Когда поезд шёл по Украине, то на вокзалах приходилось наблюдать, как российских солдат отправляли на войну. В одни эшелоны загружали новобранцев, а из других выгружали гробы и раненых. Тяжело было наблюдать эту картину, и не верилось, что где-то идёт война, гибнут люди.
Евпраксия Павловна рассуждала на этот счёт:
– Если бы ты, Коля, не болел, то возможно, тебя бы мобилизовали и, наверное, уже ты мог бы погибнуть. Сейчас многие наши родственники воюют и твои братья тоже.
Николай с грустью произнёс, глядя в окно:
– От брата Кости были письма, а Саша что-то не пишет. Николай не мог даже предположить, что жить ему и без войны осталось два дня с половиной. Пока он ехал в душном, раскалённом от жаркого, южного солнца, вагоне, где дули сквозняки, они, словно пули, сразили его наповал. С высокой температурой он слёг, когда поезд проезжал город Курск.
В Москве, на вокзале, Евпраксия вызвала дежурного врача. Она выглядела солидно в своей модной одежде и пышной шляпке. Такой красивой женщине, конечно, не могли отказать. К месту на вокзале, где расположились Сержпинские, пришёл мужчина с интеллигентной бородкой, в белом халате, в очках и с чемоданчиком в руке. Он достал из чемоданчика медицинскую трубку, прослушал больного и сделал заключение, обращаясь к жене: «У вашего мужа двустороннее воспаление лёгких».
Эти слова её словно ошпарили, её лицо покраснело, руки мелко задрожали. Она знала примеры, когда от двустороннего воспаления лёгких люди быстро умирали.
– Коленька, я устрою тебя здесь в больницу, – сказала Евпраксия встревоженным голосом. – Денег на больницу у нас должно хватить.
– Нет, Планечка, мы поедем, как и решили в Вологду, там я буду лечиться. А деньги нужны Серёже. Иначе он не успеет на экзамены. Не в первый раз я болею воспалением лёгких, уж привык. Знаю, что вылечусь. И лекарства необходимые у нас есть.
Николай Николаевич с трудом приподнялся с деревянного, вокзального дивана и чуть не упал, но старший сын и жена успели поддержать его. Видя это, врач даже не взял денег. Как и подобает докторам, он оказался очень добрым человеком, поинтересовался у Евпраксии Павловны, какие у неё есть с собой лекарства и очень удивился, что есть даже китайские иголки для иглоукалывания. На прощание он пообещал утром прийти проведать больного. По расписанию следующий поезд на Вологду должен отправиться завтра в восемь часов утра. Придётся сидеть на вокзале всю ночь.
Когда врач ушёл, стали собирать в дорогу Серёжу. Оставив больного мужа с младшими детьми, Евпраксия ушла провожать сына до стоянки извозчиков. Ему надо было переехать на Петроградский вокзал.
Вернувшись, она обнаружила мужа лежащим без сознания на жёстком, деревянном диване. Он начал бредить, как ребёнок, плаксивым голосом, звал свою маму. Младшие сыновья в растерянности сидели рядом. Несмотря на вечерний час, на вокзале было тесно. Люди недовольно, со злобой косились, на развалившегося в ботинках, на диване, бледного небритого мужчину. Пришлось объяснять им, что это больной простудой человек. Многие испуганно шарахались в сторону, опасаясь: «Не тиф ли у больного». В основном, в поездах и на вокзалах, обитали люди, прилично одетые, из обеспеченного сословия, и такое враждебное отношение к больному, как-то не соответствовало их интеллигентному виду. Евпраксия не стала обращать на людей внимания, намочила платок водой из бутылки и стала прикладывать его ко лбу
мужа. Её охватила в этот момент невыносимая тоска. Она чувствовала себя несчастной и беспомощной, на этом чужом, враждебном вокзале.
Николай в свои сорок два года выглядел гораздо старше. На его осунувшемся, бледном лице, выросла большая щетина. Он хотел вновь вырастить, как и прежде, бородку и усы, в дороге не брился. Через какое-то время он очнулся и жена, сдерживая слёзы, стараясь говорить ровным голосом, спросила:
– Ну, как ты себя чувствуешь?
– Очень пл, – не договорил Николай до конца, слово «плохо». Он не хотел огорчать любимую.
– Я чувствую себя вполне сносно, – добавил он и попытался улыбнуться.
– Давай поставим тебе иголки, – предложила Евпраксия.
– У меня руки с того раза исколоты. Поставь иголки на ноги, я показывал тебе, куда надо втыкать.
Она достала из саквояжа коробочку с золотыми и серебряными китайскими иголками, сняла с мужа ботинки, носки, и стала осторожно втыкать в подошву правой ноги серебряные иголки, а в подошву левой ноги золотые. Она знала, что иголки должны проколоть кожу не глубоко, чтобы не текла кровь.
И действительно, больной почувствовал облегчение. Он даже сел на диване, озираясь по сторонам мутными, ещё до конца не просветлевшими, глазами. Иголки жена собрала в коробочку и сунула её обратно в саквояж.
– Серёжа уже уехал? – Спросил Николай Николаевич.
Павлик и Глеб почти хором сообщили, что уехал. Они обрадовались улучшению самочувствия отца. Мальчики всё это время, пока отцу было плохо, вели себя тихо, видимо, переживали. По-своему характеру они были подвижными и шаловливыми детьми.
Евпраксия дала больному выпить микстуру, которую приготовил друг семьи, хороший врач, тоже живший в Петрограде. Микстура снижала температуру. Выпив её, Николай откинулся на спинку деревянного, вокзального дивана, и закрыл глаза. Жена озабоченно смотрела на него.
– Коленька, тебе стало легче?
– Да, Планечка, только голова кружится. Но это пройдёт, я знаю. Выпить бы чего-нибудь кисленького. Может, купишь здесь какого-нибудь соку?
На вокзале всю ночь работал буфет, и Евпраксия встала в очередь, чтобы выполнить просьбу мужа. В это время с дивана напротив подошёл бородатый, хорошо одетый низенький человек и обратился к Николаю:
– Уважаемый, дайте закурить.
При этом он близко наклонился к больному, словно тот плохо слышит.
– Извини, не курю, – ответил Николай.
Мужичок как-то быстро юркнул в сторону и исчез в толпе прибывающих на вокзал пассажиров. Когда Евпраксия вернулась с купленным соком, то муж попросил её
вновь повторить процедуру иглоукалывания, но коробочки с иголками на месте не оказалось.
– Это, наверное, тот дядька иголки украл, который просил закурить, – предположил Павлик.
Сержпинские с возмущением стали обсуждать это неприятное происшествие. Они не могли понять, как вор ухитрился достать незаметно из саквояжа коробочку.
Евпраксия даже заплакала.
– Что за люди эти воры. Работать не хотят, так и смотрят, где бы стащить что-нибудь.
Она вытерла платком слёзы и, успокоившись, произнесла:
– Ладно, бог его накажет. Всё в этом мире не остаётся безнаказанно.
– А ты, Планечка, опять в бога стала верить? – удивился Николай. Он сам недавно стал атеистом, прочитав статью профессора Дарвина в журнале. Жену он тоже посвятил в эту теорию.
– Не знаю, Коля, без бога не проживёшь, на кого нам ещё надеяться, если не на бога – сказала она, тяжело вздыхая.
Глава 3
Смерть в вагоне
Поезд отправился из Москвы точно по расписанию, в восемь часов утра. Жена и дети с трудом довели больного до вагона Вологодского поезда. Николай Николаевич сильно ослаб и еле передвигал ноги. Выпив микстуру, какая имелась от простуды, он лёг на нижнюю полку в купе вагона и быстро уснул. Его дыхание было не ровное, он часто надрывно кашлял. Какое-то время кашлять перестал, и Евпраксия не могла понять: уснул он или впал в беспамятство. Но, вскоре муж открыл глаза и, задыхаясь, слабым голосом произнёс: «Священника позовите, умираю!»
– Где же я найду в поезде священника? – испугалась Евпраксия и заплакала.
Дети тоже зарыдали, но Павлик, пересилив себя, взял мокрый белый платок и приложил к потному лбу отца. Он сильно потел от высокой температуры, тяжело дышал, задыхался и вновь потерял сознание. Евпраксия и дети хлопотали возле него, пытаясь помочь: прикладывали мокрый платок к голове больного, но всё было безрезультатно.
– Мама, сходи, поищи врача, – сдерживаясь от слёз, сказал Павлик.
– Как я оставлю вас…, – всхлипывая, проговорила мать. – Ладно, пройдусь по вагону…
Мать ушла, а дети остались и не отводили глаз от отца. Глеб уткнулся головой в его ноги, прикрытые одеялом, и причитал плаксивым голосом:
– Папа не умирай, я не хочу, чтобы ты умирал…
Николай Николаевич и до этого имел бледный болезненный вид, но теперь он стал совсем не узнаваемый: лицо, заросшее щетиной, приобрело зеленоватый оттенок, как у покойника, и появились опухшие мешки под глазами. Вскоре Евпраксия вернулась с какой-то женщиной в чёрном платке, похожей на монашку.
Входя в купе, монашка тихо проговорила:
– Надо надеяться на милость божию.
Затем она начала не громко читать молитву, шевеля своим беззубым ртом. Николай Николаевич очнулся и, увидев женщину в чёрном платке, произнёс:
– Я очень виноват перед ними, – он с усилием указал пальцем на жену и детей.
– Не надо, ничего не говори, – с ужасом в глазах прокричала Евпраксия. – Лежи тихо, Коленька, береги силы, ты не умрёшь, всё будет хорошо!
– Умру, мне очень плохо. Прости, Планечка, что бросаю тебя одну с детьми… Ты молодая. Найди, хорошего отца для детей… Монашка закончила длинную молитву «за здравие», и, сложив руки на груди, продолжала стоять, склонив голову. Евпраксия всё поняла и сунула ей в руки трёхрублёвую ассигнацию. После этого монашка торопливо удалилась.
Поезд, в котором ехали Сержпинские, приближался к Ярославлю. Находясь в бреду, Николай Николаевич вдруг затих. Жена предположила, что он уснул, но дыхания было не слышно. Тогда Евпраксия решила проверить пульс и испуганно, обращаясь к детям, сказала: «Отец умер».
Осознав, что произошло, они все трое долго рыдали. Наконец, измучавшись от слёз, начали думать, что делать. Мать напомнила Павлику и Глебу, что в уездном городе Данилове, который находится за Ярославлем по пути в Вологду, живёт её родная сестра Валентина. Она была замужем за Григорием Воденковым, и они имели в Данилове мясную лавку.
Поезд в Ярославле стоял долго, и Евпраксия успела дать телеграмму в Вологду, о том, что умер муж и приехать не может, а затем телеграфировала в Данилов, чтобы встречали её с покойником. От Ярославля до Данилова ехали около пяти часов. Железнодорожная колея была одна, поэтому поезд долго ждал на станциях-разъездах, чтобы не столкнуться со встречным поездом.
Пока ехали до Данилова, Евпраксия и дети молчали. Евпраксия переживала, как её встретит сестра? Получила ли она телеграмму о том, что в дороге умер Коля? Сомнений и тревог было много: надо где-то похоронить мужа, достойно, по христианским обычаям, с отпеванием в церкви. Временами ей казалось, что, Коля не умер, а лежит без сознания, но в очередной раз, проверив пульс, она убеждалась, что он отошёл в мир иной. Для убедительности, она даже подставила к его рту зеркальце, но оно не запотело. Его лицо приняло спокойное выражение, словно он спит. Евпраксия стала вслух с ним разговаривать плаксивым голосом:
– Почему ты, Коля, не берёг себя, сидел на сквозняке у окна? Хотя я тебя ругала за это, а ты меня не послушался.
Дети были рядом и, после слов матери, вновь зарыдали. Она и сама не удержалась и громко завыла, каким-то не своим голосом.
В Данилове Евпраксия не была ни разу, хотя муж был два раза, но в дальнейшем она собиралась навестить сестру. Подъезжая к городу, она увидела деревянные дома, из-за которых выглядывали купола церквей. Она не обратила внимания, на облик города, так как была подавлена своим горем, однако она поняла, что это такой же маленький уездный городок, как Тотьма.
На дощатом перроне не большого деревянного вокзала Сержпинских встретила толпа родственников. Первой к Евпраксии бросилась в объятия сестра Валентина. Они обе расплакались, а Григорий – муж сестры, старался спокойным басистым голосом их успокоить:
– Ну, хватит реветь, Коля теперь будет в Раю, а там хорошо, – говорил он.
Незнакомые мужчины из толпы родственников, вынесли из вагона Николая Николаевича и уложили на телегу, закрыв белой простынёй. Затем отвезли его в покойницкую часовню, которая находилась возле кладбищенской церкви. Через два дня Николая Николаевича похоронили на Даниловском кладбище. Провожали его в последний путь человек десять, не больше. В Данилове, при жизни, он был только два раза, в 1914 году, когда помогал устанавливать на пилораме паровой двигатель и через несколько месяцев проездом в Китай, на лечение, поэтому здесь его мало кто знал.
Сыну Серёже Евпраксия не стала сообщать о смерти отца. Она побоялась, что это помешает ему сдать экзамены в художественное училище.
На последние деньги Евпраксия организовала поминки в доме родственников Воденковых. Их двухэтажный дом стоял в центре города напротив рынка; на втором этаже они жили, а на первом был магазин «мясная лавка». Помянуть Николая Николаевича пришли: сестра Григория Воденкова Кира и её муж Фёдор Кукушкин. Они тоже жили в Данилове и владели столярными мастерскими. (После революции из этих мастерских был образован Даниловский промкомбинат). С ними пришли родители Фёдора, пожилые люди, им было по восемьдесят лет. Присутствовали также дети Сержпинских и дети Воденковых. В семье Воденковых тоже было трое детей, как и у Сержпинских. Старший Сергей, ровесник Сергею Сержпинскому, средняя дочь Надя, в возрасте тринадцати лет – ровесница Павлику, а младшему Витюше было одиннадцать лет.
В большой комнате-гостиной, на втором этаже, стоял накрытый закусками стол. Посреди стола громоздилась трёхлитровая бутылка грузинского красного вина. Её выставили хозяева дома из своих запасов. Несмотря на то, что в стране действовал сухой закон, в Данилове его плохо соблюдали.
Сёстрам – Альбине в Англию и Людмиле в Тотьму, Евпраксия уже сообщила телеграммами о своей беде. В день поминок от них с почты принесли телеграммы соболезнования. Братьям мужа телеграммы давать она не стала – всё равно получить не смогут, оба на фронте, решила сообщить о смерти Николая их жёнам в письмах.
Когда пришли Кукушкины, Григорий пригласил всех за стол. Он налил в бокалы вино. Детям тоже поставили маленькие рюмочки, ведь вино было слабое, виноградное. Николай Николаевич никогда крепкие спиртные напитки не употреблял, поэтому его решили помянуть сладким вином.
Хозяин дома первым произнёс речь, стоя с бокалом вина в руке: «Дорогие родственники! – сказал он. – Сегодня мы поминаем нашего дорогого Колю, которого я хорошо знал. Не раз я бывал у него в гостях, и он тоже в позапрошлом году приезжал к нам, и последний раз на Рождество, только он был у нас не долго, ездил потом в Китай лечиться».
Григорий говорил сбивчиво, и долго. Из-под его густых бровей смотрели на присутствующих добрые, слезящиеся глаза. Одет он был в парадный чёрный костюм тройку и белую рубашку с галстуком, но из-за выпиравшего живота, костюм сидел на нём мешковато. Как и многие мужчины, он носил усы и небольшую бородку. Закончил Григорий свою речь примерно так:
«Николай всегда нас с Валей приветливо встречал. Помню, как в Тотьме мы ходили с ним на рыбалку. Река у них широкая и рыбы в ней много, не то, что наша Пеленда. Он был молодец, не важничал, хотя и столбовой дворянин, держался со мной на равных. Я ведь простой мещанин, и малограмотный. А он инженер по паровым машинам. Жалко, что мы потеряли такого умного человека. Вечная ему память!»
После Григория сказала несколько добрых слов его жена Валентина. Много она не смогла говорить, потому, что не сдержалась от слёз. Она посмотрела на свою сестру, сидевшую с опухшими от слёз и бессонных ночей глазами, вся убитая горем.
Как и у других присутствующих женщин, на её голове был чёрный траурный платок.
– Давайте помянем усопшего, – прошепелявил беззубым ртом отец Фёдора Кукушкина.
– Молчи старый пьяница, – одёрнула его жена, тоже беззубая, вся морщинистая старушка. Григорий вопросительно посмотрел на Евпраксию, и та взяла бокал:
– Да, давайте помянем, – коротко сказала она и выпила вино. За столом сразу все начали выпивать и закусывать. Но Евпраксия ничего не ела. Сестра заметила это и спросила: