстве. Родной язык определяет всё: мысли, чувства, действия, мироощущение, сознание, бытие. Мимолётно вспомнилась строчка из интервью с лингвистом в документальном фильме Вернера Херцега «Встречи на краю света»: «Ежегодно на планете умирают сотни этнических групп. С последним носителем языка уходит целый мир…». Что будет с её родным, русским, если уже сейчас соцсети изменили его до непонимаемости аббревиатур? И как тогда говорить? Английский эсперанто истёрт до дыр, итальянский ещё в самолёте зазвучал бравурной музыкой и только русский шипел в мыслях, как грешник на сковороде. Может, поэтому отношения с перелётными мальчиками у Джанет и не складывались: поколение бесконечности не наделено от природы долговременной памятью, и значит, не способно понять её чувство вины.
Сорренто встретил объявлением на автобусной остановке: «Школа международных языков: китайский и английский для детей от пяти лет».
«Мы живём в Китае, они заштамповали собой всю землю, теперь наш мир – китайская подделка», – ужаснулась Джанет. А навстречу маршировал отряд узкоглазых туристов, вооружённых селфи-палками.
«А почему бы и мне не взять с них пример? – решила она, разглядывая копии китайских воинов, – какая мне разница, где ты и что с тобой, если я могу воссоздать тебя в каждом встречном? А уж на смуглом Неаполитанском юге, где у всех твои глаза…».
Не успела спросить у вчерашнего солнечного сожителя, знает ли он свои корни, происхождение. Неужели неинтересно, чья кровь течёт по твоим венам, чей язык ты забыл? Впрочем, о корнях он вспоминал в единственном случае, когда звонил домой с просьбой: «Киньте денег на карту, кончились». А предки, вздыхая в ответ: «Плохи родители, если не содержат ребёнка до пенсии – ребёнка», – перечисляли требуемую сумму тоже откуда-то из запределья. Бедлам после него в московской квартире убирать не пришлось – Джанет самой пора было собираться в дорогу. Осень подстёгивала к перемене мест.
Окна апартаментов в Сорренто распахнулись в стену. Стена зелёная, увитая плющом. Живая, скребётся, копошится: ящерки, мелкие грызуны, птички.
«Wi-Fi мощный, наводнений не случается: высота над уровнем моря – сто метров», – успокоили её на ресепшен по поводу дешёвого андеграунда.
Ну да, где ещё жить любительнице рока на мели.
Пока на мели. Деньги не подушка безопасности, а энергетические потоки. Невозможно накопить на безбедную жизнь, ищи неиссякаемые источники дохода. Но течение их переменчиво. Поиск заказов не стрельба по тарелочкам, а охота. Вспомнился анекдот о фрилансе: «Вытащить копьё дорого, покрасим в телесный цвет». Только перед тем, как вытаскивать копьё или красить, нужно его загнать в заказчика, потому как без твоего копья он прекрасно жил и ни в чём не нуждался.
Справимся, повторяла себе. У фрилансера ночи белые.
Над окном кто-то непрестанно ухал: и ночью, и днём. Ушастые русско-северные совы прилетают в Италию на зимовку, как и Джанет. Её никогда не спящая сова, похоже, тоже жила в безвременье.
А время между тем текло за горизонт, необъятный взгляду с террасы над морем. На перилах позировали редким туристам и заговаривали Везувий, как пернатые шаманы, гордые буревестники Горького. Извержений не ожидается, продолжайте наслаждаться жизнью.
Сам Везувий одарил браслетом из лавы и кораллов: слились в нём горы и море. Джанет привозила из всех мест, отмеченных на её карте, талисманы на удачу.
На этот раз не сработало. Деньги таяли, телефон онемел, волны электронной почты выносили на берег спам и мусор бессмысленных сообщений прошлого.