— Декадент Рекламский! — сказал Клавдии Наглушевич. — Хотите, я его для «курьеза» позову к нам, в кабинет? Он нас повеселит…
— Пожалуйста, — отвечала Льговская. Поэт ее очень заинтересовал. — Я с удовольствием с ним познакомлюсь… Я много про него слышала.
Фельетонист исполнил ее «приказание».
Поэт Рекламский не заставил себя долго ждать. Он всегда был не прочь «сойтись» с новой, хорошенькой женщиной.
Не успел лакей подать все нужное для «кутежа», как Рекламский уже жал руку Клавдии.
— Я всегда пребываю в этих злачных местах, — начал сразу он. — Я жить не могу без новизны. А где найдете ее, как не здесь? Тут постоянный ввоз нового женского тела…
— Ну, пошел с места в карьер, — воскликнул Наглушевич. — Пожалуйста, будь поскромней… Расскажи лучше, как на тебя г. Волынкин, как на «дичь», охотился…
— Я думаю, это неинтересно, хотя и сверх-нетактично.
— Тогда не надо! — корча из себя умышленно невинность, проговорила Клавдия.
Рекламский инстинктивно понял, что она заинтересовалась им, и отложил свою повесть, щадя «стыд» Клавдии, до другого раза, хотя он и прекрасно знал, кто она.
— Я несчастный человек! — перевел он разговор на прежнюю тему. — Тело женщины, какая бы она ни была, я люблю только один раз. Потом оно наскучивает мне.
— Какой женщины? — многозначительно «бросила» Клавдия.
— Всякой, — настаивал на своем убеждении декадент.
— Неправда!..
«Однако, Клавдия им порядочно обворожилась», — подумал Наглушевич. И, обращаясь к поэту, фельетонист сказал:
— Прочти что-нибудь нам, да позабористей. Ты мастер, я знаю, на заборах писать!
Рекламский не обратил на «шута» никакого внимания и начал:
— Ну, с такими стихами далеко не уедешь! Разве в сумасшедший дом, — буркнул фельетонист, когда декадент кончил.
Но Клавдии стихи понравились. Потом, они прочитаны были с такой безысходной мукой голоса, с таким тонким сладострастием, что она решила пригласить к себе необыкновенного поэта.
Рекламский поблагодарил Клавдию за внимание и как-то загадочно улыбнулся.
После чтения стихов разговор что-то не клеился и все приналегли, по выражению фельетониста, на другие «куплеты» — на свиные и прочие котлеты, хотя «сего лакомства» на столе и не имелось.
У Клавдии изрядно шумело в голове от выпитого шампанского, когда они, простившись с Рекламским, садились с фельетонистом в коляску.
— Хорошо, хорошо! — шептала Льговская в ответ на страстные просьбы Наглушевича. — Поедем ко мне ночевать без очереди… Только, пожалуйста, мне особенно не надоедай своими глупостями и дай покойно поспать…
V
СОБЛАЗНИТЕЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Вытурив в 12 часов дня, «для своевременного сочинения новых “пасквилей”», Наглушевича, Клавдия приказала подать себе кофе.
Сегодня была суббота, день «пятницы» — изгнанного Полушкина, и Льговская была свободна.
— Смерть — свобода, свобода — смерть, — запела она арию из «Маккавеев» Рубинштейна своим довольно сильным и приятным контральто. От нечего делать, она училась пению, и многие поклонники говорили ей, что она талант зарывает в землю.
— Да, свободна! — сказала она вслух. — Бюджеты мои без Полушкина немного пострадают. Но ничего, я заведу новых. А пока что, — проговорила она свое любимое гимназическое словцо, — обложу другие «дни недели» экстраординарным налогом. Пусть их разоряются… Мне какое дело?.. Однако, у меня сегодня болит голова… Как занятен этот Рекламский, в нем действительно что-то есть необыкновенное, странно привлекательное! Не посетить ли мне его сегодня? Кстати, посмотрю его полунищенскую, полукрезовскую обстановку.
Клавдия долго нежилась в постели. Мысли ее перебегали от одного любовника к другому…
Один из них, как по щучьему веленью, дерзновенно предстал перед ней, несмотря на то, что была не его очередь.
Это был знаменитый адвокат Голосистый. Его «вакханка» терпеть не могла. Он был поношенный, слабый, изнуренный излишними наслаждениями человек. С ним Клавдия не могла как следует и забыться.
— Я осмелился, — начал он, — к вам явиться без зова и без очереди.
— И очень неумно сделали, — объявила Льговская.
— Меня привел к вам экстренный случай. Вчера я облапошил одного дурака и взял за «процесс наклейки гербовой марки» почти сто тысяч, засим выиграл дело в суде.
— Поздравляю, а мне-то что!
— Я пришел поделиться своим счастием, тем более, дело я выиграл в суде с трудом. Произошел даже маленький скандал…
— Что ж, спасибо за память, — так же холодно промолвила Клавдия. — Мне деньги всегда нужны. Только прошу за них не требовать от меня лишних ласк. Советую потщательней подготовиться к обычному, очередному диспуту. Сейчас же лучше расскажите про скандал… Я люблю, когда вы попадаете впросак.
— Впросак я никогда не попадаю, — обидчиво заметило светило адвокатуры, — а в непредвиденные обстоятельства — да. Вчера я допрашиваю одного свидетеля с противной стороны. Показал он. Мне его показания не понравились. Я его и начал сбивать и сбил. Другое, совсем противоположное заговорил. Его «свидетельство» секретарь записал. А когда попросили «очевидца» показание подписать, он от подписи отказался. «За меня, говорит, — адвокат показывал, пусть он и подписывается. Он совершенно сбил меня, и я вместо правды — ложь сказал». Произошло полное недоразумение. Председатель сам его стал вновь допрашивать, и он опять, как впервые, на моих доверителей правду показал. Дело, однако, я выиграл. Анекдот-с!
— Спасибо за откровенность! — воскликнула Клавдия. — За острый ум ваш я вас и переношу, а то какой вы, скажите на милость, мужчина! Тряпка…
— Вы, я вижу, в дурном настроении духа! — сказал адвокат и, положив на грудь «вакханки» большой, туго набитый конверт, простился, поцеловав мокрыми, холодными губами руку своей «слабости».
Клавдия была недолго одна.
Как это всегда бывает, что за одним непрошеным гостем является другой, так и вслед за адвокатом явилась также звезда первой величины, «божественный баритон» Выскочкин.
Театральной, неблаговоспитанной походкой подошел он к кровати Клавдии и как-то простонал:
— Прости меня, Тамара! Я сон встревожил твой! Но привела к тебе моя судьбина…
— Оставьте свое глупое ломание! — раздраженно проговорила Клавдия… — Взрослый человек, а все мальчика из себя разыгрывает и на сцене, и в жизни. Удивляюсь, как вас еще терпят за ваши наглые капризы в театре…
— Меня давно они бы погубили, но смерть моя — театру смерть, — продолжал кривляться «баритон». — Я к вам пришел сейчас по порученью… Прошу вас выслушать… Я первый раб ваш, грозная царица. Со мной пришел мой верный Лепорелло.
— Выскочкин, говорите серьезно или уходите! — уже не шутя сказала Клавдия. Она даже привстала с кровати, причем грудь ее совершенно обнажилась. — Говорите толком, кто с вами пришел?
Баритон объяснил, что пришел полуактер, полукомиссионер приглашать ее выступить в живых картинах в бенефис кафешантанного директора г. Декольте.
— Я его принять не могу, — сказала категорически Клавдия. — Если же вы думаете, как опытный артист, что его предложение подходит ко мне и не повредит мне — узнайте подробно: какие будут картины, и сколько они намерены заплатить?
— Заплатят, я знаю, они за вечер по 500 рублей, — пояснил Выскочкин… — Повредить же вам участие в живых картинах, даже и в таком вертепе, ни в каком случае не может. Напротив. Я немного посвящен в тайну. Просил это сделать г. Декольте вчера вечером ваш поклонник Полушкин. Я сначала, простите, предполагал, что это вы его научили.
— Очень мне нужно! — презрительно сказала Клавдия. — Без них-то я не обойдусь! Впрочем, если просят, я согласна. Предложение выгодное. Подите, скажите своему «свату» мой ответ.
— С радости чуть мой Лепорелло не умер, — смеясь, говорил, входя в спальню, Выскочкин. — А мне что же, за благой совет и хлопоты ничего не будет?..
— Конечно, ничего! — кокетливо улыбнулась Клавдия.
Ей очень нравился этот некрасивый, но сильный, страстный и, вдобавок еще, знаменитый юноша… Пение его очаровывало ее, как и всех других женщин.
— Жестокая! Ты мук не понимаешь, — запел Выскочкин своим сильным бархатистым голосом.
Выскочкин знал по опыту, что только пением, и именно этой арией, можно разжалобить «божественную» Клавдию. «Вакханка» поддалась «гипнозу» и, очарованная талантом певца, не могла не отвечать на его горячие ласки, на его сильные объятия…
VI
У ДЕКАДЕНТА
— У, противный какой! совсем измучил меня, — говорила Клавдия по адресу юноши, когда он уже был в театре на репетиции. — Как я устала…
Однако, усталость не помешала Льговской через час звониться у странного подъезда декадента в его приемные часы, о которых «вакханка» узнала из газетных объявлений.
Рекламский жил в подвале громадного дома на Мясницкой, хотя он был очень богат.
Лестницу, ведущую в жилище поэта, освещали скелеты со вставными разноцветными электрическими «глазами». Клавдию неприятно поразила эта разнообразная игра и сила света. Она поморщилась.
«Какое сумасшествие!» — подумала она.
На звонок вышел сам хозяин.
— Я знал, что это вы явитесь, — промолвил он просто.
— Я одарен необыкновенным предчувствием. Очень рад… «Ясновидение» и на этот раз не обмануло меня.
Декадент ввел Клавдию в громадную, окрашенную в кровавый цвет комнату. В комнате не было никакой мебели, за исключением простого белого табурета, широкого стола, заваленного книгами и гравюрами, и огромной кровати, покрытой всем черным; даже наволочки у подушек были черные.
Это убожество обстановки как-то не вязалось с изящным, одетым по последней моде поэтом, руки которого были усыпаны, как «пальцы кокотки», крупными, редкими бриллиантами.
— Я помешала вам? Не прервала ваше творчество? — спросила смущенно декадента Клавдия.
— Мне никто не может помешать! — ответил устало он…
— Я мертвец, когда не вижу перед собой новых, красивых женщин, их линий тела…
— Пожалуйста, без комплиментов! — воскликнула Льговская. — К вам они не идут…
— Никогда я не говорю неправды, хотя правда тоже ложь и даже хуже лжи. Я вас еще не знаю, но вы такая красавица, и я живу…
Глаза Рекламского засверкали дико и страстно. Его восточное происхождение сказывалось во всем. Клавдия, видя, что перед ней полубезумный человек, испугалась и стала раскаиваться в своем визите.
— Я живу красотой! — продолжал Рекламский. — Наука, искусство, знание, — все фикция. Люди ничему не могут научить друг друга, хотя при взаимном, постепенном воровстве идей друг у друга они могли похитить молнию с небес, которую вы видели в «разных цветах» у меня на лестнице. Без постоянного созерцания нового женского тела я не могу дышать…
И при этих словах он подошел к Клавдии и стал безумно целовать ее, опытной рукой расстегивая ее с «секретными застежками» платье.
Она было вздумала сопротивляться. Но вид поэта был так страшен, что вполне загипнотизировывал и усыплял ее волю…
С каким-то диким наслаждением он любовался на ее опьяняющую наготу… Он как будто бы сам был намагнитизирован ею и любовался, без конца любовался роскошным телом Клавдии.
Льговская покорно лежала на черной кровати. Какая-то истома и вместе с тем непреодолимое желание отдаться этому странному человеку явилась у «вакханки».
Но поэт стоял недвижимо, упиваясь ее наготой. Клавдия протянула к нему со сладострастным стоном руки… Поэт очнулся и, как тигр, бросился на нее и стал душить ее в своих огненных объятиях…
VII
ВЕРТЕП Г. ДЕКОЛЬТЕ
Заведение г. Декольте, где должна была выступить на днях в новых картинах Льговская, процветало, как «Счастливая Аркадия», для которой законы не писаны, в самом сердце Москвы. Оно было пышным и единственным поставщиком для страны «белых медведей» всего, что выработала культура разврата всего света. К г. Декольте слетался, под претенциозным названием «артистки», весь рой экзотических камелий. С подмостков этого театра на всех языках и наречиях, не исключая и индейского, интернациональные дивы звали юношей стариков к изысканному, совершенному и утонченному обращению себя на нижеживотную степень. Г. Декольте пользовался услугами «всемирного союза» для доставления себе все нового и нового товара во вкусе декадента Рекламского. Все это происходило «белым днем и целой ночью» на глазах у всех и в то время, когда со всех сторон слышится громкий призыв к целомудрию, к уничтожению азартной игры, к неусыпной борьбе с развратом и бичом молодости и красоты — сифилисом; когда пишутся и вызывают всеобщее одобрение везде, даже и во Франции, гениальные пьесы об «ужасах сладострастных болезней»!.. Положим, г. Декольте и его «друзья» умеют хорошо замаскировать свою низкую деятельность и отстранить от себя, под видом «театра», центр тяжести, но от этого никому ни тепло, ни холодно. Все гимны разврату и пороку, распеваемые на сцене артистами вертепа, в цензурном отношении, при чтении, совершенно невинны! Но в них умеют вдохнуть жизнь бесстыдным тоном, неприличными жестикуляциями. Порок в заведении г. Декольте так красив, привлекателен и силен, что не редкость встретить там и самих громящих разврат и беспокоящихся за участь падших женщин деятелей. Они, как вся пресса, прекрасно знают, что это за театр, и все-таки его посещают. «Газетчики», в особенности мелкой прессы, свили даже себе в «театре» гнездо, превратили его в свою редакционную комнату. Господин «вертепщик» щедро оплачивает их молчание… Некоторые журналисты положительно у «хозяина заведения» на содержании. Если пресса — шестая держава, то у г. Декольте она первая и самая разлюбезная. Вся эта взаимная «грязная» дружба выходит наружу, но крайне редко: во время грызни, например, двух уличных листков из-за хлебных рекомендательных объявлений о кафе-шантане. В драке волос не жалеют, и обиженная неподходящей таксой «за анонсы на первой странице» газета начинает разоблачать заведение, чтоб заставить г. Декольте струхнуть и пойти на уступки. Боже мой, что тогда выплывает наружу: не только за человека, но даже за муху, имеющую несчастье жить в вертепе, страшно! «Хозяина» с документами в руках упрекают во всех тайных грехах, в сводничестве и в умышленном распространении страшной болезни. Но г. Декольте не дремлет. Он утилизирует другой, конкурирующий с обижающей его газетой, орган, в котором появляются громовые защитительные письма в редакцию, подписанные г. Декольте, совершенно не знающим русского языка. В них откровенно намекается, что «газете-ругательнице» не дадено или мало дадено, что все описанное в ней ложь, исходящая «из уст продажного пера!» Особенно хорошо это «из уст продажного пера!» Однако, «некупленная» газета не унимается, и, несмотря на угрозы чистого и даже идеального «антрепренера-кафешантанщика» привлечь ее за вымогательство и клевету к ответственности, продолжает изобличать г. Декольте. Вот каким милым слогом описывает продажное перо «заведение “всемирного покровителя разврата”»: