«Вертеп господина Декольте!
"Извиняюсь перед читателями; я решился взять эту рискованную тему, лишь уступая настоятельным, коллективным просьбам, выраженным в целом ряде полученных мною писем… Корреспонденты мои из читателей, судя по подписям — отцы и матери семей, обладающие блудными детьми, жены — увлекающимися мужьями, наконец, один даже старый “Селадон”, много пишут мне на эту тему, но смысл всех посланий таков:
— Да обратите же, наконец, внимание на это безобразие! Неужели повседневные злобы дня важнее для печати, чем это зло, разъедающее в корне известную часть нашего молодого поколения, этот центр заразы, где прожигает деньги и здоровье вся опора нашей жизни — молодежь, проходящая там, “сквозь строй оборотной стороны культуры и цивилизации”. Этот притон, стоящий в самом центре Москвы, где еженощно собирается вся столичная “накипь” — альфонсы, сутенеры, бульварные, полусгнившие феи, кассиры, решившие купить наслаждения ценою ограбления касс, артельщики — впоследствии герои судебной хроники, наивные провинциалы, которые входят туда с полным кошельком и выходят “пустыми”, как выжатый лимон… Наконец, наши мужья, наши дети и, к сожалению, отчасти жены, которых там одурманивают… Обратите же на это внимание!
Десять лет назад явился в Москву некий “сюжет” интернационального происхождения из бывших лакеев в одном из притонов Парижа и решил, что вот-де самое удобное место для насаждения кафе-кабацкого “университета”.
И монополизировал Москву…
Сюжет этот — господин Декольте, директор «театра “Стыдливость”», как вещают афиши.
Замечательно, что за этот десяток лет Москва была взята господином Декольте всецело в арендное пользование, — иных “развлекателей” в подобном жанре не появлялось.
И надо отдать справедливость “шустрому” предпринимателю: за эти десять лет он энергично “обдекольтировал” Москву.
Я старый москвич, на моих глазах выросло два поколения молодых москвичей, и знаете ли, читатель, какую интересную подробность я вам сообщу на эту тему…
Я наблюдаю теперь новое поколение, выросшее и воспитанное “по Декольте!”
Я говорю, конечно, не о всей молодежи, но, увы, я не шучу и говорю о некоторой части ее совершенно серьезно…
К сожалению, это факт!
На моих глазах сие “декольтированное образование” наглядно проявлялось на целом ряде молодых людей, юношей, на лице которых я читал их дальнейшую карьеру: попойки в душной атмосфере, пропитанной запахом вина и женского “белого и черного тела” — сначала; необыкновенная жажда добыть деньги на эти удовольствия “во что бы то ни стало” — далее; растрата, подлог, кражи, даже грабежи, “материальные” убийства — впоследствии; пьяный угар, скамья подсудимых… “звон цепей” и “места не столь отдаленные” — финал этой эпопеи…
Печальная картина!
Чтобы не быть голословным, изображу вам здесь, соблюдая всякую скромность и сдержанность — как веселятся у Декольте.
Длинная душная зала. Облака табачного дыма и крепкий трупный запах винного перегара. Шум, гам, крики. Инде скандалы, инде “внушения действиями”, масса пьяных “кавалеров” и грозные тучи “этих дам”, — вот вам первое впечатление “театра” господина Декольте.
Называется заведение “театром” и действительно, для “пущей важности” и для скрытия “следов преступления”, здесь даются иногда скабрезные фарсы и комедии, но это только в начале “ночи”.
После третьего акта начинается особое представление — при благосклонном участии в деянии, предусмотренном законом, наказующим за бесстыдные действия, — публики и милых, но погибших созданий.
Буфет, эта альфа и омега “театра”, торгует на диво.
Напитавшись вдоволь спирта, с возбужденными, красными лицами, со скотским выражением в глазах, сидит эта публика и с жадностью слушает необыкновенно сальные куплеты, которые ей докладывает какой-то мизерный, “холуйственного” вида черномазый субъектик.
Сального “артиста” сменяет полуголая женщина, за ней другая, третья — целый ряд… На всех двунадесяти и больше языках здесь поется и докладывается то, что шевелит в человеке дурные страсти, низменные похоти.
Это — концертное отделение.
Оглянитесь, посмотрите — сколько юношей, подростков среди этой публики; молодые безусые лица, но истомленные, бледные, как мертвецы, с явною печатью страшной болезни и порока…
Это — завсегдатаи, “одекольтированные” до мозга костей молодые люди.
Здесь же масса женщин… Не будем лучше говорить об этих несчастных, я не хочу намеренно сгущать краски…
Третий час ночи.
“Торговля” в полном разгаре… Общая зала с бесконечными столиками — это Бедлам или “свалка” нечистых животных!
Тощее пиликание дамского “полуодетого” оркестра тонет в хаосе звуков, пьяных криков, ругани… В воздухе висит такой букет винного перегара, что трезвый, свежий человек может запьянеть от одного воздуха…
И здесь опять женщины — они сидят за столами, группами ходят между ними, загораживают вам своими “прелестями” дорогу в проходах…
Но главная торговля наверху — там кабинеты…
Не буду смущать воображение тем позором, теми унижениями человеческого достоинства и женского стыда, которые происходят в этих кабинетах…
Немало здесь прожжено чужих “воровских” денег, немало “вспрыснуто” преступных сделок…
Стены этих кабинетов пропитаны преступлением, развратом и…
Здесь все позволено — давай только денег, больше денег!
В заключение констатирую факт.
Смешно было бы требовать внезапного исправления нравственности.
Есть язвы в жизни, с которыми приходится мириться… Подобных заведений немало везде, но нигде они не носят все же того характера наглого разврата, неприкрытого цинизма и, главное, совершенно не оказывают того тлетворного влияния на массу, как то замечается в Москве у господина Декольте.
И здесь замечаются прямо-таки странные вещи: например, еще недавно накануне праздников были закрыты все настоящие театры — нельзя было наслаждаться облагораживающим душу зрелищем, — в это время… “театр” господина Декольте всегда открыт.
В церквах еще не кончились всенощные, а здесь уже культивируется разврат в полной мере…
Не странно ли это?
И не пора ли, наконец, обратить серьезное внимание на этот вертеп в центре города? Ведь обсуждался же вопрос о переносе известных домов за черту города, — чем же это заведение лучше их?..
Скажу более: тлетворное влияние его значительно страшней, ибо здесь разврат прикрыт “красивой дымкой”…»
Комментарии к подобной филиппике против «театра» господина Декольте совершенно излишни…
На этот раз «продажное» перо писало правду, а для общества, кажется, безразлично, кто и из каких побуждений говорит ему истину. Публике решительно все равно: есть нос или нет носа у «великого писателя».
VIII
«НАНА»
Ровно в 11 часов ночи Клавдия подъехала к театру г. Декольте, освещенному двумя чудовищными глазами-фонарями.
Ее давно уже ожидали.
Сам бенефициант-Декольте высадил знаменитую красавицу города Москвы, благосклонно согласившуюся выступить, в именины «известного антрепренера», в поставленной лично им самим живой картине «Нана», как было возвещено в огромных афишах.
Многоточие и первая буква фамилии Льговской сделали свое дело. Многие захотели посмотреть на сверхчеловеческую красоту Клавдии, не говоря уже об ее знакомых и поклонниках, желающих публично похвастаться близостью к роскошной женщине.
Особенно увивался около Клавдии художник-декоратор и правая рука г. Декольте, Горбоносов. Сметливый и умный молодой человек еще вчера сообразил, когда Льговская приезжала на «генеральную» репетицию, что очень недурственно пристроиться к такой аппетитной, а главное, состоятельной женщине.
Клавдия отнеслась как к «директору», так и к его товарищу очень холодно и властно.
Горбоносов живо понял, что ему здесь ничего не поддует и, оставив в покое Льговскую, живо полетел за кулисы сообщить своим коллегам и таким же ценителям красоты, что она дрянь и что за ней не стоит ухаживать.
— Наверняка, она тебе, — заявила какая-то разбитная девица, услыша критику декоратора, — нос наклеила. Вот ты ее и поносишь. Небось, она не наш брат, и посмотреть на тебя не пожелала!.. Лучше уж ты за мной поухаживай: я с тобой, по крайней мере, трешницу «гостя» завтра разделю!..
В уборной, куда Клавдию попросили пройти, уже находились Наглушевич и светило адвокатуры, Голосистый. Последний, здороваясь с ней, вручил ей конверт со слезным прошением миллионера Полушкина: «Простить и помиловать его, глупого и несчастного».
Льговская прочла «ходатайство» и не уважила его, сделав Голосистому внушение, очень обрадовавшее фельетониста, который недолюбливал адвоката.
— Сколько вы с него взяли за подачу апелляции, — ехидно спросила Клавдия «светило», — если за простую наклейку марки берете с глупцов сто тысяч?
— Какая вы насмешница! Вам ничего нельзя сказать! — проговорил, сильно покраснев, адвокат.
— Я думаю, вы меня хорошо знаете! — возразила Клавдия.
Живая картина «Нана» удалась на славу. Льговская постояла за себя. Она появилась совсем обнаженной перед публикой, нежась на роскошной кровати. Публика г. Декольте, привыкшая к различным видам, и та была поражена необыкновенной смелостью и красотой позы Клавдии. Театр замер от восторга и преклонения перед «замечательной, божественно сложенной Льговской». Чистота форм ее тела была многим известна по картине Смельского «Вакханка»; но на ней была тогда изображена девочка в сравнении с той, которая теперь лежала живой перед тысячью глаз стариков и юношей… Гробовое молчание продолжалось несколько минут… Руки у всех онемели и не могли аплодировать. Торжество созерцания богини прерывалось только тяжелыми вздохами и похотливым сипением старческих слабых грудей.
Наконец, занавес опустился. Раздался гром рукоплесканий и бешеный, сладострастный вопль: «Бис! бис!» Но в то время произошло что-то необыкновенное. Какой-то посетитель, очевидно, душевнобольной, вскочил в оркестр и начал карабкаться на подмостки…
— Я ее убью, убью! — кричал незнакомец и неприлично ругался.
Дюжие руки «молодцов-служителей» схватили его и понесли из зала. На губах бесноватого показалась кровавая пена и он неистово продолжал кричать: «Дайте мне ее, я растерзаю ее белоснежное тело, чтоб она не могла хвалиться им и очаровывать, как змея! Вы бьете меня: я нарушаю ее покой, а она преступает и нарушает все законы!» На помощь служителям явились новые и только тогда удалось «без особенного труда» вынести отчаянного и сильного посетителя…
Этот больной вопль, эти проклятия так подействовали на Клавдию, что она, несмотря на отчаянные просьбы директора «не делать его несчастным и еще раз показаться перед публикой», не могла, даже заполучивши вперед деньги за сегодняшний и завтрашний «спектакль», выйти на бурные требования публики.
— О, какой ви строгий и безмилосердний! — упрашивал ее ломанным русским языком «антрепренер-публицист». — Ви совсом мини позволяйти погубить! Боги вам накажут.
Вместе с директором в уборную Клавдии осмелился появиться Полушкин и еще какой-то малоголовый франт. Подозрительный наперсник миллионера даже позволил себе вставить какую- то пошлость в просьбу директора.
Клавдия вскипела и стала громко кричать: «Пошли, пошли вон».
— А когда ви так, — дерзко воскликнул Декольте, — я вас сам потащил на сцены и велю дать занавес. Не в картинах, так с моим ви будет выбигать к публикам, — и директор схватил Клавдию.
Настала решительная минута, когда Полушкин, заступившись за Льговскую, мог бы надеяться на ее прощение, но он в то время был уже далеко от уборной. Окрик Клавдии «Вон!» заставил его в один миг «повернуть оглобли». Льговская была совершенно одна, окруженная директором и другими «насильниками».
Самолюбие ее страшно страдало: она первый раз в жизни находилась в таком положении! Все мужчины до сего времени повиновались ее одному взгляду.
Она уже хотела «сдаться», как вдруг на помощь ей явились, услыхав ее протестующий голос, поэт Рекламский и «звезда-баритон» Выскочкин.
Клавдия, задыхаясь от гнева, передала им свой рассказ. Она была почти совершенно обнаженная, но ей было не до приличий.
Великан Рекламский бросился на «именинника» и одной левой рукой выбросил его из уборной. Все остальные, видя участь хозяина, поспешили сами, подобру-поздорову, ретироваться: им всем хорошо были известны нрав и сила г. Рекламского!
Между тем, как декадент очищал уборную, Выскочкин одевал Клавдию или, вернее, мешал ей одеваться…
Клавдии очень льстило публичное внимание знаменитостей, в особенности кумира москвичей — Выскочкина, и она терпеливо сносила вольности популярного артиста.
А тот, между прочим, действовал «вовсю», совсем забыв о присутствии в уборной поэта.
— Русалку встретил я, и где ж?.. В уборной Декольтиста! — напевал он, натягивая чулки на божественные ножки «Наны».
— Ах вы, шут гороховый, — говорила уже совсем весело Льговская. — Ну, едем за это ко мне ужинать, господа; вы его вполне заработали!
— Как, втроем?! — разочарованно прошептал певец. — Благодарю, не ожидал…
— Я с вами попрощаюсь здесь! — сказал с поклоном Рекламский. — Я вас еще не поблагодарил за вчерашнее… Надеюсь, вы не забыли моих убеждений!.. Мне у вас нечего делать!..
— Я вас не понимаю! — воскликнула притворно Клавдия. — Вы, кажется, начали бредить.
IX
«ХОДАТАЙ» ПОЛУСОВ
На следующий день «дебюта» Клавдия проснулась очень рано. До четырех часов ночи ей не давал спать «баритон», и она прогнала его домой.
— Я устала… Уходи, — заявила откровенно «звезде» новоиспеченная «Нана». — Мне завтра нужно рано вставать!
Как ни не хотелось Выскочкину уходить из тепла на свежий весенний воздух, а пришлось: Клавдия не любила повторять свои приказания два раза!
После ухода певца Клавдия забылась, но ненадолго, тяжелым, беспокойным, похожим на кошмар сном.
В восемь часов она уже была на ногах… Гнев, досада сосали ее оскорбленное сердце… Она не могла без содрогания вспомнить вчерашний вечер.
«Но кто же в этом виноват? — уясняла она себе. — Никто! Печальное стечение обстоятельств!»
Чтобы чем-нибудь отвлечь себя от грустных дум, Клавдия стала подсчитывать свои приходы и расходы. Пока все было вполне благополучно, а потом, пожалуй, будет несколько трудненько без Полушкина.
«Кстати, как он скоро вчера исчез из моей уборной! — продолжала Клавдия размышлять. — Послушный стал зверек! — Далее Льговская вспомнила, что праздники не за горами, а там и переезд на дачу. — Придется, пожалуй, с Полушкиным помириться: я так привыкла к его “пустынной” даче в вековом парке, недалеко от Кунцева и Москвы-реки!»
Льговская могла «мыслить» до бесконечности. Размышление было одним из ее любимых занятий… Но поклонники постоянно отвлекали ее от философии… Так было и теперь…
Раздался звонок, другой. Горничная то и дело извещала о прибытии совершенно незнакомых личностей, явившихся к Клавдии, как к новой великой артистке, засвидетельствовать свое почтение.
— Никого из незнакомых не принимать! — строго приказала Клавдия. Она так боялась, что в числе их придет и вчерашний сумасшедший крикун и ругатель.
Но вот горничная подала карточку Полусова. На обороте ее было предупредительно вписано довольно малограмотно: «Родственник Полушкина. Желаю видеть по делу».
— Проси! — сказала Клавдия. — Полусов, Полусов! — говорила она про себя. — Где я слышала эту фамилию? Ба! да не с его ли дочерью я училась в гимназии?
— Мо-о-жно? — заикающимся голосом спросил входящий к Клавдии седой, среднего роста господин с козлиной бородкой.
— Пожалуйста! — приветливо сказала Клавдия. — Прошу покорно садиться.