и жадный зов сосущей клетки плоти –
мои потусторонние вожди,
что так ещё меня и не проглотят…
Живёт дыханье, всё ещё живёт,
тобой хранимо, ангел мой небесный –
за вещим бормотанием высот
одной тебе понятной льётся песней.
Прости, что ты ждала день ото дня,
вся в горечи, любовью убывая,
но омывала каждый раз меня
твоя слеза, что капля дождевая.
Живёт ещё дыхание в груди,
и времени – на вечность и пол-лета…
Веди по васильковому пути
безумца, предсказателя, поэта.
ПОДВОРОТНЯ
Привет тебе, суровый понедельник!
Должно быть, вновь причина есть тому,
что в подворотне местной богадельни
тайком ты подворовываешь тьму.
И клинопись с облезлой штукатурки
на триумфальной арке сдует тут.
Здесь немцы были, после клали турки…
на Vaterland могильную плиту…
Теперь же неуёмная старушка
с бутыльим звонцем – сердцу веселей –
все мыслимые индексы обрушит
авоською стеклянных векселей.
И каждый здесь Растрелли или Росси,
когда в блаженстве пьяном, от души,
на белом расписаться пиво просит
и золотом историю прошить.
* * *
Живу. И видит Бог… Конечно, нет.
Имеющий глаза да не увидит.
Как написал дряхлеющий Овидий –
о, как он интересно написал…
По выходным безвыходность гнетёт.
Заматеревший март ручьями полон…
До вечера капель играет в поло,
а ночью Марко ищет, где восток.
Когда же перемелются снега,
на суточном дежурстве мне по рации
ты передашь, должно быть, друг Гораций,
что завтра будет лучше, чем вчера…
* * *
Забалдев под болдинскую осень,
заварю иголки кипариса:
заходи чайку попить, Иосиф –
неба умирающего писарь.
Посиделки с классиком поэту
как не помянуть тоскливо-броско?
Потому в Венецию поеду,
или где там похоронен Бродский?
Только в эту шалевую осень
ошалеть другим придётся строкам –
водки заходил напиться Осип,
чтоб согреться под Владивостоком…
* * *
За облаками вёрсты наверстай –
где с песней, выдуваемой в хрусталь,
стоят, в своей красе непогрешимы,
замёрзшие в девичестве вершины,
где усачом у терекских излучин
закат до посинения изучен.
Там изобилье в роге у Вано
на вкус и цвет: как выпить дать – вино.
А горные и торные козлята
под ноги сыплют огненные ядра,
и тратится к подножию Казбек
на эха перепуганного бег.
АНКА
И вечер на тебя немного укорочен,
и ложу египтян завидует Прокруст,
и колотушкой лба сияет околотчий,
о косяки дворцов раздаривая хруст.
Не слышен ход небес, веление царёво –
принцессу не будить на месяц Рамадан,
пока безумный март Алисою зарёван,
и розы февраля царапают майдан.
И рвётся из цепей тоска цепных реакций
ядрёным ноябрём с Авророю в капкан.
Заря ещё красна с пальбою пререкаться,
когда на Ильича картавится Каплан.
Задушенный Кавказ умоется снегами,
Остапу надоест промышленный Провал.
И если я не прав, возьми в ладонь не камень,
а вычурный наган и ущеми в правах.
И вечер на тебя немного укорочен,
и ленточки твои заплетены в «Максим».
Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,
ресницами в крови на карту занеси…
* * *
Возьмёшь стихотворение кряхтя
и тащишь на тринадцатый этаж:
полтинничек – за лестничный пролёт,
а можно и немного доплатить.
На третьем – разминёшься с алкашом…
на пятом твой законный перекур –
и в жалостную банку из-под шпрот,
как милостыня, бросится бычок.
Ступени стонут, проползая вниз,
плечу от лямки адски горячо,
но, перья просыпая за собой,
с напарником тягаешь этот текст.
И падает на ногу строгий смысл,
и рифмы оглушительно трещат,
потом у поворота на восьмой
перилами карябаешь строфу.
Настойчиво названиваешь в дверь –
хозяйка в псевдонорковом манто
(литошного надмирья старожил)
почила…
…не успели донести…
* * *
Утром мама взорвёт небеса,
а затем подожжёт и подушку.
Как об этом, скажи, не писать,
если их мчс не потушит?
И в столичных духовках метро,
злопыхателям местным на радость,
на глубинах пропащих – и то –
увеличится вверенный градус.
Как на это, скажи, мне смолчать
и умерить дозорный хрусталик,
если есть и слеза, и свеча,
если мамины руки устали?
И тряпичное бьётся окно
о бегущие тучи дюраля…
Разве выдержит небо его,
где стекло ещё не протирали?
ТАМ
Там ещё пишут…
Это когда
водят палочкой по бумаге.
Ищут пищу,
ра-бо-та-ют –
странный обряд ушедшей магии…
Там ещё солнце – железный диск –
лязгает по небосводу,
и неуёмный рассвет-садист
в тёмные окна воткнут..
Там ещё жив благодатный звук,
но не посредством речи,
просто ружьё, сжевав кирзу,
сердце дробинкой лечит.
Там ещё можно куда упасть…
В перистых тех хоромах –
время спрессовано в лучший пласт,
в котором слова хоронят.
* * *
Там меня пишут вензелем до вершин.
Там обо мне явно слагают вирши,
как я тринадцатый подвиг не совершил:
взял – из игры и вышел.
А было что вспомнить: лев под рукой немел,
гидра кончалась при головообмене…
Вепрь и лань, бык, что всегда имел
критские бабки не в моей ойкумене.
Страсть как смешно видеть сады Гесперид:
в яблоках кони двигают взмыленный перед…
Ворон, бывало, взгляд свой в тебя вперит,
словно в печёнку вонзает медные перья.
И проезжаешь Дербышки, как царство теней,
кладбищ в округе – что фиников в Палестине:
это как слепленный плач на еврейской стене,
что вместе с мамой моей в катафалке остынет.
* * *
Там, в голове, зреет яйцо ума:
птенчик готов клюв за идею щерить…
Полной когда станет твоя сума –
вместе со смертью мудрость раздавит череп.
И вознесёшься, и упадёшь опять,
в общем-то, спя, если на самом деле,
крылья свои о небо опять дробя,
кровью и телом завтракая недели…
Пережуёшь, переживёшь глагол,
на ночь вином не позабыв причаститься,
и улетишь в зарево, где щегол
лузгает звёзды, сплёвывая зарницу.
АКРОСТИХ
Говори на пурпурном наречье,
Абы молча не сиять в пролёт.
Легче льна, бегонии далече
Изумруд небесных глаз пройдёт.
Наплетя с три короба, вериги
Абажур лубочный оплетут –
Быть бы мне коперником великим
У русоволосых амплитуд,
Луч ловить провидцем окаянным
Аккурат длиннотой медных строф,
Трепетно в пространственные ямбы
О(I) Rh(-)
Выпуская медленную кровь.
А(II) Rh(+)
АМЕНХОТЕП ИВАНОВИЧ
За артефактом Мемнона на питерском листе
Аменхотеп Иванович загадочно блестел.
Молчанием взбешённого, но мудрого леща
он расползался буквами, по клеточкам треща.
Он волновался волнами наждачными Невы,
сопел, жестикулировал и разве что не выл.
И грудью синь взрезая, как сердцем на ухаб,
багровыми подтёками рассвета набухал.
А в это время в сладости омытых кровью фикс
всё клянчил взгляды каверзно озябший утром сфинкс.
ЗОДИАК
Как будто бы рождённый в Бутово,
с ватагой местных забияк,
свинчаткой бил и день опутывал
неумолимый зодиак.
Ломая крышам переносицы,
как сумасшедший городской,
он февралём отчаянно носится,
убийства выдав гороскоп.
И лезвие стремится месяца
исследовать года орбит –
астролог ли так с жиру бесится,
что просыпаешься обрит
и ждёшь суда его сурового,
дичась хромированных скоб,
когда, пространство изуродовав,
тебя увидит телескоп.
ЕГИПЕТ
Фараон наш страшно горд –
он офонарел.
Третий месяц каждый год
бесится Хефрен.
Пропечёт воловий бок
вспыхнувший восток.
Медью выкованный блок
делит день на сто.
Бич хвоста сшибает мух,
мылит важный зад,
за Осирисом во тьму
прячет раб глаза.
Глыбы приняв с кораблей,
спин не разогнуть.
Солнце тащит скарабей
до утробы Нут.
Волокуш ремни тяни,
дохни от плевка…
Сесть бы где-нибудь в тени,
потянуть пивка.
Но на площади Тахрир
не в почёте спирт,
сонный Ра в чаду охрип,
и Мубарак спит,
помня истины завет
древних пирамид:
человеку человек –
вечный брат и гид!
ПРИТЧА ВО ЯНЦЗЫЦЕХ
Я от жёлтого ливня тебя не спасу,
хворостиной по спинке до дома пасу.
Ты Сибирь, как гранату, кидая,
пей зелёные травы Китая.
Отличай, если хочешь, Рембо от Рабле,
и пока ты на пьяном плывёшь корабле –
я тебя приласкаю по скайпу
от шиньона до красного скальпа.
А в соломенной шляпе седой мандарин
говорит языком привозных мандолин,
и елозит на джонке Лолита,
пропадая в стране целлюлита.
Ничего не осталось от двух ойкумен –
потому что живём мы в аду перемен.
Покурить бы зелёного чая,
бытиё из себя исключая.
За Урал краснозвёздные мечты мечи
или просто тибетскою тайной молчи,
в быстротечной могиле Чапая
от прилива крови утопая…
* * *
В день бездумный и промозглый
от глубин весенних чащ
до костей и вглубь, до мозга,
воздух длинен и кричащ.
Ветер в хлопотах довольных
дни и ночи напролёт
звон от струн высоковольтных
в шапку ельника кладёт.
И, похрустывая веткой,
к жгучей радости крапив,
шаг зари в обувке ветхой
по земле нетороплив.
ЦВЕТМЕТ
Мой пламенный философ, – карантин!
Ещё ты помнишь фа́нтомное жженье,
ведь кабель, что, как жизнь, под напряженьем,
на кисть тебя вчера укоротил.
Но, вырастая в глиняный колосс,
по рельсам ты блуждаешь без утайки
и, возле шпал откручивая гайки,
назавтра пустишь поезд под откос.
И, сердце метанолами храбря,
нажатием моих нелепых клавиш
в лесу ты август, как резину, плавишь,
надеясь добрести до октября.
Вот камень, что алхимиком готов:
смотрите, если кто-то не заметил –
сгущенье алюминия и меди
даёт в итоге золото годов.
* * *
Не о том я пока пою,
строки кровью своей пою,
и они набухают в плоть,
как Господь.
В то, что пишешь, и сам не верь –
сердце заперто, словно дверь,
а ключи высоко звенят –
глубоко в меня.
Это было и будет так:
ночи синей дерёт наждак,
вместе с кожей за стружкой слов
обнажает зов.
И шепчу я на свой ушиб
и в воде, и в огне души –
за дуду мою да рожки
утопи! сожги!
Отрывается календарь,
стих кружится куда-то вдаль,
по нему я – как по жнивью,
но ещё живу.
* * *
Колодезная рябь –
на хруст, как всхлип ребёнка,
пелёнка рвётся тонко
о льдинку ноября,
где огненный сазан,
набухнув пухлой брюквой,
мелькнёт нелепой буквой,
плывя реке в казан.
Раз так заведено –
в круги проплыть от камня,
что в Лету гулко канет,
ударившись о дно.
Моря спадают ниц,
к луне отходят воды,
и кесарь время водит
по лону рожениц.
НЕ ВЕРТЕР
Сегодня жгут венки осеннего родства…
В поношенном фуфле служитель культа,
от тяжести метлы до прутика устав,
размешивает грязь, что чистый скульптор.
Ваятелю бы сесть, пивка перемешать
с тем, что до десяти теперь «не катит»,
но с грубого смешка – стоящего мешка –
он далее по тексту тачку катит.
Валяй, тащи её – бреди себе сизиф,
на труд твой наплевал дождливый город,
но в странный день родства – ты молод и красив,
пока ещё асфальтом не расколот.
С пылающим венком по скверам и садам
лети в свою бессмысленность, как ветер.
Слова твои я всем, конечно, передам,
что Вертера не будет. Рифма – верьте.
ДОКУМЕНТ MICROSOFT WORD
Через всё, что в жизни разбивалось,