«Перезимовать хватит, а дальше?», – тоскливо спросила себя, выгребая в банкомате с карточки последнюю пачку сотенных неподалёку от площади Vallone de Moline.
Название площади переводится как «Долина мельниц». И Джанет взялась пересоздать её заново – на своём языке. На скандинавском севере, откуда она родом, существует легенда о мельнице Сампо, намоловшей всем изобилия и счастья. А «campo» по-итальянски означает площадь.
Долина мельниц раньше вела к морю, в современном Сорренто она разделена площадью и мостами, и в неё уже не спуститься.
«Мельница-мельница, намели и мне!», – попросила, бросая мелочь в пропасть под мостом.
На пересечении мостов располагался роскошный старинный ресторан, тщившийся сохранить облик и историю со времён чёрно-белых открыток.
–
…
and
my
telephone
number
! – выхватил открытку из счёта официант, чтобы подписать.
Он был молод, нагл, чёрен как смоль и похож на далёкий образ, который Джанет искала на дне бокалов, куда разливала их всех, тщательно перемешивая, – дистиллированное и уже ничьё вино.
После ночи любви её разбудил ветер, гулявший по комнате. На сквозняке хлопала не только рама окна, но и дверца сейфа.
Черноглазый жрец Долины мельниц! Боги забрали всё. Оставив две зелёные двадцатки и мелочь в кармане куртки на библейские обеды: вода из-под крана и свежий хлеб из супермаркета. Постись, грешница. Забавная ситуация: обокрасть великого махинатора. Жрец не смог преодолеть искушения или был послан ей свыше в наказание за других обманутых вкладчиков? Но с заказчиками проектов Джанет была честна, а кого они кидали на деньги – не её ответственность.
Бог любит троицу: ошиблась она трижды. Первый раз, когда суеверно сняла все деньги с карты, в надежде, что пустота заполнится новыми поступлениями от заказов. Второй, когда поленилась вернуться в апартаменты, чтобы убрать их в сейф. И третий – когда открыла сейф при нём, созерцающим телевизор: не одна Джанет, как выяснилось, была потомком Януса. И кто-то из них смотрел в прошлое в метафорическом смысле, а кто-то в прямом – имел глаза на затылке. Или может, всё произошло с точностью до наоборот: вернулась, убрала деньги в сейф, в этот момент позвонила горничная, узнать, всё ли в порядке, Джанет отвлеклась, по возвращении вдвоём обнаружила дверцу открытой, захлопнула у него на глазах, не задумавшись, что электронное табло сейфа на мгновение высвечивает цифры кода запирающему владельцу, и что фотографическая память свойственна не ей одной. Не всё ли равно, если Янус прав и прошлого не изменить, сколько ни оглядывайся, а события жизни память переписывает, как автор бестселлеров? Толку от пристального пересмотра отснятых кадров в попытке их как-то обозначить на карте жизни, дать имена?
Открывая новые пространства и меняя сторону света, Джанет вдруг сознавала, скольких имён не знает. Как на самом деле зовут сову над окном? А вон то дерево, пиния или ливанский кедр? Каждая страна ассоциировалась с деревьями или цветами. Греция с олеандрами, Сицилия с гибискусами, Мальта и Тунис с оливковыми деревьями. Названия, которые она увидела там впервые. Неаполитанский юг стал апельсиновым адом. К концу ноября апельсины гирляндами висели над головой, падали под ноги, подавались на завтрак, обед и ужин в окно за неимением лучшего, за неимением ничего. Что такое голод она теперь узнала не из книг. Возвращаться в ресторан – бесполезно. С полугодовым жалованьем в кармане жрец уволился и сбежал в Неаполь.
– Возвращайся домой! – уговаривала мама по телефону. – Мы купим тебе электронные билеты на самолёт и на поезд из Москвы, пришлём по e-mail, при условии, что зиму ты проведёшь у нас. Ты так давно не была дома! Значит, время пришло. Перезимуешь, заработаешь – улетишь опять.
Резкий холодный ветер сорвал шаль с плеч. И она, взмахнув чёрными кистями, как обломанными крыльями, полетела неуклюжей траурной птицей над морем. Туда, куда не направилась бы ни одна перелётная, – на север.
Итак, зиму Джанет проведёт в заброшенном городке её детства, где в ответ на вопрос: «Как дела?» жители нетрезво машут руками: «Что здесь делать? Север…»
Из дневника Жанки, на грани столетий
Почему зима и лето воспринимаются константами, а весна и осень – как промежуточные времена, которые нужно пережить, переждать?
Хэллоуин – ночь перехода в зиму. Мы все к ней готовились. В ночь на Хэллоуин отрывался Питерский «Неосад». Премьера стала событием для нашего городка. В секонд-хенды, приторговывавшими таможенным контрафактом, очереди занимали с утра за виниловыми куртками и кислотных оттенков майками и топами, светящимися в темноте. Контрамарки для «малолеток» стоили дороже входных билетов. Вряд ли бы мы с Алиской достали их сами, но вдруг расщедрился Марат. Сказал: «Потом попрошу тебя об одном одолжении», но не сказал каком.
Я не смогла устоять. И не зря.
Теперь все только и говорят о космических лучах, пронзающих танцоров насквозь, витиеватых конструкциях танцполов в виде гигантских ступеней лестницы в поднебесье потолка, невидимого снизу, пещерах и подводных гротах чилаутов, дымящихся коктейлях всех цветов и вкусов с непроизносимыми названиями – их следует выучить наизусть: в меню пялятся только отсталые слои населения. И какой-то неведомой дури, отправляющей всех желающих в полёт до утра сквозь стены и времена. Сад наслаждений Иеронима Босха.
Джексон танцевал внизу у первой ступеньки сцены. Лазерные лучи скользили у него за плечами. Я вглядывалась в силуэт, выхватываемый вспышками из темноты, точно зная, что это он. Джексон танцевал один, обнимая пустоту. И пустота должна была заполниться. Мной.
Я бросила Алиску с каким-то студентом и уже почти протиснулась к нему сквозь толпу танцующих, как за спиной прогремел взрыв. Обернулась и – глаза залило болью, а вдох застрял в горле, как кусок наждачной бумаги.
В центре зала взорвали баллон со слезоточивым газом. Война за главный дом на перекрёстке дорог ещё не окончена – нашлись мстители за обворованного и убитого бизнесмена, как сказал позже Марат.
Дальше в голове всё перемешалось. Крики, толчея… Помню, как очутились с Джексоном в туалете. Вытащил из зала на руках? Ослепнув, я вряд ли сама нашла бы выход.
Ледяная вода из-под крана – будто отслаивает режущую слюду с глаз, но разлепить их всё равно невозможно. Он вытирает мне лицо платком, кожа онемела, и я не чувствую его движений, кроме… странного невесомого прикосновения тепла, как крылом птицы по кромке ресниц. «Ощутить трепет твоих век на губах», – не к месту вспомнились слова дурацкой записки для Марата.
Глаза открыл свежий воздух. Морозное дыхание ночи за стенами клуба. Город стал чище, или – нет: переродился за это время, был стёрт и заново нарисован неизвестным художником. Импрессионистом. Расплывчатые очертания в свете фонарей, в хрустальной подрагивающей дымке огней – сквозь слёзы.
Мы как будто стояли на пороге исландской саги. Джексон взял меня за руку и внутри взорвался гейзер жаркого счастья. У меня в ту ночь постоянно что-то взрывалось… Я даже не помню, о чём мы разговаривали, шагая вниз по Озёрному проспекту к набережной. Собираю и записываю осколки слов, а так хотелось бы снять непрерывный кинофильм в голове, чтобы крутить его потом вечно!
– Тебе понравилось в клубе?
– Не очень. Всё какое-то ненастоящее: музыка, свет. Я знала, что так будет, но хотелось самой посмотреть.
– Зачем?
– Потому что все туда рвутся. Нужно всё пробовать, чтобы знать. Важно знать то, что знают другие.
– Тяжело за всеми угнаться. Легче всего быть первым там, где никого нет.
– На Зареке?
– Тебя там видели. А я бродил взад-вперёд по Озёрному проспекту и набережной, чтобы случайно встретиться, а сегодня пришёл в клуб. Мне сказали, ты там будешь.
В клубе встретила всех, даже мрачного Марата без Инги, но в ту ночь мне было не до запасных вариантов, я играла главную роль, а точнее, не играла – жила.
– С синими волосами ты похожа на Снежную Королеву. За тобой должен прийти снег.
В последние дни была слякоть и предзимняя тьма. Первый снег позднего сентября исчез, растворился в грязи улиц. Но вернулся в ту ночь! Густыми хлопьями. Кружился в конусах света от фонарей, как обезумевшая стая бабочек-альбиносов. У меня получилось!
– Веришь в сказки?
– Я понимаю их лучше, чем обычную жизнь. В жизни нет логики, а в сказках…
– …концентрированная мудрость земли, как говорила моя бабушка.
И мы шли и шли куда-то под снегом в эту необычную ночь, как герои сказки, легенды, мифа, саги… Не читали, подчиняясь чьим-то писаным законам, как всегда бывает, когда в жизни плывёшь по течению, а писали свою историю сами. Слова рождались на ходу из шагов, прикосновений, взглядов…
«Любовь есть мечта, порождённая взглядом»4, – вспомнилась книжная строчка о героях Шекспира.
В ночь на Хэллоуин я поверила, что мечты сбываются. Как будто совершила открытие. Наверное, все влюблённые ощущают себя героями мифов и верят в то, что они-то как раз и есть первые люди на земле.
Всё время думала о Геро: как зажечь негасимый свет в окне для Джексона? И чтобы лампочка счастья никогда не перегорала. Купила светильник в магазине подарков в виде домика из цельного куска мрамора. Тяжёлый, зато прочный и не разобьётся. Свет от маленькой лампочки – жёлтый, тёплый, живой. Поставила на подоконник. Сделала перестановку в комнате – подтащила диван к окну. И теперь свет льётся в обе стороны: за окно и на меня. А я закидываю голову на подушке и смотрю, как в луче из окон домика кружится снег.
– Зима же, замёрзнешь, – повторяет мама, гася в моей комнате свет на ночь. Но светильник не выключает, и, кажется, с ним в моей комнате стало теплее.
Ночами снится повторяющийся сон. Фантасмагория в театре теней. Посреди тёмного леса поляна, ярко освещённая, будто сцена театра. Откуда льётся свет непонятно, как изнутри, от волшебного фонаря. Героев не видно, они – тени на белом полотне, растянутом вместо декораций на сцене. Но я знаю, что актёров всего двое: мужчина и женщина, и играют они разные роли из разных мифов. Теням позволено перевоплощаться в кого угодно. Джексон в моём сне – осветитель за сценой, но никогда не рассказывает о фонаре. Может, это символ горящего сердца Данко?
В пьесе, то есть, во сне за сценой сквозь шелест леса слышатся шёпоты о тайне света и тьмы, о том, что они вечно меняются местами… Просыпаясь, записываю и читаю книжку по мифологии и истории праздника Хэллоуин. О заблудших душах, утративших ориентиры в пространстве и времени. Темнота улиц в ту ночь была освещена белым, чистым снегом, и когда я вспоминаю, как две наши тени на снегу сливались в одну, снова ощущаю толчки гейзерного счастья. Неоновый свет клуба, когда взорвали газовый баллон, обернулся слепотой и болью. Если бы не Джексон… Интересно, почувствовал он себя Орфеем, спасающим Эвридику? Он же сказал, что верит в сказки. Надо спросить, героем какой сказки представлял себя в детстве.
А самая страшная тень в моём сне, конечно, Марат. Ничего хорошего от него не ждёшь. Но за то, что помог нам встретиться, можно пожертвовать многим. Знать бы чем? Что он попросит?
«Чтобы зажечь негасимый свет, нужно осознать тьму», – пишут в книгах.
Вечер, метель за окнами. Папа стучит по клавишам компьютера в гостиной. Щёлкаю выключателем.
– Дочь, я вообще-то работаю, – говорит папа, снимая очки в сумерках.
– Я хочу увидеть абсолютную тьму.
– Представь себе межгалактический космос…
– Не хочу воображать – хочу ощутить. И не где-то когда-то, а здесь и сейчас.
– Мммм, – забывает о монографии. Ему всегда было интереснее применять научные знания на практике.
За полчаса закупориваем нашу маленькую квартирку в капсулу. Завешиваем окна плотными шторами, как в войну, чтобы не проник ни один лучик света.
– Ты видишь очертания мебели?
– Да.
– Плохо. Нужен чёрный вакуум.
Мама вернулась с работы, как в голливудский кинофильм, где главный герой решает покончить с собой и открывает газ. Долго и мучительно ждёт, пока комната наполнится ядовитыми испарениями, но вдруг вспоминает, что смертнику положена последняя сигарета. Прикуривает – и забирает с собой на небеса весь квартал близлежащих домов.
– Идиоты! У нас электрическая плита! – только и сказала мама, когда зажгла свет в кухне и увидела два наших зада, торчащие из духовки.
– А мы её и не включали.
Космос в духовке… Смешно, но хочется записывать любую мелочь. После той ночи всё вокруг обрело тайный смысл, стало важным, значительным. Каждое мгновение как будто залито ярким светом. Нельзя упустить, не записать, не запомнить. Боюсь утратить свои дни и часы. Может быть потому, что все они освещены ожиданием новой встречи?
Евгений Романов, в нашем веке
Иногда нужно уметь ждать. Неизвестно чего, но ждать.
Поздняя осень. Ветер обнажил деревья, и больше не осталось преград. Нападал со всех сторон, как непредсказуемый враг. Город напоминал гигантскую турбину самолёта. Свистело в ушах и в подворотнях. Негде укрыться.
В небе над кладбищем с ветром боролась запоздалая стая перелётных птиц. Не успели они выстроиться в клин, как тут же были разбросаны среди туч как попало. Птицы боролись молча. Улетали не прощаясь. И свистящая тишина угнетала.
Евгений поднял воротник, втянул руки в рукава пальто и решил посидеть с Братом ещё немного.
Брат появился в его жизни неожиданно – и сразу стал её частью. Так воплощается судьба: негаданное оборачивается предрешённым. Сам он не смог бы предать память Акелы. Но в один из таких же ветреных и тёмных дней распахнулась дверь клиники, и высокий мужчина посторонился, пропуская и подталкивая вперёд собаку. Терьер когда-то был чёрным, а теперь седым. Стоял на пороге старости и – новой жизни. Десять лет – это уже не просто домашний питомец, а член семьи, брат.
– Предаёте Брата? А как же заботиться о тех, кого приручили?
– Это о людях сказано.
– Скорее для людей.
– Мне в Питере должность предлагают, перспективная работа, но сложная, и от меня потребуются все силы, понимаете? На возню со старой больной собакой точно не хватит.
Впрочем, он позаботился. Принёс любимое одеяльце пса, чтобы родной запах не дал подохнуть от тоски в первые дни. А дальше…
– Пристроите куда-нибудь на доживание. Или усыпите.
Брата хотела забрать в дом медсестра Мила. «Милая Мила», – называл её про себя Романов. Добрейшая женщина. Но у неё – трое детей в возрасте от пяти до восьми лет, замордуют животное. И Романов взял Брата себе. Доживание, подумал он, страшное слово, Акела простит.
С недавних пор ловил себя на тревожном интересе к старым больным животным. И к людям. Вечерами наблюдал одну и ту же картинку: дед из соседнего дома выволакивал на прогулку такого же древнего дога. Дог за один присест выливал ведро мочи под яблоню у крыльца и, тяжело вздохнув, садился рядом с дедом. Дед на скамейке, дог на земле, а головы почти соприкасались, как у тех, из сказки, что жили счастливо и умерли в один день. И смотрели они всегда в одну точку, куда-то за излом улицы, словно там на неведомом экране демонстрировали с допотопного проектора слайды рая. Смотрели, не отрываясь, с тоской по возвращению… Куда? В материнскую утробу? В детство? В небытие? В начало начал?
«А ведь мне даже не сорок», – отворачивался от них Евгений.
Дома ждал Брат. Первые дни выгуливал его по утрам, кормил и оставлял в доме до вечера. Но потом соседи пожаловались, что воет, и Романов начал брать его с собой на службу. Тем более что Брат, в силу возраста, к кошкам и другим собакам был равнодушен, никаких потасовок и грызни за территорию кабинета не устраивал. И они стали неразлучны.
Конец ознакомительного фрагмента.