под сенью венского стола,
сверкая звёздными ущельями,
живёт космическая мгла.
Живёт, соседствуя с предметами,
которые, скользнув за край,
в полночном спектре фиолетовом
заветный выискали рай.
Там, преисполненный томления,
кружок советского рубля
заводит гордо песнопения
в канун седьмого ноября.
Конфетный фантик белым парусом
плывёт за паутинкой дня
между вторым и третьим ярусом
сплетённых досок бытия.
В плену потерянного времени
там, неудачник пилигрим,
дряхлеет гвоздь, седея теменем,
забитый в бездну молодым.
И всё течёт, и всё меняется:
полёты снов, движенья тел,
и бутафорский свет качается
колчаном искроносных стрел.
Когда же тапок прикасается
к расщелине иных миров,
к подошвам чувственно ласкается
полов межзвёздная любовь…
ВОЗВРАЩАЯСЬ С ВОЙНЫ
Так брести, как грести по воде,
взмахом рук помогая движению брюк к пустоте,
а словам – обретать простоту на листе.
Неуёмную мысль вдруг повесить
помятой армейской фуражкой на крюк
платяного шкафа. Иль забыть на гвозде.
Либо стать мудрецом, в маску скомкав лицо.
Мысль убрать под диван.
Как султан, свесив ноги с тахты, говорить всем «якши»,
за притворной улыбкой скрывая
две тысячи сунн и священный Коран,
по(читаемый) мною так часто в тиши.
Мысль на цепь посадить, словно пса,
пусть скулит в закоулках ума,
сторожа закрома серых масс мозгового венца.
Неудачно грустить, то и дело сбиваясь на смех, и его задарма
с хрипотцой всем врагам раздавать под винцо…
Без свинца…
ФРЕКЕН
Фрекен, прочтите несколько строк
Позднее, когда замерцают свечи –
Ибо словесных громадин тролль
Окаменеет при солнечном свете.
Лёд моих пальцев Вам передаст
Ломкий, грохочущий скалами почерк;
Фьордов тоскливая череда
Серебряной рябью выведет точки.
Грубый утёс, иссечённый в пыль
Одним дуновением ветра, Фрекен?
Вы принуждаете быть другим,
Кровь обращая в кипящие реки!
Вы заставляете знать любовь…
Викинга дух, от костров прокопчённый,
Помня, как выжить в битве любой,
Капитулировал перед свечою.
ВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ. МОСКВА – ПЕТУШКИ
Говорят все: Кремль (снова Кремль!) Сколько раз нащупывал я дно!
О, тщета! О, эфемерность темы! Как направо – Курский, всё одно…
От рассвета до открытья манны Ангелы Господни берегут
Сиплых душ нелеченые раны, хересом промачивая грудь.
В восемь и шестнадцать на перроне, отправляясь в пропасть налегке,
Беззащитно неопохмелённый, чемоданчик я сжимал в руке.
Две «Российской», столько же «Кубанской». И ещё креплёное вино.
«Не нужны стигматы, но желанны» – пей, пока холодное оно.
Серп и молот. Я, конечно, выпил. Трепыхнулось сердце в небеса,
Словно над болотом взмыло выпью. Унеслось проведать чудеса,
Тамбура бескрайние границы. Возвратилось. Я вошёл в салон.
Встретили нахмуренные лица: всё один и тот же страшный сон?
Чухлинка. И весть пошла наружу. Рёк бы, да по скромности не стал.
Бутербродом заарканил душу. Усмирил бытийный свой оскал.
Оглянулся. Два мордоворота разливали «Свежесть» под укроп,
А над ними деликатный кто-то отирал от нимба мокрый лоб.
Кучино. Близка моя царица. Ангелы застенчиво жужжат:
Рыжая нахальная блудница не познает Венечкин разврат!
Ангелы! Да как вы не поймёте? Я доеду, я не пьян пока…
43-ий проезжаем вроде? К Храпуново тянется дуга.
Ах, тридцатый тот глоток некстати, задышать как будто не даёт,
Ждёт меня дитя, да Бога ради, отпусти, прошу, Искариот!
Я везу ему гостинец мятый: горсть орехов и конфет кулёк –
Это ли тебе совсем не свято? Это ли не мне теперь зарок?
Почему мы движемся обратно? Почему Покров левее, тварь?
Петушки? Бессмысленно и ватно выхожу под сгорбленный фонарь…
В восемь и шестнадцать рано утром, я же помню, точно выезжал,
Отчего ж луна на небе мутном предлагает выпить мне бокал?
Четверо. Бегу от них что мочи. Как заметно выросли дома.
Горло от предчувствия клокочет, мысли вытрясает из ума.
Сердца завершается кипенье, стал тяжёлым у грудины крест:
Не было вершины и паденья. Был всё тот же отмерший подъезд.
СОЛОГУБ
Губ ваших соло,
Фёдор Кузьмич, –
Чуткого слова
Горестный клич.
Тайной завесой
Вглубь проросло
Мелкого Беса
Крупное зло.
Помните место:
Страха причал –
Чорт здесь, известно,
Вас укачал.
Бешено, в мыле,
Рвясь через рвы,
Так и открыли
Истину Вы:
Жизнь безоглядна
Хрупкостью воль.
Как же понятна
Слов ваших соль…
КУЗМИН
На «Форель разбивает лёд» 1929 г.
Задумчиво и прекрасно
форель разбивает лёд
и рыбьей, но тоже красной,
строкою в бокалы льёт.
Прижечь бы устами раны,
зубами хрусталь кроша…
Но позднее слишком рано
стихам отсчитало шаг.
Диковинной чешуёю
глава вдалеке блеснёт.
Сегодня – к картошке с солью
форель одолеет лёд.
ГУБАНОВ
А если резать – проще по живому,
чтоб мясо мысли вымарало скатерть,
и в алый парус надышать Житомир,
по венам рек пустив прощальный катер.
А если полюбить – то захлебнуться
притоком крови к бешеному слову!
Чтоб хлынуло из горла всё до унций
копившееся: доброе и злое.
А если разбиваться – только насмерть!
Всё лучше, чем по мелочам колоться…
От сырости не подхватить бы насморк
на дне у неприметного колодца.
АНГОЛЬСКИЙ ПОЧТАЛЬОН
В стране амбунду, к северу от гор,
где студит снег расплавленную почву,
алмазный дождь по ямам сыпал почту,
закатных искр крадя у неба горсть.
И всадники тропических степей,
апрелем обжигающие ветры,
разглаживали скачкой километры,
неся депеши звёздную купель
вобравшему в себя морщины рек,
танцующему цензору ойку́мен,
чей выверенный пульсом ночи бубен
выстукивал желанный оберег.
ОБЛОМОВ. ЭПИСТОЛЯРНЫЕ ВАРИАЦИИ
Действенная тоска – штрих к моему портрету,
грифельный скрип по аспидному сланцу.
Если выведет кривая, то я приеду
нищим принцем с князьком-оборванцем.
Вырвусь из грязи, это нехитрое дело,
друга представлю – немецкий мой кореш,
кровь разгоняет, дабы не очень густела.
Кстати, чем нас с Андрюхой покормишь?
Есть некий план: Бельведерского Аполлона
охолодить корреджовой «Ночью».
Как ты считаешь, хватит пивного баллона
туфли испачкать римскою почвой?
Грум запрягает праздничный выход трамвая,
день ест от солнца последнюю дольку.
Три остановки, но до конечного рая
всё не доеду, милая Ольга.
ПО ВЕЧЕРАМ
По вечерам они целуются,
когда волшебно фонари
на незнакомой лунной улице
подобны бликам от зари.
По вечерам на ветхой лавочке
они листают впопыхах
влечения небесный справочник,
любовью изданный в томах.
По вечерам в сени красавицы –
слегка задумчивой ольхи –
они друг к другу прикасаются,
читая по глазам стихи.
Крадут они у ночи-стражницы
печальных звёзд пролитый свет.
По вечерам им снова кажется,
что Бог, конечно же, поэт.
МОЛИТВА
Трагичным тоном
Ночью нараспев
Псалмы читает
Голос нашей бабушки.
Он, в этом деле
Громко преуспев,
Детишек сны
Вдруг превращает в камушки.
И дети ёжатся,
Проснувшись наконец,
Внимая заунывным
Заклинаниям.
Им кажется –
Они уже на дне
Чего-то страшного
И взяты для заклания.
А голос бабушки
Ревёт, неутомим,
Иссохшие ладони
Пляшут танцами.
Мы троекратно
С ними воспарим,
И в лоб, и в пуп,
И в плечи тыча пальцами…
* * *
От тоски да от совести
Только в винном чаду
Я в хмельной невесомости
Вновь по краю пройду.
Может, скоро и сгину там,
В раскалённой строке,
Оставляя покинутым
Этот дом налегке.
Я же вам не Цветаева –
Мне не светит черёд.
На портвейнах настаивал
Стихотворный отчёт…
* * *
А что поэт? Сидит себе на жёрдочке,
клевещет клювом, зарится пером…
Легонечко весна коснётся форточки
и озарит лазурью птичий дом.
По зёрнышку, по лучику, по ядрышку
накрошит в плошку солнечных деньков
и радужно их сядет щёлкать рядышком
за прутьями плывущих облаков.
У клетки золотой названий тысяча.
Щеколдой нёба небо щекоча,
и ты сейчас сидишь себе напыщенный –
соловушкою в облике грача.
ПЕТУХ
Если комом каждый слог,
мысли, как взбешённый улей –
упоительно и зло
ноги тянутся на стуле.
Продевается за стык
бечева, потёмки саля.
Фиолетовый язык
отсекает смерть косая.
Ночью выстрелом шагов
метит бес поэта-шельму –
у того рубцы от кофт,
от петли лоснится шея.
И хрипит с утра петух
так обыденно и плоско –
будто тщетность слов-потуг
возвратилась отголоском.
31 ДЕКАБРЯ
Окончен год до срока,
промчался день за час.
Мы снова делим бога
на целое и часть.
Мы добавляем лица
в великий телефон,
и вечный список длится
на тысячи имён.
Сегодня фейерверком
надежд сверкнут глаза
и, как под Кёнигсбергом,
орудий грянет залп.
А завтра русской болью
охрипший в пире бронх
у выдоха отмолит
последующий вздох.
ХОККЕЙНЫЙ РЕПОРТАЖ
Потеет лёд.
Туман рябит в глазах.
Горит лицо от ледяных булавок.
Пятно зевак,
вибрируя в басах,
с безумным треском разговевших лавок
нависло взглядами слезливых попрошаек.
Гол не спешит.
Его настанет час.
Не выполнен размах кувалды клюшкой.
На развороте высек каланча
рубанком ног узорчатые стружки,
вратарь поймал заветный диск в ловушку.
А лёд орёт,
скрипит во всю гортань,
его коньками режут по живому…
Настырный форвард совершил таран,
бросаясь на ворота, словно в омут,
но был зажат, придавлен и отторгнут.
Проход по флангу,
пас из-за ворот.
Отскок. Удар. Зажглись ворота красным,
от децибел готов порваться борт
в трибунном приступе хоккейной астмы.
Судья показывает к центру властно.
Табло трепещет,
косится упасть,
мелькают цифры, эпизоды, лица,
десятитысячно раскрывшаяся пасть
пришла игрою нынче насладиться,
где чемпион обыгрывает вице…
СЛАЛОМ
Где облако спешит за ворот
в изломанности горных хорд,
осовремененный Суворов
обозревает переход.
Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,
каймой врезаясь в берега,
о камнепад нещадно бьются,
летя в лавинный перекат.
Босыми пятками рассвета
примят к вершине эдельвейс,
и луч, меридиан разведав,
снегов утяжеляет вес.
Тут лепет утра уши лепит…
Шале стремится напролом,
когда по трассе русский лебедь
альпийский воздух бьёт крылом.
ШИФОНЬЕР
И я рождён был между двух огней:
Земля и Воздух – вот мои стихии.
Зимою раскалённым суахили
я изморозь проплавлю на окне.
Как будто город сном не утечёт
в сырую Лету мёртвого артикля.
Я наблюдаю, как моим картинкам
музейный штиль уже ведёт учёт…
А ветер, наигравшись в провода,
срывает фантик с приторного века.
Шуршат года листочками на ветках
и жизнь мою спешат земле отдать.
Степному небу грезится ковыль –
должно быть, небо тоже полукровка…
Печальных истин мятая коробка
пылится в шифоньере головы…
* * *
Не поезд Анну красит, –
но катится трамвай
отточенною фразой –
под дребезжанье свай.
Куют колёса гомон,
звенит прямая речь
в предчувствии знакомом
смертельных телу встреч.
Теперь за все цитаты
расплатится с лихвой
уже известный автор,
упав на мостовой.
МОЙ АНГЕЛ
Гале
И шум и свет, и день мой нараспах,
и зеркала усмешка обезьянья,
и голова, так жаждущая плах
беспамятства, глумления, зиянья,
и звон чугунной мысли впереди,